«Появилась я на божий свет в Сибири, в деревушке из двадцати изб, кличут её Лаптево. Старики гутарили, что до революции у нас были шибко хороши мастера по плетению лаптей. Плели их так богато, что они шли на извоз, сейчас уж не плетут, но кое-кто исчо носит. А вообче она является отделением колхоза «Победа». Скоро сорок годов мне, а что за победа, никак не пойму, сколь ни живу, а жизня всё хуже да хуже.

Жили мать и отец с соседями ладно. А коль уж я появилась, то надобно обмыть. Пригласили соседей, они пришли всей семьёй – Степан хромой, ещё в Гражданскую войну ногу покалечил, его жена Шурка, да их двухлетний сынок Пашка. Энтот Пашка рыжай всю мою жизню покалечил… Уселись, однако, все за стол. Вместе с ними наша семья – папаня, маманя, бабушка Аксинья, отцова мать, да я в люльке возле койки. Всем весело, радуются, что я появилась. Вдруг дядька Степан говорить:
– Энта девка будя нашей невесткой. Как подрастут, так мы их поженим, чего чужаков привечать? Мы уж сколь времени дружим, живём в ладу, и родители наши так жили. Давайте за энто и выпьем.

С энтих пор вся деревня меня стала кликать – Пашки Рыжаво невеста.

Шли годы. Когда началась война, папаню на фронт забрали, а в сорок третьем он где-тось погиб, место в бумажке, видать, забыли указать. Мне как раз тринадцать годков исполнилось. Бабку Аксинью, папанькину матерь, мы схоронили спустя двадцать дней после прихода похоронки.

Через два года и мир настал, и мы уж выросли, а Пашка и в голову не берёт, что всё ране сказанное Степаном – энто шутка. Никого ко мне не подпускал, по дому помогал, и сено косил, и на огороде то копал, то сажал. А мне не до него совсем, хоть и спасибо. И однажды случилась со мной бяда.

Деревня наша почти кругом стоит и огородами упирается к речке Быстрянке. Уж сумерки на дворе начались, я побёгла к речке помыться. Возвращаюсь к избе, гляжу – ко мне навстречу какие-то мужики идут. А энто Пашка Рыжай со своими дружками Васькой да Федькой мне дорогу закрывают. Встали передо мной, и Пашка начинает:
– Я тебе гутарил, что люблю, что ты моя, чтобы не глядела на пацанов? А ты вчерась уставилась глазищами на Серёгу. Уморился сторожить тебя. Хватя! Васька, Федька, берите её да валите на траву!

Не успела я заголосить, а он уж мне в рот какую-то тряпку всунул. Свалили меня. Васька ноги держал, Федька руки, а Пашка навалился, снасильничал. Опосля гоготнули, перематерились да и ушли. Неведомо, сколь я пролежала, но до избы надо идти. Дойти-то дошла, а дверь отворить не могу, так и свалилась на пол.

Через какое-то времечко пришла в себя, в глазах туман. Стоит дядька Степан, одной рукой держит окровавленного Пашку, другой – свою палку и замахиватся на его. Рядом маманя с тёткой Шурой слезьми обливаются. Степан исчо разок огрел Пашку по спине и гутарит:
– Дочкя, сделаю с энтим кобелём всё, что хошь. Хошь – в милицию оттащу, хошь – до самой его смерти у тебя в батраках будя. Жду твоего слова.

А у меня не то что гутарить, дыхнуть нет сил. Махнула рукой, чуток открыла рот да отвечаю шёпотом:
– Глядеть на него не могу. И не хочу.

А время после энтого прошло, и поняла я, что забрюхатела. Маманя соседям первым новость сообчила.

На другой вечер вся соседская семья явилась к нам. Поздоровкались стоймя у дверей, далее не проходя. Я сижу у окошка, не гляжу на них. Степан подходит ко мне, обнимат.

– Ты, девка, нас прощай, что такого дурака на свет выпущали, что ж теперь делать? Надобно вместе решать энту задачку. Малец, который в брюхе у тебя, не должен без родителя на свет появиться. Пашка клянётся, что тебя любит, что поспешил, потому как боялся тебя упустить… Пашка, стервец, гутарь дальше сам!

Пашка кинулся к моим ногам, обнимая, целуя, слезьми обливается.

– Катькя, до смерти тебя люблю, ни на какую девку вовек не гляну! Прости дурака, выходь за меня замуж. Как люблю ныне, так любить тебя и мальца, который родится, до гроба обязуюсь!

И зовёт всех отправиться с нами вместе в сельсовет – там, мол, распишемся, будем дальше мирно жизню вместе строить. Маманя, видя, что у меня нет моготы прямо сейчас энту задачу решить, говорит тихонько:
– Дайте нам времечко ответить.

На энтом и порешили.

Думали с маманей, думали в две головы. С какого конца ни глянь на энту историю, а решенье одно – надобно соглашаться, расписываться да в хату энтого лешего забирать. Так и поступили. Свадьбу не гуляли, какая тут свадьба… Маманька нам койку деревянную уступила, сама отправилась спать на русскую печку. А когда Пашка появился с узлом своих вещей, я ему сразу прогутарила:
– Любишь меня, так люби, а от меня энтого не ожидай, не будя любовий да целований.

Начали жить вместе. Как лягу в кровать-то, он мне всю оближа, исцелуя да пришёптовая, что незнамо как меня любя, а в моём теле хоть бы что шевельнулось. Дни за днями бегут, вот уж и ребёнок одним вечерком родился. Полинка появилась страсть худющая, какая-то синяя. Бабка Параська, повитуха, справилась со своими делами, да и пошла к себе в хату на другом конце деревни. Девку уложили в висячую люльку у койки, я отдыхаю от родов. Гляжу, Пашка к стенке пробирается, а потом на меня лезя, вцепился в меня как клещ и давай своё дело справлять. Я зашумела. Маманька скатилась с печки с криком:
– Ты почто, нехристь, на неё лезешь? Нешто не знаешь, что до бабы сорок суток не можно дотрагиваться? Антихрист навязался на девку! – а сама его ухватом.

Вскакивает он с койки, а постель вся в кровушке. Маманька голосит:
– Беги скорее, бабку Параську обратно вертай, пока девка кровями не изошла!

А Пашка, как увидал, что постель в крови, испугался шибко, весь трясётся, в одном исподнем побёг за Параськой. Та уж у себя в хате была. Заохала, кричит на его, а сама всякие отвары собирает. Прибёгли быстрёхонько. Давай она меня отварами разными отпаивать, иконой Божьей Матери крестить да чтой-то шептать. Долгонько у нас была, дождалась, пока я уснула. Вот такие безграмотные люди имелись… Больше я не брюхатела.

Пашку в армию забрали. Письма писал каждую неделю, всё в любови объяснялся, гутарил, что лучше меня никого не видал, всё прощения просил. Отслужил положенно времечко да домой вернулся. Собой хорош, рыжай волос исчо больше закудрявился, грамотный стал, на тракториста выучился. Назначили его начальником над всеми механизмами, которые в деревне находились. В нашем Лаптеве и было-то – всего одна небольшая молочная ферма, махонький участок механизации, да поля вокруг огромные. Работать много приходилось, да и поныне работаем до седьмого пота, а деньги только во сне глядим, живём тем, что в огородах вырастим, да скотина своя подсобляя.

Полинке семь годков справили, и случилась новая беда. Пашка возился возле фермы со своими железяками. И вдруг с фермы выбегая огромный бык-производитель Буян. Он, окаянный, с цепи сорвался и несётся к стаду, которое с лугов возвращается. До коров энтого дьявола никак не можно допущать. Пашка и кинулся его остановить, да куда там! Бык увидал его, развернулся Пашке навстречу да со всего маху и проткнул острыми рогами его брюхо, а после подбросил и исчо рогами добавил, да давай топтать. Мужики-то, знамо, в поле, одни бабы-доярки да скотники – старики маломощные на ферме. Похватали вилы, да лопаты, да железяки, с которыми Пашка возился, все вместе отогнали быка от него. А Пашка весь в крови лежит. Лекарей у нас отродясь не было, бабка-повитуха помёрла. Помёр и Пашка.

Всей деревней его хоронили, начальство приезжало, премию мне за него дали, сто рублёв. Не помню, чего я на энти деньги купила, видать, Полинке какую обновку в память об отце, шибко они друг друга любили. Сейчас уж она большая, выучилась на ветеринара, в райцентре Чистозёрске работает. Энто она мне путёвку выхлопотала. Я-то дальше своей «Победы» отродясь не бывала. Спасибочки нашему агроному, что подбросил до вокзала да в поезд посадил. Век буду за него молиться, чтоб Господь здоровья для его не пожалел. А больше и гутарить нечего. Поживаем одни с маманей, работаем с утренней зари до вечерней. Вся жизня в работе… Энто я сейчас, как барыня, в ваннах лечусь – за себя, за маманьку, да за моего мужа Пашку Рыжаво».