Вся Москва иронично веселится. У нас в метро теперь объявляют остановки не только по-русски, но и по-английски.

«Зйаблыково стэйшн». «Зыс ыз Мйэдвйэдково». «Быблйыотэка ымйэны Лэнына стэйшн». Больше всего меня умиляет «Улйыца тысйачйа дэйвйатсот пйатово гоуда стэйшн». Прекрасный перевод! Главное, полезный и жизненно необходимый для иностранных гостей столицы нашей Родины. В особенности для китайцев, индусов и прочих бразильцев с французами.

Французы, кстати, тоже хихикают – и это с их-то традицией уродовать все иностранные названия и нелюбовью ко всему английскому. Один мой знакомый француз Жоэль Монфлёри, финансист, очень похожий на новоизбранного президента Эммануэля Макрона, – большой любитель России. В нашей стране он умудряется неделями питаться исключительно на халяву в гостях. Однажды он спросил меня (перевожу, как могу, с французского):
– Влади, ты когда-нибудь был в Монэтэн?
– А что это?
– Ты не знаешь Монэтэн? Это стыдно – не знать Монэтэн. Все в мире знают Монэтэн!
– А я не знаю. И знать не хочу. Дыра, наверное, какая-нибудь.
– Мэрд алор! (Нехорошее французское ругательство.)
– Сам такое слово.
– Нет… Но не знать Монэтэн! Пютэн дё мэрд! (Нехорошее французское ругательство.) Значит, ты и статую Свободы не видел?
– Видел. Даже был там, на ней. Мутная тётя… Даже не тётя, а какой-то мужик в общипанном кокошнике.
– Что это – «кокошник»?
– Это русская национальная женская… Ну, шапка. Вроде панковского ирокеза, только красивей.
– А что это – «ирокез»?
– Ладно, проехали.
– Но если ты был, мэрд алор, на статуе Свободы, значит, ты всё-таки был в Монэтэн, пютэн дё мэрд!
– Да не был я, мэрд дё пютэн (от злости придуманное мною ещё одно нехорошее французское ругательство), в твоём Монэтэн!

Как вы уже поняли, Жоэль имел в виду Манхэттен в Нью-Йорке.

Поэтому, когда московское метро искромётно заговорило по-английски, у меня сначала возникло недоумение, а потом кривая ухмылка. Да что они, издеваются, что ли? Наконец мне приснился сон.

Будто я еду в метро и вижу, что вагон весь в снимках Лондона (у нас сейчас в метро любят разукрашивать вагоны: про кино, про мультики, про историю – мне, кстати, нравится). Биг-Бен, Трафальгарская площадь, кэбы. Двухэтажные пролетарского цвета буржуйские автобусы. Полицейские, «бобби», в чёрных шапках, словно в траурных унитазах вверх тормашками. Причём все надписи под фотками – по-русски.

«Лондон – город-герой». «Лондон слезам не верит». «Часовые любви у Гайд-парка не спят». «Ах, как люблю я окна Бэкингема». Гляжу – все пассажиры одеты как сэры, как Холмс и Ватсон, в гетры, плащи, кепи. Сверху звучит женское сопрано по-русски, но с английским акцентом: «Эстэроужноу, двйэри зэкрыуайутса, слъэдуйушайа стэнцыйа «Бейкер-стрит».

Мне страшно. Ко мне поворачивается сосед по сиденью в образе Соломина-Ватсона и назидательно произносит:
– Нйэ зэбывайтэ свойи вьэшчи.

Пауза. Ватсон-Соломин, неожиданно перейдя на чистый русский, интимно мне подмигнул:
– Вообще-то я не очень люблю ездить в метро, но сейчас я всё-таки здесь, в метро… И знаешь, Вовка, почему?
– Нет, Ватсуха, не знаю, – отвечаю в ужасе.

Ватсон, грустно:
– Потому что…

Соломин вдруг резко превращается в Данилу Багрова из фильма «Брат-2»:
– …май кар – кирдык!

Я езжу в метро практически каждый день, часа по два с половиной, а то и по три. И уже не одно, мягко говоря, десятилетие. У нас прекрасное метро. Я бывал почти на всех «стейшнз». Я знаю наизусть всех пограничников с собаками и шахтёров на станции «Площадь Революции». Мне снится Максим Горький в переходе между «Тверской» и «Чеховской», в позе футболиста, готовящегося отразить пенальти и для этого сложивший ладошки на причинном месте.

А ещё я помню все ностальгические неофициальные метро-словечки тридцатилетней давности, которые и вы, мои дорогие ровесники и ровесницы, наверняка не забыли. Что-то вроде «станция Крах культуры», «Пургеневская» или «переплюнуть с бороды на лысину», что значило – проехать от станции «Проспект Маркса» до станции «Библиотека имени Ленина».

Метро всегда давало мне насущную пищу для размышлений. О смысле жизни. О бренности бытия. О главном вопросе философии. Метро – это ярчайшие типажи и искромётные сюжеты, которых сотни тысяч каждый день, только успевай записывать.

По моим наблюдениям, не проходит и дня, чтобы пассажиры как-нибудь не реагировали на все эти «Лйублйыноу» или «Тъюшэнскайа». Недавно, буквально несколько дней назад, я подслушал разговор одной молодёжной компании. Ребята и девушки лет восемнадцати, судя по всему, первокурсники, едут, прикалываются.

Один, в шортах, с лицом непробиваемого оптимиста, гордо:
– Приколитесь, народ: я ни один зачёт не сдал.
– Да ну! – все хором.
– Ваще не в теме. Ни на одной лекции не был!

Девица в балахоне:
– И чё теперь?
– А ничё! «Отчыслйэние стэйшн».

Все ржут. Парень с косой чёлкой в пол-лица до скулы, с ручками и ножками-спичками:
– А типа если «Зэ нэкст стэйшн из пэрьэсдача»?

Все снова ржут. Шорты:
– Не, полное непрокатилово. В башке – голяк. Тундра! Я даже названия предметов не знаю.

Девица со стрижкой боб:
– И чё?

Балахон, хитренько, заговорщически:
– А может, «чэндж фо другой ву-у-уз»?

Опять все ржут. Шорты:
– А там чё? Снова-здорово? Опять учиться? Не, я на учиться не подписэйшн. У меня диагноз по жизни: «несварение мозга».

Дружный хохот. Чёлка:
– Тогда «зыс ыз армийа».

Снова всеобщее ржание. Шорты, нежно улыбаясь:
– Не, у меня по жизни диагноз: «аллергия на танки».

Стрижка боб, счастливо во все зубы улыбаясь:
– Ваще всё по приколу! Скажи, народ?

«Что у них там по приколу? – подумал я. – Неясно».

И вдруг диктор, вкрадчивым баритоном:
– Станция «Саларьево». Конечная. Поезд дальше не идёт. Просьба освободить вагоны.

Шорты, радостно:
– Во! Кирдык-стэйшн!

Все ржут и освобождают вагон.

«Здравствуй, племя младое, незнакомое». И чё у них там, в головах, под чёлками и бобами? Неужели совсем ничего? Не, там всё ж таки чё-то есть. Но чё именно, нам уже не понять.

А «Саларьево» всё равно красивая станция. И все другие двести пять станций, не считая монорельс и МЦК, тоже очень красивые. Метро у нас замечательное. Лучшее в мире. Несмотря ни на чё.