Звонок в дверь раздался неожиданно. «Вроде не жду никого». – Я направилась открывать, на всякий случай поправляя волосы.

На пороге стояла усталая женщина средних лет.

– Здравствуйте! Я из райвоенкомата. Мне Марию Трофимовну.
– Я её дочь. Проходите.

Стала рыться в комоде.

– Одну минутку! – Нашла нужный документ. – Вот. Свидетельство о смерти. Мама умерла в восьмидесятом.
– Извините, я не знала. Можно присесть? Ноги гудят. Мария Трофимовна какую пенсию получала – простую или ветеранскую?
– Самую обыкновенную. Восемьдесят два рубля.
– А я хотела порадовать и сообщить, что ей положена повышенная, как труженику тыла. Она работала в войну на оборонном заводе?
– Конечно. Снаряды делала. Тяжёлые, говорила, были…
– Архивы в сорок втором эвакуировали. Теперь потихоньку возвращаются, мы их разбираем. Вот нашлись документы вашей матери. Хотели исправить ошибку, да опоздали.

Нежданная гостья ушла. А я всё сидела и слушала капель подтекавшего крана. Растревожили мою память, разворошили, как потухший костёр, и разгорелись искорки воспоминаний. Сначала светлых, довоенных. Первые мои ощущения семьи и Родины совпали с последней мирной весной.

«Нас утро встречает прохладой», – оглушали женские голоса из репродуктора. Меня, шестилетнюю, взяли на демонстрацию. На площади перед химзаводом, где работали родители, ждали автобусы, украшенные шариками и флажками. Мы ехали по улице между новых высоких домов из серого камня. От стягов, цветов, портретов рябило в глазах. Моё сердечко трепетало, рвалось из груди.

Первомай! Ворохи сирени, тюльпанов в руках демонстрантов заполняли солнечный мир. По контрасту с недавней зимой краски воспринимались ярче, цветы – необычней, запахи – резче. Повсюду продавались удивительные леденцы на палочках: жёлтые зайчики, красные мишки, зелёные рыбки. И газировка! Простая, с сиропом, с двойным сиропом. Мы со старшим братом Колькой заказывали с двойным.

Я ощущала, как колыхались банты в косичках, подпрыгивала чёлка, подстриженная накануне вечером очень коротко.

Праздничные колонны с флагами, шарами, транспарантами приходили в движение. Нарастали и переходили в эхо звуки: «Слава советским…»

Отец на голову возвышался над толпой. Я теребила его светлую тенниску, заправленную в широкие брюки.

– Пап! Не видно ничего!
– Не горюй, Валюшка, сейчас всё разглядишь!

Сильные руки подхватили и подняли меня. Я представляла себя птицей, видела внизу Кольку (его оттопыренные уши просвечивали на солнце) и маму – широкая кость, статная фигура, скуластое лицо, чуть раскосые, удлинённые глаза и густые волосы, недавно остриженные в модное каре.

Её задорный смех вдруг перенёсся из далёкого Первомая в мою маленькую кухоньку. Я поднялась с табуретки. Закрыла наконец кран. И решила, что сегодняшний день проведу с мамой.

Осенью сорок второго Сталинград бомбили. Отец был на фронте. Мы с мамой и Колькой собирались в эвакуацию. Наиболее ценное, включая мамину любимую швейную машинку «Зингер», отец зарыл в схроне перед тем, как уйти на призывной пункт. Место не показал. «Вернусь – вместе раскопаем!»

Переправляться через Волгу должны были на пароме. Нас предупредили, что 6 октября в пять утра нужно быть у пристани. Вечер накануне отъезда прошёл в сборах. Мама вязала в узлы всё, что можно унести: запас еды, посуду, бельё. Хотя осень была тёплой, решили зимние вещи надеть на себя.

Далеко за полночь нас сморил сон. Проснулись от маминого крика:
– Подъём! Проспали!

Будильник-то был зарыт вместе с «Зингером». До отправления парома оставалось тридцать минут.

– Колька! Живо натягивай тулуп и валенки! Валька! Давай я тебе помогу!

Чулки, рейтузы, шаровары с начёсом, три кофты, шуба, пуховый платок… И – о ужас! – мама обмотала меня поверх всего этого бабушкиной периной, перевязала поясками от старых платьев и халатов. Я не могла в таком виде не то что бежать, а даже двигаться!

– Валечка! Шевелись! Живее!

Было темно. Пот заливал глаза. Хотелось пить. Ноги в валенках не гнулись.
– Миленькие мои, родненькие, быстрее, пожалуйста!

Мы старались как могли: мать с узлами, Колька с картошкой в котомке, я в перине.

– Мам, развяжи её, давай бросим, – ныла я, захлёбываясь потом и слезами. Колька молча сопел. Тропинка тянулась бесконечно. Когда я уже готова была упасть, показалась кромка обрыва, вся в сухой лебеде и колючках. Добравшись до берега, мы увидели, что опоздали.

Солнце ещё не взошло. Река плыла в молочно-серой дымке. Туман клочковатыми облачками стелился под ногами. С тихим плеском паром отплывал. Полоска воды между ним и берегом медленно росла. Утренний ветерок играл с разноцветными кончиками поясков, стягивавших перину. Мать закричала, молила подождать. Матрос на пароме бессильно развёл руками.

Еле уловимый гул зародился вдали и быстро разросся в сером небе, превратился в рёв. Немецкие самолёты. Тонкая полоска рассвета наметилась у горизонта, слилась с тёмной водой, вмиг ставшей алой – не от первых солнечных лучей, а от бомб, попавших в паром. Обломки. Останки. Багровая река. Рука, взмахнувшая из воды навстречу восходившему солнцу.

Мы стояли на обрыве, среди сухой лебеды и колючек. Мы были живы. Солнце взошло. Руки матери с побелевшими костяшками больно сжимали меня сквозь перину.

– Коль, Коль, Коль, – твердила она бескровными губами.
– Тута я, мам, тута, – скулил рядом Колька.

Рёв моторов стих, будто и не было. И парома не было. Только Волга осталась пурпурной.

Мы брели по берегу, утопая валенками в песке. Добрались до старой балки, в которой оказались люди.

Лейтенант собирал по берегу опоздавших, чудом уцелевших беженцев. Подошёл военный катерок, серый и незаметный, как осеннее утро. Врезался носом в мокрый песок. Матрос спустил трап, пригласил подняться на борт. Через Волгу переправились быстро и без происшествий.

Поднявшись по песчаному склону, мы оказались в заволжском лесу, вызывающе нарядном и праздничном, полыхавшем всеми красками от жёлто-зелёных до красно-коричневых. Он был таким до нас и будет таким же после.

По дороге брели люди. Пыльные, чёрные от усталости, безликие. На редких телегах везли раненых, больных. Работники животноводческого хозяйства из-под Сталинграда сопровождали стадо племенных коров. Холёные, упитанные в прошлом животные сейчас напоминали ходячие скелеты. А поодаль, в кустарнике, крались голодные волки, поджидая добычу.

Мы пошли вместе со всеми медленно, нагружённые вещами, стеснённые тёплой одеждой. Я валилась с ног и тоненько скулила. Меня одновременно знобило и обдавало жаром.

– Валечка, миленькая, пошли потихонечку, а то нас волки съедят, – молила мама. Но перину снять не разрешала. Надо мной сжалились и посадили на краешек телеги. Колька устроил на моих коленях картошку и взял часть материнской поклажи. Так мы двигались, потеряв счёт времени. Я закрыла глаза. Скрип телеги, шарканье ног, редкое мычание, конский топот, треск в кустах, шорох падающих листьев – всё смешалось. Последнее, что промелькнуло в сознании, – алая вода и рука, обращённая к солнцу.

Меня разбудил оживлённый гомон. Солнце стояло прямо над головой. Привал. Среди деревьев поблёскивало озерцо. Люди и животные собрались у берега. Человеческие лица обрели черты и эмоции. Коровы, напившись, стояли в воде, создавая волны неторопливыми движениями. Запахло дымом костра и печёной картошкой.

Мама подозвала меня к себе, развязала многочисленные пояски и наконец сняла перину. Я стала невесома, как птица. «Люди! – ликовала моя душа. – Какое наслаждение двигаться, ходить, прыгать налегке, в одной только шубе!» Я скакала вокруг Кольки в диком индейском танце. Перекатывала в руках огненную печёную картошку. Трудно поверить, но в тот момент я была счастлива.

До места добрались ночью. Нас встретил опустевший посёлок. Покинутая немецкая колония. Хозяева, этнические немцы, жившие на Волге с давних времён, были депортированы. Мы вошли в первый свободный дом. Сил не было даже на еду. В темноте бросили перину на пол и уснули.

Я открыла глаза. В оконном проёме серел день. Хотелось есть. Огляделась. Мы были в чужом доме. Будто хозяева только что вышли на минутку. На стене тикали ходики. В комнатах – образцовый порядок. Даже пыль не успела лечь. Мебель, посуда – всё на своих местах. Окна в занавесках с рюшами. Кровать застелена нарядным покрывалом. Я тоненько взвизгнула:
– Игрушки!

Белые фарфоровые фигурки – дама и кавалер. Я закружилась, прижимая сокровище к себе. Налетела на маму, стоявшую в задумчивости у фотографии, висевшей на стене. На нас смотрели, улыбаясь, трое: он, она и ребёнок. Семья.

– Что ж, так бывает, – бормотала мама. Я заглянула ей в глаза. Взгляд был чужим. – Бывает. Но не должно быть.

Но я, семилетняя, радовалась тогда новому дому и игрушкам.

Жилище оказалось удобным, с печью и водяным котлом. В чулане запасы еды. Только крупу, муку и сало хозяева перед уходом облили керосином. В сарае кудахтали голодные куры.

Мама захлопотала. Сняла испорченный слой муки. В чане залила крупу, чтобы керосин всплыл. Мы с Колькой промыли и перебрали зёрнышки. Срезали верхний слой сала. Вскоре в печи резвился огонь, а в чугунке булькала похлёбка.

Позже мама устроилась на ферму. Теперь мы были каждый день с молоком, а порой и с мясом. Правда, многие животные болели бруцеллёзом – неизлечимой болезнью, которой могли заразиться и люди. Падшую скотину не ели даже волки – из-за специфического запаха. Но мама по нескольку раз кипятила молоко, подолгу вываривала мясо. Мы были сыты. В голодном Сталинграде о таком даже не мечтали.

Удивил нас Колька. В свои одиннадцать лет он охотился в лесу на волков с трофейной винтовкой. Где только раздобыл? Волчьи шкуры принимали заготовители. Так у нас появился новый кормилец.

Февраль 43-го принёс победу под Сталинградом. Весной мы вернулись домой. Там ожидали похоронка на отца и разрушенный дом. Поселились в деревянном бараке. Вещей, кроме тех, что привезли с собой, не осталось. Местонахождение семейного схрона знал только отец. По сравнению с другими беженцами, вернувшимися из эвакуации, мы были богаты. Сохранились тёплые вещи, кое-какая посуда, остатки еды из немецкого чулана и… бабушкина перина. Вечером, укладываясь на ней, мама приговаривала:
– Ты, Валюшка, самое ценное в хозяйстве сберегла.

Жизнь имеет свойство налаживаться. Даже в голодном разрушенном городе. Наступила весна, зацвёл абрикос и бело-розовым облаком украсил развалины.

Мать вернулась на химзавод. Вот тогда-то в нашу жизнь вошло слово «каустик». Изобретательные женщины, работавшие с мамой, придумали дополнительный способ прокормиться. Каустическая сода – белое химическое вещество, сильно вонявшее и разъедавшее кожу, – использовалась в производстве снарядов. Работницы выносили его через проходные под бельём. Собрав достаточное количество сырья, мама варила на костре из каустика мыло. А в выходные, прячась в товарных вагонах, добиралась до Краснодарского края. Там обменивала мыло на продукты. Благодаря ей мы не пухли от голода, а иногда у нас даже были сало, сахар и другие деликатесы.

В нашем бараке бедствовала семья погибшего фронтовика: бабушка, мамина ровесница Людмила и четверо её детей. Как-то вечером в дверь постучала заплаканная соседка.

– Беда! Карточки потеряла. Или вытащил кто. Дети два дня не ели. Помогите Христа ради! А то руки на себя наложу. Пусть ребят в детдом заберут, там хоть прокормят!

Мать собрала в узелок что могла. Головой покачала – разве это поможет…

В следующий раз она позвала Люсю с собой в поездку мыло менять. Добрались до станицы. Обмен произвели удачно. Навязали оклунки, котомочки. Ехали домой в прекрасном настроении, предвкушая, как порадуют семьи и сами полакомятся. Песни пели, смеялись. Добрались до Сталинграда. Состав остановился на товарной. До дома ещё километров двадцать.

– Ничего, пешком дойдём! Своя ноша руки не тянет.

И пошли по шпалам. Стемнело. Вокруг ни души. Один камыш шепчется, да звёзды из-за тучек поглядывают. Их догнал маленький маневровый паровозик.
– Эй, девчата, подвезти?

На открытой площадке темнела фигура, лица не разглядеть, только огонёк папиросы подрагивал в невидимых руках.

– Сейчас тормозну, залезай!

Путницы переглянулись: отчего не доехать, устали, ночь на дворе. Забросили наверх оклунки, сами поднялись. Из-за брезентовой занавески выглянул усатый кочегар.

– Давай, девчата, подмогните! Уголёк побросайте, а то взмок я весь.
– Отчего не помочь, поможем.
– Давай по очереди!

Люся первая исчезла за брезентовой занавеской кочегарки. Мария осталась у перил, отдыхала – уж очень длинным был день. Стук колёс убаюкивал. Вокруг ни огонька, только тёмные очертания руин. Растянулся Сталинград вдоль Волги на сорок километров.

Время шло, а подруга не возвращалась. «Уснула она там, что ли?» Мария заглянула в кочегарку. Топка пылала жаром и источала сладковатый запах. Мама на всю жизнь запомнила это мгновение. В метавшихся языках пламени догорало тело Люськи. Обернулась. В дверях стоял усатый с ломиком. Мама всё поняла: она следующая.

Непонятно откуда взяв силы, она кинулась на кочегара. Сбила с ног, вырвалась из-под брезента и бросилась в ночь с шедшего на скорости паровоза.

Очнулась от боли. Преследовали сладковатый запах и тошнота. Разбитое тело саднило. Она собралась с силами и поползла.

Утром обходчик в стоге сена у железнодорожного полотна нашёл Марию и доставил в милицию. Её допросили и, удивительное дело, поверили. Паровоз задержали на следующей станции. В топке обнаружили останки сгоревшей женщины. На открытой площадке стояли оклунки. Арестованные машинист с кочегаром сразу признались, что пошли на убийство из-за продуктов – очень есть хотелось.

Семья Людмилы осталась без кормильца. Бабушка не перенесла горя, умерла. Ребятишек определили в детский дом. После этой трагедии поездки матери прекратились.

Я взяла в руки мамин портрет. Последний, датированный 80-м годом. Прижалась щекой к стеклянной поверхности. Она почти никогда не плакала, все трудности брала на себя – некогда было плакать. Я отыскала в кладовке бабушкину перину. Цела! Прижала её к себе, вдохнула застаревший запах и ощутила мамино тепло.