СВЕЖИЙ НОМЕР ТОЛЬКО В МОЕЙ СЕМЬЕ Родня Деревья никому не желают зла
Деревья никому не желают зла
13.03.2012 00:00
Он пришёл в этот мир не жить, а работать

Деревья никому не желают злаВ 13 лет я вдруг перестал есть. Родители покой потеряли. И бабка Федора шептала, и врач поселковой поликлиники таблетками пичкал – не помогало. Пропал аппетит, и всё.





Как-то зашёл к нам дядя Павел, чуть навеселе. Сели они с отцом под вишней ужинать и выпивать, позвали моего брата, маму и меня.
Глянув, как я куксился над тарелкой, дядя сказал:
– Знаете что, родители, я его заберу до нас. У меня он начнёть исть как оглашенный. Моя пацанва над тарелкой так не рассусоливает, не едят, а молотят! Ну что, Блохэнькэ (так меня называл), поедем к нам на месячишко?

Мама и отец смотрели на меня, я согласился.

Прожил в семье дяди до 1 сентября – и воскрес. На всю жизнь запомнил ту солнечную свободу, радость и беспричинную любовь к жизни.
Жила семья дяди Павла среди донецкой степи, в железнодорожной будке, которую в округе называли «белая». Ещё до войны мой дед Терентий Иванович поселился в ней с бабой Дашей, когда стал работать путеобходчиком.

Два пятнышка, белое и красное, виднелись среди бескрайних просторов, а весь горизонт был утыкан синими пирамидками угольных терриконов. Белое пятнышко – это стены будки, её белили каждую весну, а красное – черепичная крыша. Будку обступали тонкие и изящные, как перья заморской птицы, пирамидальные тополя. Их листва серебрилась, плескалась в брызгах солнечного света, но тени почти не давала.

Дед начал обживать степь. Ему удалось обустроить вокруг будки небольшой оазис тенистой прохлады. Дядя Павел продолжил, и здесь появился плодоносный сад, а в низине, где протекала узенькая речушка, росли огурцы, помидоры, картошка, зелень. Дальше, поднимаясь вверх, золотились на солнце головы подсолнухов. Они покрывали весь горбатый бугор, и казалось, всё их поле бежало к горизонту и дальше – в небо.

На другой стороне, на кургане, распласталась бахча. Там среди зелёной вязи листьев желтели долговязые дыни, а рядом зеленели круглые полосатые арбузы.

Хозяйство у дяди Павла было большое. Все 11 детей трудились, даже малышня. Дочери постарше занимались огородом и садом, а девочки пасли коз, овечек и коров.

В первое утро, как только отец отвёл меня к ним, дядя Павел поднял меня так же рано, как вставали все дети, в шесть утра.

Под развесистым кустом жасмина стоял длинный стол и лавочки. Все расселись, и дядя стал каждому давать задание на день. Когда очередь дошла до меня, он внимательно посмотрел, сказал:
– Тэк-с. Ну а тебе фронт работ дам сам.

И после чая повёл к сарайчику, выдал тяжеленную лопату, а потом мы перешли через железнодорожное полотно и пошли низиной по петляющей тропинке к саду. Там он с самого края отсчитал двадцать молоденьких деревьев и сказал, что вокруг них нужно вскопать землю.
– Для первости двадцать хватит, а там видно будет, как дальше пойдёт, – сказал дядя Павел и показал, как это делать.
И ушёл.
– Дядя Павлуша, жарища! – крикнул я вслед.
Он засмеялся.
– Сбегай, у Клавы мою соломенную шляпу возьми – будет терпимо.

Теперь, вспоминая дядю Павла, изумляюсь: казалось, он вообще пришёл в этот мир не жить, а работать. Он был первоклассным столяром и плотником – славился на всю округу, очередь выстраивалась. А ещё, и, думаю, для него это было важней, много лет проработал в «Живой защите» – сажал сады. Отпусков просто не знал. Предложить бы ему съездить на отдых в Турцию или Хорватию, вот бы изумился. Прямо вижу, закричал бы:
– А как же мои черешенки? Кто ж за ними приглянет?

Теперь я каждый день работал, хотя дома даже слив нарвать на варенье ленился, если мама просила. Но у дяди Павла было строго. Уже через два дня я почувствовал – хочу есть. Мигом съел всё, что дала тётя Клава, излечение началось. Тётя хихикала в фартук, когда я хлебал борщ, с ехидцей приговаривала:
– Как насчёт добавочки?

Каким же был дядя Павел? Задал себе вопрос – и будто лбом в стену. Мы, пацаны, его побаивались, умолкали, когда он, чуть прихрамывая, устало шёл к будке по узенькой тропинке, меж белоголовых одуванчиков.

Бывал он и другим – улыбчивым, ласковым и очень заботливым, тогда вся его семья ликовала. Галдели, пели песни, хохмили, и больше всех радовалась тётя Клава, становилась шаловливой девчонкой, бегала с нами, чудила с дядей Павлом и всё норовила помешать ему, подшутить над ним, посмеяться. А он вдруг в полной темноте, при свете луны, оказывался на самой верхотуре крыши будки и там кукарекал, а потом ухал, как сова. Или бегал на ходулях, хватал кого-нибудь из детворы и, не обращая внимания на вопли, усаживал на крышу сарайчика. Детские крики уносились далеко в ночную степь. А дело в том, что он ещё в детстве в родном Таганроге подрабатывал в цирке.

Под конец «представления» они с тётей Клавой обязательно спорили, и она, почти рыдая, убегала в блестящие ковыли. Дядя бросался за нею, и они пропадали среди далёких курганов, в травах. Возвращались в обнимку, умиротворённые, притихшие, с букетом полевых цветов. Глаза тёти Клавы излучали радость и любовь.

В конце лета я уже не «рассусоливал» перед тарелкой. Спас меня дядя Павел!

Прошли годы. Я уехал учиться, и мы с дядей подолгу не виделись. И вот однажды в конце мая я решил рвануть на недельку домой. Перед самым отъездом мне приснился странный сон.

Слепящий свет заливал всё вокруг, резь в глазах не давала оглядеться. Но я знал и фрагментами видел, что бегу по узенькой тропинке на холм, к белой будке. Уже показались верхушки тополей. Ноги жгло – такой горячей была тропинка. Впереди меня бежала тётя Клава, а за нею на ходулях в костюме Арлекина – дядя Павел. Он путался в длинных палках, болтались длиннющие пустые рукава его костюма, и мне казалось, он вот-вот упадёт. Рыдающим голосом, очень громко и надрывно он кричал:
– Клавочка! Кла-а-ва, родненькая!

И всё мы никак не могли одолеть тот высокий холм – он будто рос и рос на наших глазах.

Но вот тётя Клава рванулась и побежала, дорожка слилась с небом, и её ноги уже ступали по белым облачкам, серебристым в солнечных лучах…

А через два дня я получил письмо. Мама писала: «Дорогой сынок, у нас случилось большое несчастье – погибла моя сестричка Клава, задохнулась. Случились тут у нас заморозки. Ты представляешь, середина мая, всё в цвету, а по ночам до нуля. Дядя Павло кинулся спасать деревья. Стали костры разжигать и дежурили в саду несколько суток. На третью ночь и Клава не стерпела, прибежала помогать. И так они там ухайдокались, что она, бедняжка, свалилась во времянке и заснула. Павло ушёл с хлопцами аж на другой край сада, а это километра два, а когда под утро пришли, Клава уж угорела… Мы с папой решили телеграмму тебе не посылать, у тебя экзамены, а чем ты тут поможешь? Похоронили. Народу было невообразимо! Со всех посёлков пришли. Павлушку-то все уважают – он же безотказный».

Приехал я только в конце мая, в тот же день пошёл к дяде Павлу. Не заметил, как семь километров растаяли под ногами. Когда от железнодорожного полотна повернул в степь и увидел верхушки тополей у белой будки, вдруг хлынул дождь. Я побежал.

Дядя Павло сидел под жасмином весь промокший. Выбежала из будки Нина, моя двоюродная сестра, накинула на отца брезентовую плащ-накидку. Но дождь так же мгновенно прекратился, как начался.

Я обнял его, поцеловал, присел рядом. Волновался – не знал, что сказать, как утешить. Он вздохнул и сказал:
– Тэк-с вот. Теперь один я в ответе за детей. Верно говорится: любовь не понимает настоящей глубины до часа разлуки. Просыпался по утрам, и сердце ликовало, летело на крыльях. Любви хватает самой любви!

Я незаметно посмотрел на него. Взгляд его был устремлён куда-то далеко. И голос, и всё, что говорил он, было как будто не его. Я не подал виду, ласково обнял его за плечи, слушая.

– Знаешь, почему я с детства привязался к цветам и деревьям? Потому что ни одно растение никому не желает зла. Мы скитальцы по жизни. Ни один восход не застанет нас там, где оставил закат. Даже если земля спит, мы в пути. День жизни нашей с Клавой закончился, закрылся, как водяная лилия закрывается до утра.

Дядя Павел, оказалось, носил в душе такие мысли. Я был изумлён, корил себя за духовную слепоту.

Недавно я побывал в краю своего детства. Была поздняя осень, моросил холодный дождь. Я ехал в электричке в посёлок, где ещё остались мои родственники. Железная дорога пролегла там, где когда-то стояла белая будка. Влип в холодное стекло и едва успел разглядеть средь жухлого бурьяна кучу кирпичей. И два тополя мелькнули с растопыренными высохшими ветками…

Поезд пронёсся – и поплыл простор донецкой степи. Я всматривался вдаль, но не увидел ни единого террикона. Исчезло с ними своеобразие донбасского пейзажа. Да что пейзаж? Всё исчезло! Ну что осталось от дяди Павла, его любви и трудов? Только мысли: «Даже если земля спит, мы в пути».

Виктор ОМЕЛЬЧЕНКО
Прожил в семье дяди до 1 сентября – и воскрес. На всю жизнь запомнил ту солнечную свободу, радость и беспричинную любовь к жизни.
Жила семья дяди Павла среди донецкой степи, в железнодорожной будке, которую в округе называли «белая». Ещё до войны мой дед Терентий Иванович поселился в ней с бабой Дашей, когда стал работать путеобходчиком.