В каждом магазине она непременно с достоинством уточняет:
– О, я живу далеко, за океаном. Выбираю, что привезти сыну, невестке, внукам, друзьям… Предложите мне что-нибудь достойное. На складе посмотрите. Ну, вы понимаете… Чтобы не тащить за океан ерунду. О, там этих тряпок в тысячу раз больше. И дешевле. Но ведь нельзя без подарка.

Иногда она спохватывается и подпускает акцент, хотя уехала всего два года назад. Иногда будто не может подобрать русское слово и щёлкает пальцами, ища синоним:
– Как это… забыла.

Иногда подкрепляет речь очаровательными грациозными жестами, как иностранка.

– За океаном – это где? – вежливо интересуются продавщицы.
– В Новой Зеландии, – роняет она и, вскинув брови, строго всматривается в собеседницу: каков произведённый эффект?

На выходе из магазина вполголоса деликатно мне сообщает:
– У нас эта кассирша лишилась бы работы в момент. Лицо угрюмое, на вопросы буркает под нос.
– Здравствуйте! – спешат к нам девочки в каждом отделе ЦУМа. – Вам помочь? Что-то подсказать?

Почти все – выпускницы местных вузов и училищ. Работы по специальности нет, рады хоть этой, пустой и копеечной. Каждой нужно продать в месяц товара на энную сумму – иначе уволят. А какие там продажи: город бедный, заводы закрылись, школы и садики сокращаются.

Но девочки стараются, памятуют наказ хозяйки: «Не стойте истуканами, работайте с клиентом». Они и работают, радостно улыбаются с порога:
– Здравствуйте!

Моя новозеландка недоумённо, близоруко, великосветски щурится.

– Здрасьте-здрасьте. Что-то я вас не припомню. Мы раньше виделись?
– Нет, но наш магазин рад каждому покупателю, – щебечет юная продавщица.

Гостья разочарованно хмыкает: надо же, и в этот медвежий угол приходит цивилизованный сервис.

Впрочем, тотчас находит повод для раздражения. Брезгливо копаясь в корзине с уценённой одеждой, принижает голос ровно настолько, чтобы продавщицы слышали:
– Господи, ну и цены! А скидки? Вот у нас скидки – сразу в три раза. А это не скидки, а насмешка: на сто, на двести рублей. Убожество какое!

Небрежно перебрав вешалки с платьями на низеньком кронштейне, осведомляется:
– Это распродажа? Сэлл аут?
– Почему распродажа? Одежда только что из Польши. Обратите внимание на качество, – не выдерживает хозяйка, которую вызвали обслужить важную гостью.

Та хлопает ресницами:
– Вы что, сразу обиделись? Просто там, откуда я приехала, на этом месте в углу при входе обычно выставляют распродажу… Уж спросить нельзя, – впрочем, она, кажется, довольна, что хоть кого-то вывела из себя, поддела. Шепчет: – Ишь. Оби-иделась она. Попробовала бы там обидеться. Быстро бы прогорела.

За тот месяц, что живёт здесь, она построила на раз-два всех продавщиц в местном супермаркете. Если к кассе перед нами три человека – приходит в неистовство:
– Безобразие! Где эти бездельницы? Ваша задача обслуживать покупателей. Покупатель для продавца, а не наоборот. Где ваш менеджер? Дайте немедленно телефон управляющего!

Теперь, едва она входит в магазин, даже старшие по залу бросают выкладку товара, оформление ценников и накладных и в панике несутся открывать персональную кассу для грозной ВИП-покупательницы.

Не знаю, может, с продавцами так и надо? Но мне жаль девочек. Им самим несладко. Кроме того, я бывала в заграничных магазинах. Поверьте, в них людей на кассе стоит порой гораздо больше трёх, и все спокойны и терпеливы. Не возмущаются, если кассир с непонятливой старушкой возится пять минут. И в кафе официантки далеко не всегда светятся и лучатся, бывают усталыми и раздражёнными: живые люди…

Кстати, к соседке недавно приезжала невестка-американка. Всегда рот до ушей, всему умилялась и всему страшно изумлялась. Копала картошку и каждый раз приходила в бурный восторг, вытаскивая куст, увешанный клубнями, о чём нас оповещал её визг на весь огород. Она их до того видела только мытыми, в сеточке в супермаркете.

И даже горюшко наше – ямы на дорогах – воспринимала как необходимое экзотическое чудо, с вытаращенными глазами, взвизгами и хохотом:
– О, мой бог!

Спрашиваю новозеландку:
– А ты не можешь без комментариев?
– Не могу! – вспыхивает она. – Если бы ты видела, как там у нас! Небо и земля!

Хочется по-детски огрызнуться: «Ну и сидела бы там!»

Но она не сидит, а рвётся сюда. Потому что здесь берёзки, низенькие тучки, серенькое, как несвежая простынка, небо, милая пасмурная погодка. Здесь всюду русская речь, в которую погружаешься и расслабляешься, как в тёплой ванне.

И здесь живут давние и верные почитатели её художественного таланта. Она пишет картины: те самые берёзки, тучки, закаты. Бревенчатые избы, заборы, увенчанные стеклянными банками. Завалинки и калитки, старух на завалинках.

За океаном они никому не интересны. Ну придут на маленький домашний вернисаж несколько старушек-иммигранток – русская, украинская и еврейская. Дежурно похвалят картины, заскучают. Едва дождутся кофе и яблочного штруделя и быстро с творческой темы съедут на невероятные успехи собственных детей и внуков. И она тоже будет, тайно зевая, поддакивать и посматривать на часики. Разве это вернисаж?

Другое дело здесь, в родном городе. В душе она – нереализовавшаяся артистка. Свои приезды обставляет шумно, масштабно, грандиозно, как события года.

Каждый раз на уши поставлена вся творческая интеллигенция города. Предупреждены газеты и телевидение, все культурные учреждения. Задействованы лучшие местные актёры, чтецы, певцы и музыканты. Выбита бесплатная аренда самого большого зала в ДК. Пущены в ход обаяние и лесть, милые сувениры, намёки на фуршет с водочкой и красной рыбкой.

Естественно, она не может привезти сюда тяжёлые картины для экспозиции. Они сфотографированы и в цифровом виде умещаются на маленькой флешке. Они будут сменять друг друга на большом экране под музыкальное и речевое сопровождение. Ведущая по бумажке станет вызывать зрителей в строгой очерёдности – чтобы возносили, славословили, восторгались, осыпали комплиментами.

Художница вылавливает по всему городу знакомых, полузнакомых и едва знакомых. Задушевно берёт маленькой, мягкой, но цепкой лапкой за рукав, снизу вверх заглядывает в лицо. Тревожно напоминает:
– Общие слова мне не нужны. Конкретно по каждой картине, плиз. Вот эта берёзка, которая символизирует то-то и то-то… Эта калитка, которая выражает… Кувшин на заборе, олицетворяющий… Андэстэнд? Я тут написала, пожалуйста, выучите наизусть. Не люблю, когда по бумажке…

Добившись обещаний детально «похвалить» картины, отворачивается и закатывает глаза. Ах, с каким неблагодарным, сырым, грубым материалом приходится работать ради высокого искусства. Сырой и грубый материал – это публика. Но ей, как солнце цветку, каждый час, каждую минуту необходимо подтверждение её таланта.

– Ах, ну право! – кокетничает она. – Так уж и гениально? Я умоляю: мне не надо лести, говорите только правду. Я художник, я привыкла к непониманию, мелким подкалываниям, творческой зависти… Сорри.

Бывает, критик поддастся на провокацию и действительно посмеет робко усомниться в какой-нибудь картине, выразиться о ней не в самых высокопарных выражениях. Её лицо мгновенно каменеет, мертвеет, чернеет даже. С этой минуты для неё нет врага хуже, чем несчастный критик, который мог бы держать своё мнение при себе, глубоко засунув в одно место.

У меня есть кузина, которая проводит свои юбилеи следующим образом. Поднимается на подиум в зале ресторана, и тамада приглашает всех знакомых и родственников с подарками на сцену. Хлопает в ладоши:
– Все, все сюда, непременно все! С подарочками! Никто не забывает подарочки! Никого за столиками не остаётся!

Каждый – кто бойко, кто скомканно – превозносит виновницу торжества до небес, награждает разнообразными восторженными эпитетами. С выражением зачитывает из глянцевых открыток длинные поздравительные шедевры: «В юбилей тебе желаю то, о чём сама мечтаю: не болеть и не хандрить, по больницам не ходить. А ходить по ресторанам, по Парижам и Багамам. Чтоб любимый баловал, чаще денежку давал».

Пунцовая от удовольствия юбилярша сидит на стуле. К ней тянется, топчась и переминаясь, очередь поздравляющих. Прижимают и тискают подарки, коробки, конвертики с деньгами седые, старше именинницы, дядюшки и тётушки, дедушки и бабушки. Церемония растягивается на час и больше. Тамада зорко следит, чтобы никто не дезертировал со сцены.

Похоже на дрессированных собачек. По команде «ап!» они перевёртываются через спинку, на задних лапках исполняют польку-бабочку, прыгают через кольцо. Исполнив номер, получают свой кусочек сахара в виде поощрительно-снисходительной улыбки и поцелуя влажными, липкими морковными губами. И с облегчением маленьким стадом убегают за кулисы.

Примерно так и здесь. Какой грандиозный успех! Зрителей полный зал, пришлось ставить стулья в дверях и проходе.

Перед поездкой она читала в интернете газеты, смотрела телевизор и сильно побаивалась. А вдруг на волне патриотизма скажут: «Уехала – ну и на здоровье. Чего здесь позабыла?» Но оказалось, здесь по-прежнему все такие родные, милые, простые. Так трогательно, наивно и искренно расспрашивают, как там за океаном…

Я понимаю милую художницу. Ей как воздух необходимы эти приезды, встречи, восторги. Сильно преувеличенные, как всегда бывает на презентациях. Каждый оратор разливается соловьём, старается превзойти предыдущего в похвалах – хотя, кажется, превосходить уже некуда, и истощились восторженные эпитеты, и пересохли языки, и выступления уже напоминают шипение и скрип заезженной пластинки.

Но она не замечает фальши. Подпитывается, подзаряжается, поворачивается тем и этим бочком, как кошечка на солнце. Жмурится и наслаждается всеобщим благожелательным вниманием. Воображает себя упавшей звездой: вспыхнувшей, мелькнувшей, озарившей серые будни соотечественников.

Вращается, блистает, купается в лучах славы и любви. Но схлынула эйфория, затихли речи, погасли люстры, задёрнут экран. Съедены дешёвые торты и выпито сторублёвое шампанское. Зрительницы, в основном её ровесницы, ещё здесь, прощаясь, целуют и обнимают виновницу торжества. А мыслями уже в насущных заботах предстоящего дня. Все возвращаются домой, и только она уезжает на ПМЖ.

Дочь и зять молодые, легко вписались в тамошнюю жизнь. Внуки, рождённые за океаном, светлоглазые, с копнами выгоревших волос, – уже готовые новозеландцы.

И только она, уехав, звонит и звонит, плачет и плачет в телефон. Выплакавшись, крепко высморкавшись, каждый раз берёт с меня страшную, страшную клятву (иначе меня покарает Бог), что я никому в нашем городе не расскажу о её одиночестве и тоске – там, за океаном.

Звезда не имеет права тосковать. Тоска постыдна и унизительна – это признак того, что человек не состоялся, не сделал карьеры, не успешен, что он – слабак. В конце концов, посети личного психоаналитика, прими антидепрессант – и не разводи сырость, не порть окружающим настроения.

– Пока, – говорю я. – Давай не хандри. Твори, пиши новые картины.
– Этим и живу. Только умоляю, помнишь наш уговор? Нашим об этом никому. Всем говори, что у меня всё замечательно, всё прекрасно, всё о`кей.