Так полагается у людей

Четыре сестры

Мне было лет двадцать, когда я оказалась в гостях у четырёх сестёр. Всем им было за семьдесят, но они хохотали, как девчонки, над пустяками.

– Сидим в троллейбусе, а над нами пьяный мужик раскачивается, крепко спит, держась за поручни, вот-вот упадёт на нас. Глаза мутные открыл, вглядывается и не видит. Снова заснул. Снова глаза открыл, смотрел-смотрел и этак невнятно говорит: «Утки».

На этом рассказ обрывается, и сёстры, а с ними и гости чуть в салат не падают от смеха. Одна из четырёх сестёр – рыжая – носила слуховой аппарат, но, видимо, его не любила: каждые десять минут отключала и клала на стол, и сёстры тотчас переходили на фривольные истории из её жизни:

– А помнишь, как она в соседа по лестничной площадке влюбилась? Придумала цветок ставить на балкон, когда мужа дома нет. Сосед видит цветок – и к ней.

На взрыв смеха она хватает аппарат, надевает его, а сёстры уже ругают овощи в магазине, показывая на пальцах:

– Картошка дохлая совсем.

– А морковь! Разве морковка такая должна быть?

Опять все стонут от смеха, а она не понимает, в чём дело.

Всего сестёр было семь, жили в городе на Волге, отец – рабочий высокой квалификации, всех дочерей отдал в гимназию (в начале прошлого века), а потом всех выдал замуж, и как! Зять – генерал, зять – министр, зять – директор театра, зять – известный журналист, и прочие в том же роде. Шестеро – верные жёны и матери хороших детей, только рыжая детей не имела, а замужем была тогда в пятый раз, и её замечательный пятый муж сидел рядом и хохотал громче всех над семейными байками.

Моё вступление затянулось, а к теме этих заметок отношения почти не имеет. Просто именно в этом доме я увидела «интересного» (раньше так говорили) полковника, который играл с нами в карты, потом отвёз жену и дочь домой и поехал ночевать в другую семью – так сказали мне сёстры. Оказалось, он уже лет десять живёт на два дома. У него большая зарплата, и законная жена не хочет её уполовинить. А раньше военный ещё и опасался записи в графе «моральный облик», к тому же жалоба жены могла затормозить ему получение нового звания.

Помню, я буквально испытала ожог: «Какая гадость!» – и отвращение к этому человеку меня душило. Равно как презрение к его жене, которая «терпела». В 20 лет мы точно знаем, кому надо указать на дверь. А если идти некуда, если дом не твой, если ребёнок тут, если ты сама уже натворила бед в семье и всех перессорила – эти мелочи мы на ум не берём.

Вор в кустах

Годы спустя факты накопились и острота восприятия измен пропала. Вспоминается мне Вадим, хорошо воспитанный и очень умный сын знаменитого композитора. Он смешно показывал, как в их дачном композиторском посёлке вечерами – музыка из каждого окна, все ищут свою мелодию и гармонию, а в кустах прячется «вор» – подслушал мотив, которого вчера не было в природе, и бегом в отдел, где фиксируют эти находки. Настоящий автор явился через полгода, а ему говорят: «Такая песня уже есть».

Этот избалованный юноша однажды пришёл ко мне в слезах:

– Как низко я пал! Не могу рассказать, лучше умереть!

Выяснилось, что его пассия изменила ему. Точнее, просто ушла к другому, но и Вадика не прогнала, а сказала, что «будет думать». Балерина, недавно из училища – это были очень простые девчонки, они мало чему учились, мало читали, но – фигура, походка, манеры! Как говорил другой мой приятель:

– Я вошёл с ней в ресторан – и все головы повернулись в нашу сторону.

Этот эффект очень ценился всегда. И за границу обычные люди не ездили, а эти куколки за сезон не в одной стране побывают. «Юля, и как тебе Рим?» – спросили при мне балеринку. Пожала плечами: «Рим как Рим», – и ни слова больше, даже не поняла вопроса.

Ещё один разговор вспоминаю, о муже какой-то девочки из ансамбля «Берёзка»: её три месяца не было, а он, дурак, знал же, что в среду она прилетает с гастролей, а сам застрял у любовницы! А ведь эти девчонки везли из-за границы чемоданы тряпок, не только одевали с ног до головы своих, но и многое продавали, то есть живые деньги несли в семью.

И вот такая девочка ушла от моего друга Вадима. Она хотела за него замуж, а он всё боялся, что она хочет «замуж» за фамилию, за дачу и квартиру, за богатых гостей в доме и карельскую берёзу в спальне. И вот я слушаю рыдания:

– Ты не поверишь, но я так низко пал! Я прятался в кустах! (Привет музыкальному вору.) Господи, какой позор я пережил! Я хотел его увидеть, кто этот счастливец… (Плачет в голос.) Ты меня презираешь?

Да нет, говорю, ничего особенного. И с биноклем на балконе стоят, и по карманам ищут… Плачет ещё громче:

– Она меня заметила за кустом! Позорище! Я не переживу…

Он надеялся потом на её звонок, пусть насмешливый. Но ничего не было. Интересно, что он вообще так и не женился. Слишком высоко ставил себя, а точнее, отца, семью, свой налаженный быт, и не нашёл достойной, не поверил ни одной. Стал клерком при отце, теперь менеджером зовут. Такой случай эмоционального бегства от жизни.

Ягоды в кульке

Были годы, когда редакция сваливала ко мне на стол все до единой семейные жалобы. Мало кто из корреспондентов хотел читать уверения, что «никакой любви вообще не существует, лишь слова и притворство». Далее шли доказательства этой «мысли». Некоторые забыть невозможно. «Муж привёз раскладушку и сказал, что мне одной и этого хватит, а их теперь двое (с разлучницей!), и он забирает тахту». У меня эта брошенка просила совета, и я ей пишу, чтобы отдала молча и пару домашних тапочек не забыла приложить. Хотя понимаю, что бедность и нищета нашей жизни зашкаливали и купить новую тахту в маленьком городке было негде и не на что. Но в ответ мне сообщили, что он и детский коврик от кроватки со стены снял, с волком и Красной Шапочкой.

Тут я рассердилась и написала, как ей повезло, что такого болвана не будет рядом с ребёнком. Далее она прислала суперписьмо: не могла бы я помочь «выселить его из города, чтобы он не дышал одним воздухом с их дочкой». Мой азарт улетучился, и я нудно толковала ей о границах для чувств: да, очень больно, но воздух присваивать не надо. Она замолчала. Позже прислала последнее письмо, о том, что нарочно повела дочь на рынок, где мать разлучницы торговала ягодами, и та насыпала кулёк крыжовника и выбежала из-за прилавка угостить девочку. Так и остался в моей памяти этот кулёк, я всё думала: взяла или нет? Зачем повела ребёнка? Они там, в городке, все знакомы. А вдруг как-нибудь их горе уляжется…

«Купи батон!»

В редакциях бывают тесные кабинеты, набитые сотрудниками. В одном из таких, метров восемь квадратных, мы сидели втроём, три «полуграции», как теперь говорят. Одна из нас была ослепительная красавица (известный эффект: чёрная чёлка и ярко синие глаза) Ольга, за которой ухаживал некий Аркадий из соседнего НИИ (наши окна смотрели друг на друга). Она была замужем и имела дочь, от ухажёра отбивалась всеми силами, даже мы участвовали в обмане: «Её нет», «Уже ушла», «Уехала в Киев». Но всё было тщетно.

Я не видела более настойчивого воздыхателя. Идём на работу – стоит у нашей двери. Потом звонит нам в отдел с вопросом, что всем троим купить в гастрономе – тогда был обычай в обед обежать магазины, а с работы домой уже с покупками ехать. Ну мы его немного «запрягали», а он был рад угодить подругам своего кумира.

Так постепенно он стал своим для нас, а позже – и для Ольги. Он подстерёг её в отпуске на море. Теперь мы уже врали её мужу: «У шефа совещание, она там прочно застряла», «Куда-то её послали взять интервью».

Так прошёл год. Ольга уже не ждала такого приключения, ей за сорок, дочь школу оканчивает, какой роман, к дьяволу? Но этот Аркадий прямо вцепился в неё, стихи пишет, дефицитные билеты в театр достаёт, телефон ей домой по знакомству поставил, подарки носит – ни одна из нас даже не слышала слова «подарок» от постороннего.

И вдруг… Ольга пришла на работу, смеётся и вид имеет загадочный.

– Прощай, друг Аркадий. Девчонки, угадайте, что за номер он выкинул от большой любви.

– Неужели явился к тебе в дом?

– Нет.

– Письмо написал мужу?

– Тепло, даже горячо, но ещё хуже.

Мы – хором:

– Хуже не бывает!

– Бывает. Он отослал мужу мои письма. Все, включая записку «купи батон».

Мы взвесили силу детали и повалились хохотать. Из соседних кабинетов стали заглядывать коллеги. Мы сказали, что нецензурные шутки не пересказываем. Оказалось, просьба купить хлеба особо ранила мужа и выдала степень интима этой пары.

Впрочем, Ольгин муж скоро смирился. Он был вообще замечательный, дивный детский писатель, но едва примет на грудь, сразу часть гласных из речи исчезает. «Тскорпрдёшь?» – его любимый вопрос жене по телефону. Он только спросил, потрясая записками:

– Ты связалась с идиотом?

После чего пил три дня. А «идиот» позвонил Ольге на работу с осторожным вопросом: что нового? Она передала ему вопрос мужа и свой утвердительный ответ. Он мямлил, что надеялся на её немедленный развод. Звонил ещё с полгода и молчал в трубку. А окно мы чем-то завесили.

«Прости Христа ради»

Память меня снова возвращает к сёстрам. У одной из них, моей любимицы Серафимы, умер муж. И вот она стоит у гроба и что-то шёпотом долго говорит ему и говорит. Я слышу только «прости Христа ради», часто повторяемое.

Выждав приличное время, подъезжаю к ней с вопросом, за что она просила прощения, может, изменила ему. Нет, говорит, это было его любимое занятие, а не моё.

– Почему же вы его прощали?

Смотрит на меня, как на больную.

– А куда денешься – с детьми, да в войну? И потом деньги-то он зарабатывал, не я, а моя участь была – его из чужих постелей вытаскивать. У меня целая служба была на страже. Звонят девки, то сестра, то соседки: иди, забирай своего…

За что же она у него прощения-то просила? Говорит:

– Так полагается у людей. Может, он мучился со мной, а я не знала. И потом, не он меня, а я его первого провожаю Бог знает куда, одного, а сама-то здесь остаюсь.

Нинэль ЛОГИНОВА