СВЕЖИЙ НОМЕР ТОЛЬКО В МОЕЙ СЕМЬЕ Родня «Дорогой, многоуважаемый шкаф!»
«Дорогой, многоуважаемый шкаф!»
09.05.2017 00:00
ДорогойНаш Нотр-Дам

Для того чтобы каждый раз засыпать и просыпаться у подножия Нотр-Дама, вам совершенно не обязательно быть парижским клошаром, достаточно проснуться в моей постели.

Нет, боже упаси, это вовсе не приглашение, это всего лишь объяснение того явления, которое я наблюдаю со своей подушки, повернувшись на правый бок.

Моему Нотр-Даму, наверное, лет сто, при нём родилось и выросло уже третье поколение нашей семьи. Нотр-Дам – это старый буфет, огромный, громоздкий, со скрипучими дверцами, силуэтом очень напоминающий собор Парижской Богоматери.

Раньше мне казалось, что только я замечаю это сходство, но на одной вечеринке кто-то из гостей сказал: «А ведь он точь-в-точь как Нотр-Дам!» – и вдруг за столом все наперебой заговорили: «Да? И ты заметил? Я тоже об этом думала всегда! Удивительно! Действительно, просто копия!»

С тех пор иначе мы буфет и не называем.

– Мам, куда ты опять спрятала планшет? – возмущается сын мой Стёпка.
– Когда сделаешь алгебру, поищи его в левом портале Нотр-Дама.
– Стёпа, ты не помнишь, куда я сунула паспорт?
– Когда я искал планшет, то видел твой паспорт в правом нотрдамском ящике.

Но перейдём к его внешности.

Описывать внешность мужчины надо крайне деликатно, а то, что наш Нотр-Дам мужчина – это несомненно. Очень высокий, значительно выше двух метров, широк в плечах, но, по секрету, крашеный. Нет печальнее зрелища, чем пожилой мужчина, крашенный в чёрный цвет, у которого отрастают седые корни.

Но наш Нотр-Дам это совсем не портит.

Если взглянуть на пообтёршийся фундамент Нотр-Дама, станет ясно, что прежде буфет был блондином, то есть нормального деревянного цвета, хотя проглядывает хорошая порода. Кто его заморил (то есть в буквальном смысле покрыл морилкой) и зачем, уж и не знаю: хотели придать ему благородства, загадочности или просто подогнать под общий интерьер?
Но забавно думать, что тот «краснодеревщик», который почил гораздо раньше моего рождения, ещё в начале двадцатого века определил цвет ламината в моей квартире двадцать первого столетия. Да, я подобрала пол в цвет морилки Нотр-Дама.

Но и я добавила буфету красок, слегка вызолотив его резной цветочный орнамент на дверцах и башенках под цвет бронзовой патины его старинных ручек и замочков.

А какие у него гранёные стёклышки, собранные ромбиками и окантованные в бронзовые рамочки! Средний застеклённый шкафчик, зависший, как лифт, между двух шкафчиков-башенок, эркером выступает вперёд, а под ним, глубоко внутри, над столешницей, – зеркало с потемневшей от времени амальгамой.

Сказочный буфет!

К тому же он ещё и путешественник.

Первое место его жительства было в квартире на бывшей улице Герцена, ныне Большой Никитской, где-то напротив Московской консерватории и Театра имени Маяковского. На первом этаже дома располагался букинистический магазинчик, принадлежавший бабушкиным родителям, а на втором они жили. Магазинчик перешёл в собственность Страны Советов после революции, но буфет остался в семье.

На противоположной стороне по улице Герцена находился книжный магазин «Лавка имажинистов», где работал Сергей Есенин, даже стоял за книжным прилавком, подписывая и раздаривая книги. Думаю, что поэт вполне мог забегать и в наш букинистический. И кто знает, возможно, наш буфет своими гранёными стёклышками видел Сергея Есенина, а если ещё пофантазировать, то поэт мог угощаться чем-нибудь крепким из его бара-эркера.

Очень хорошо помню то время, когда, будучи трёхлетним гномиком, я еле-еле доставала ручкой до его столешницы (это уже в семидесятые, в коммуналке на Кутузовском проспекте), там нередко лежала импортная жвачка, которой баловал меня сосед-фарцовщик.

В восьмидесятые Нотр-Дам вместе с бабушкой переехал в другую коммуналку, тоже на Кутузовском, буквально окна в окна с домом Брежнева, и я часто приезжала в гости к бабушке и втайне грезила, что когда-нибудь уговорю её и стану полновластной хозяйкой этой комнатки.

В двухтысячные годы моя мечта сбылась, мы поменялись с бабушкой квартирами, она переехала к моим родителям на «ВДНХ», а я захватила двадцать с лишним её квадратных метров и вожделенный Нотр-Дам. А уже спустя три года мой сын Стёпка учился ползать у подножия этого буфета.

Но вот уже тринадцать лет Нотр-Дам обитает на «ВДНХ» в нашей очередной квартире, теперь его столешница Стёпке по пояс.

Голоса
Там, во чреве Нотр-Дама, таится целая эпоха! Например, её голоса…
Современный мир давно уже записывал видео и аудио на цифру, а я по старинке носилась на интервью с кассетным диктофоном. Эти кассеты занимают приличное место на полочке Нотр-Дама, там хранятся голоса удивительных людей: Галина Борисовна Волчек и Константин Райкин, Александр Белявский и Алексей Баталов, Макс Леонидов и Николай Фоменко и многие-многие-многие.

Пятилетняя актриса Машенька. Она снялась тогда в главной роли в фильме Гарика Сукачёва «Праздник». Это было моё первое интервью с маленьким ребёнком, волновалась я страшно. Своих детей у меня ещё не было, как вести с ними разговор, тем более для серьёзного журнала, я не представляла. Но, выбрав уважительное обращение на «вы», я, кажется, угадала. К середине беседы Машенька неожиданно взяла инициативу в свои руки и принялась интервьюировать уже меня, задавая вопросы о мироздании, добре и зле, нередко загоняя меня в тупик.

После выхода интервью в свет её мама, актриса театра «Современник», сказала мне самые драгоценные слова: «Спасибо, вы очень точно передали речевые и душевные обороты нашей девочки».
А спустя тринадцать лет я получила невероятный подарок.

Репетируя в театре новогоднюю сказку, я мучительно вглядывалась в одного артиста, занятого в спектакле. Откуда он был мне так знаком – никак не могла понять. И вот на пятой репетиции у меня всё срослось в памяти: «А ваша дочка случайно не снималась в картине Сукачёва?» Оказалось, что да.

– Так я была у вас дома! Брала у неё интервью!
– Да, я помню это интервью! Неужели это была ты?

Восторгу не было границ, ведь мы неожиданно прикоснулись к нашему общему прошлому, переплетённому в одной точке тринадцать лет назад.

На следующую репетицию я принесла ему старый выпуск «Огонька» с интервью его дочери и её голос на кассете.

Они уже давно не жили одной семьёй, но какое счастье испытал отец, читая текст интервью и слушая живой детский голосок своей пятилетней дочки.

Забавный момент был связан с интервью Галины Борисовны Волчек. Когда я сдавала материал на вычитку завлиту театра «Современник» Евгении Борисовне, она очень сосредоточенно читала мой текст, затем посмотрела на меня серьёзно и сказала: «Ну, всё неплохо, Наташа, только у вас тут в тексте есть слово «жопа»…»

Я похолодела, ведь мне хотелось как можно живее передать воспоминания Волчек об Олеге Ефремове, который отважно послал в жопу какого-то высокопоставленного чиновника, но, кажется, я переборщила в своём рвении и этого писать не стоило.

Евгения Борисовна продолжала без тени улыбки: «Так вот, Наташа, запомните навсегда, слово «жопа» пишется через букву «о»!»

А как я боялась идти на интервью к Константину Райкину. Меня предупреждали – быть идеально подготовленной, если что не так – он может и за дверь выставить. Примером служила ситуация с какой-то молодой корреспонденткой, которая, переступив порог его кабинета, взволнованно сказала: «Здравствуйте, Константин… э-э… простите, не помню вашего отчества…» – «Вон!» – взревел разгневанный Константин Аркадьевич.

Но наше с ним интервью прошло прекрасно.

Однако когда я пришла к нему через несколько дней с текстом для вычитки, он был немало удивлён, что в эпоху компьютеров я печатала на допотопной печатной машинке. Но ещё смешнее то, что, не имея претензий к содержанию, Райкин, как человек дотошный, вооружившись ручкой, стал молча исправлять в тексте мои грамматические ошибки.

Запомнилось, что в его театральном кабинете стоял шкаф-витрина с коллекцией из сотен пузырьков мужской туалетной воды. Тогда как раз на пике литературной моды находился роман Зюскинда «Парфюмер», и я сделала реверанс в эту сторону – кажется, Райкину это польстило.

На интервью к Максиму Леонидову я шла в невероятном смятении, хотя мы и были с ним давно и хорошо знакомы. Однако это оказался мой первый выход в свет после рождения сына, с полным букетом мамкиных комплексов.

Макс долго не мог понять, почему я обращаюсь к нему на «вы» и веду себя так, словно мы не знакомы, потом принял мои странные условия игры и вёл себя со мной очень мягко и деликатно. Но спустя несколько лет, когда мой сын стал соображать и передвигаться самостоятельно, мы с ним пришли на концерт Макса, я захватила с собой старую газетку с его интервью и решила подарить её после окончания.

Мы со Стёпой зашли в гримёрку, и мой сын, с молоком матери впитавший песни бит-квартета «Секрет», восторженно заорав, с разбегу запрыгнул к совершенно не подготовленному Максу на спину.

Леонидов аккуратно соскрёб с себя Стёпу и сказал мне с иронией: «Очевидно, мальчик очень внимательно ознакомился с интервью».

Интервью озаглавлено «Не люблю, когда до меня дотрагиваются».

Было ещё интервью с телохранителем Никиты Михалкова. Но прежде я должна рассказать о Кире Додик.

В детстве Кира была моей близкой подружкой и одноклассницей, в 1980 году она эмигрировала с мамой Симой в Америку, к папе-диссиденту. Мы не виделись двадцать лет. И вот она снова в Москве: роскошная, породистая молодая еврейская женщина, формы, глаза, алые губы, каштановая копна волос и дорогие шмотки.

Кирка приехала в Москву к своему любовнику-бизнесмену, который жил на две страны – Америку и Россию.

Теперь Кира говорила с американским акцентом, боялась московских таксистов и умирала от скуки, пока её любимый занимался бизнесом. Всё свободное время Кира проводила в столичных казино, тайно проматывая деньги своего любовника, а мне приходилось её сопровождать.

Мы представляли собой сюрреалистическую парочку. Вообразите, роскошная Кира делает одну ставку за другой, азартно следя за движением рулетки и траекторией шарика, кричит, как Курникова на корте, а рядом я, безо всякого интереса к игре, с видом библиотекаря и бокалом шампанского, положив на краешек игрового стола томик Чехова, читаю «Вишнёвый сад».

Когда Кира проигрывала все стибренные у любовника деньги, я захлопывала Чехова, допивала бокал и мы сваливали. И так изо дня в день.

Однажды Кира рассказала, что в очереди на регистрацию в аэропорту Шереметьево перед ней стоял сильно загорелый атлет. Кира умела клеить мужчин, она выронила ридикюль, из него посыпалось на пол всё восхитительное содержимое – духи, помады, тушь и прочее. Загорелый атлет кинулся помогать Кире собирать её женские штучки, они встретились глазами, соприкоснулись руками и обменялись телефонами. Он сказал, что работает персональным тренером и телохранителем русского режиссёра Никиты Михалкова.

Кира не сильно соображала в русском кино.

– Он, конечно, вери гуд, – призналась Кира, – но я не знаю, что с ним делать, ведь у меня есть Ёся.
– Зато я знаю! – радостно закричала я. – Отдай его мне, я возьму у него интервью о Михалкове!

Кира с лёгкостью продиктовала телефон телохранителя и с некоторым сожалением презентовала мне упаковку американских колготок. «Почему ты не радуешься? – обиделась она. – Это очень хорошие, дорогие колготки!»

Лица

Помимо голосов, в Нотр-Даме хранятся ещё и лица. Конечно же, это фотографии, но не только. В белом почтовом конверте с надписью синим фломастером «к/ф «Мастер и Маргарита» есть несколько кадров из фильма Юрия Кары, то есть, натурально, кадрики, вырезанные из киноплёнки фильма, некогда утерянного.

На тот момент это было единственное, что сохранилось от картины у режиссёра.

На цветном позитиве Анастасия Вертинская в роли Маргариты, Николай Бурляев – Иешуа Га-Ноцри, Михаил Ульянов – Понтий Пилат, Валентин Гафт – Воланд.
Тогда я делала материал об исчезнувших фильмах.

В начале этого века русское режиссёрское кино резко перешло в продюсерское, режиссёров лишали всяких прав на их кинопроизведения, и я вела какое-то наивное журналистское расследование. Встречалась с режиссёрами и продюсерами, с юристами, что-то доказывала, что-то отстаивала, но огромный материал загнули по причине того, что один из продюсеров оказался однокурсником редакторши.
А вот кадры плёнки «Мастера и Маргариты» до сих пор хранятся в моём архиве.

Но среди семейных фотоальбомов есть совершенно уникальный, он принадлежит моей маме.

В этом альбоме чёрно-белые фотографии людей, вроде бы совершенно не относящихся к нашей семье: Шон Коннери, Клаудия Кардинале… Казалось бы, где Шон Коннери и где моя мама? Где-где, а на одной фотографии! Действительно, первый в истории агент 007 легендарной бондианы сидит в кресле в трениках и водолазке с текстом в руках, по-американски закинув ноги на стол, на котором что-то раскладывает моя мама, рядом застыл в режиссёрском жесте Михаил Калатозов, на полу растянулся громадный мраморный дог.

Весь этот альбом посвящён нескольким «мосфильмовским» картинам, на которых маме посчастливилось работать реквизитором. И одна из них – «Красная палатка» Михаила Калатозова, советско-итальянский фильм о пропавшей экспедиции генерала Нобиле. Кого на фотографиях в этом альбоме только нет: Юрий Визбор, Эдуард Марцевич, Юрий Соломин, Анатолий Ромашин, Донатас Банионис, Борис Хмельницкий... Да что перечислять, сплошные звёзды лежат на полочке в нашем буфете.

А главной звездой в этом альбоме является, конечно, итальянская красотка Клаудия Кардинале. Надо сказать, что при рождении родители моей мамы дали ей имя Клава, но маме это имя не нравилось, она его попросту стеснялась. Однажды на танцах симпатичный кавалер поинтересовался, как её зовут, и мама, состроив загадочную гримасу, не призналась. «Тогда я буду называть тебя Евой, как первую женщину на земле!» – влюблённо шепнул ей на ушко кавалер. Мама решила, что Ева – это круто, и побежала в паспортный стол переименовываться.

Тогда она была ещё молодой девицей и не задумывалась, что когда-нибудь её станут называть по имени-отчеству. Отчество у мамы было – Ивановна. Ева Ивановна – звучало сильно, и спустя десятилетия стесняться уже приходилось мне.
Но тогда, встретившись на съёмках с Клаудией Кардинале, мама быстро вспомнила, что она тоже Клава, и сообщила об этом итальянке, а та подписала ей их общее фото: «Клавдии от Клавдии».
Кардинале подарила маме флакончик французских духов, что по тем временам в Советском Союзе было роскошью. Моя модница тётя говорила в те годы: «Каждая уважающая себя женщина должна иметь хотя бы один флакончик французских духов!» И у мамы он был от самой Клаудии Кардинале, но её бездушная дочь, то есть я, во младенческом возрасте разбила этот флакончик, в коробке с пуговицами у меня до сих пор валяется только хрустальная крышечка от духов Кардинале.

Также в детстве я уничтожила восхитительные клипсы, подарок маме от той же итальянской актрисы. Это были чудесные клипсы, нежно-розовая пластмасса, гроздья цветов свисали от мочек ушей до самых плеч, на одной из фотографий в нашем альбоме Клаудия красуется в них и в пепельных кудрях одного из своих париков. Но у меня резались зубки, и я бездарно сгрызла эти клипсы!

Ах, мама, почему ты не заняла тогда мой рот приличной соской? Сейчас я бы носила на своих ушах эти клипсы, они были так прекрасны!

Мой сын тоже любит листать старые альбомы. Вот на одной из фотографий его молодая бабушка стоит на фоне гор в соломенной шляпе на ковбойский манер, приставила кинжал к горлу хохочущего кавказского мужчины в папахе – это на съёмках фильма «Директор», где снимался будущий министр культуры Николай Губенко. Вот бабушка стоит на коленях в снегу и благоговейно прикладывается губами к руке священника (народного артиста Ивана Лапикова) на съёмках фильма «Сердце России».

На одной страничке альбома сразу два Никиты Михалковых, таких разных, мой и мамин. Мамин – молоденький, на чёрно-белом фото со съёмок «Красной палатки», где он играет русского лётчика, спасшего экспедицию Нобиле. Мой – уже матёрый, седой, загорелый, в спортивной майке, демонстрирует свои бицепсы в фитнес-клубе. По левый бицепс от него – тот самый тренер-охранник, по правый – Олег Меньшиков.

Вот грациозная Майя Плисецкая во всём своём величии, в пышной балетной юбке, на съёмках фильма-балета «Кармен-сюита».

– А этого мужика я помню! – радостно кричит Стёпка, указывая на фото артиста с обезоруживающей улыбкой. – Он в кино ушами шевелит!

Действительно, на фотографии с автографом «русский Фернандель» – король эпизода Анатолий Калабулин, сыгравший комичного стрельца в фильме Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», того самого, который пел «Маруся от счастья слёзы льёт».

– Между прочим, – говорю Стёпке, – это крёстный твоей бабушки.
– Да ну! – усмехается Стёпка. – Разве крёстные такие бывают?
– У твоей бабушки Евы Ивановны бывает всё! – отвечаю гордо.

Слова и чувства

Когда мы читаем интервью известных людей в газетах и журналах, их речи такие ясные, такие внятные, но те, кто брал у них интервью, прекрасно знают, каких порой титанических усилий стоит перевести эти речи в печатное слово.
Особенно если твой респондент – артист.

С упоением слушала я глубокие и темпераментные монологи Константина Райкина. Ещё там, в его кабинете, я поняла, что это будет классный материал, – так живо, ярко, зрелищно он говорил, и я, воодушевлённая, понимала его с полуслова.

И вот тут ключевые слова – «зрелищно» и «с полуслова».

Когда уже дома я прослушивала запись, собираясь переводить интервью на бумагу, сердце моё ухнуло, ибо Константин Аркадьевич, задурманив мою бдительность своим актёрским талантом, перескакивал с мысли на мысль, не заканчивал половину фраз, отыгрывая их жестами и мимикой, а порой и просто разнообразными звуками. Немало мне пришлось попотеть, чтобы перевести потом всё это роскошество в буквенную форму.

А в каких условиях иногда приходится брать интервью! Если Антона Табакова я опрашивала в его же личном ресторане, телохранителя Михалкова – в апартаментах супер-пупер-фитнес-клуба «Уорлд-класс», то с Николаем Фоменко мы разговаривали о вечности, любви и астрофизике, стоя у мусоропровода, к которому время от времени тянулись жильцы старой хрущёвки выбрасывать помойку. Некоторые из жильцов как выходили с помойным пакетом, так с ним в квартиру и возвращались, потому что, увидев знаменитого шоумена Фоменко у своего мусоропровода, забывали, зачем они вообще вышли.

Дело в том, что Николай Владимирович по дружбе снимался в какой-то курсовой работе студента мастерской Джаника Файзиева, и в маленькой квартирке, где проходила съёмка, едва умещалась даже съёмочная группа. Коля выходил к мусоропроводу между сценами, другого места для интервью просто не было.

Ещё одну полку в Нотр-Даме занимают дневники. Нет, не школьные, а биографические.

Так повелось, что в нашей семье, начиная с маминой мамы, все грешили графоманией. Свой жизненный путь пытались задокументировать моя бабушка, затем моя мама, толстых тетрадок с моим подробным жизнеописанием здесь вообще штук двадцать.

Поразительно, что среди наших личных дневников присутствуют ещё и дневники мужчин, вернее, молодых людей, моих бывших.

Я уж и не знаю, почему все они старались увековечить свои воспоминания в моей квартире, но когда-нибудь я их точно прочитаю, ведь именно этого они, наверное, хотели.

Или, быть может, не надо читать их теперь, вдруг я узнаю что-нибудь такое, что должна была узнать тогда, лет двадцать назад, и это могло в корне изменить мою жизнь, но поправить что-либо сейчас уже невозможно, и я буду горько сожалеть?

Нет, пусть всё останется как есть, покрытое тайной синей дерматиновой обложки.

В недрах Нотр-Дама хранятся голоса, лица и чувства близких и далёких мне людей. С кем-то мы общаемся и поныне, кого-то я вижу теперь только по телевизору, кто-то из дорогих мне людей уже ушёл из жизни.

Но здесь, за старыми дверцами буфета, наш мир остался прежним: смех, болтовня, откровения, признания в любви, всё это ещё живёт и дышит, стоит только открыть фотоальбом, дневник, отыскать нужную кассету и нажать на диктофоне кнопочку «плей».

Наталия СТАРЫХ
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №18, май 2017 года