И снова звучит «Прощание славянки». Скрывается в скальном тоннеле хвост скорого поезда №7. Мне уже не грустно и не хочется в дождливую питерскую цивилизацию. Иду по умытому майским дождиком перрону, улыбаясь грядущим каникулам. Приятель, Великий людовед и жизнелюб Гарри Иванович, обещал подогнать вечерком по случаю отъезда семьи двух хорошеньких плакальщиц.

Столичным друзьям я теперь кажусь счастливчиком, героем вечного курортного романа. Именно так они видят мою жизнь и завидуют, изредка спохватываясь над опустевшим стаканом: «Ах да, Африка, Абхазия, Афган!.. Досталось тебе, старичок!.. Кто воевал, имеет право… на крымской гальке отдохнуть».

Я заматерел: не сижу, как озабоченный, с кружкой пива на «стометровке», пялясь на гипотетические голые ноги, не отплясываю под шлягеры в пошлых ресторанчиках, снимая напомаженных поддатых вампирш, не трясусь, обливаясь потом в троллейбусах, надеясь забраться глазами в оттопыренную девичью маечку. Я приезжаю на службу в футболке и шортах, переодеваюсь в кабинете в свежевыглаженную форму.

Молочница Виктория теперь существует где-то в параллельной галактике. Спустя год с тех пор, как поливал её из ковшика в съёмной квартире, меня таки допустили к великолепному смуглому телу, но планета с орбиты не сошла, взаимная вулканическая эйфория погасла в посткоитальной задумчивости. Из всего, что было, запомнился только её обнажённый силуэт у окна.

– Я знаю, ты на мне никогда не женишься, – не оборачиваясь, произнесла Молочница, стала надевать трусики, а одевшись, подытожила: – Хочу напиться. Отвези меня в «Нептун».

В культовом баре тех лет она пожелала коктейль «Загадка», потом ещё одну загадку и ещё… Певец, прилизанный слащавый мальчик, завывал в микрофон:
Вика, Вика, Вика, Виктория-я-я…

Печальная история-я-я…

Мы улыбались, но по-разному. Молочница была уверена, что мстит, разоряет меня, поглощая дорогущие коктейли. Ей будет что вспомнить – шесть выпитых «загадок» – 30 советских рублей! Я улыбался, потому что накануне сорвал джек-пот в «Спортлото» и мог без проблем поить её до белой горячки, до цирроза.

– Отвези меня домой! – приказала Виктория заплетавшимся языком.

Я вызвал такси, отвёз Молочницу на Корабельную сторону, прислонил к дверям в подъезде хрущёвки и нажал кнопку звонка, точь-в-точь такого же, как в моей съёмной квартире: звук начала третьей мировой, побудка в чистилище.

– Это что?! – возмущённо воскликнула её мама, отворив дверь.
– Эт-то всё! – подытожила Виктория и ничком повалилась в квартиру.

Девять лет спустя я встретил Молочницу на Большой Морской улице. Вика бросилась мне на шею, расцеловала. Сухое вино в прибрежном ресторанчике пила маленькими глоточками, на предложение повторить рассмеялась и отрицательно покачала головой. Я узнал, что Виктория замужем и живет в Таллине, который теперь пишется с двумя буквами «н».

– Надеюсь, ты счастлива? – спросил я.

Девушка рассмеялась и отрицательно покачала головой.

– Скажи, Вова, а если я вернусь обратно… Если вернусь… Мы сможем видеться, хотя бы изредка, как тогда?.. Ну, накануне «Загадки».

Ей было двадцать восемь лет. Она всё ещё была чертовски хороша, именно чертовски.

– Если вернёшься, будем, – ответил я.
– И ты будешь поливать меня из ковшика в жару?
– У меня в квартире есть бойлер.
– Нет! Я хочу именно из ковшика, как тогда! Я хочу всё, как тогда! И даже погоны старшего лейтенанта! Вы будете надевать их в такие вечера, товарищ подполковник?
– Что с тобой случилось?
– Ничего, – ответила Молочница. – Просто я больше не живу в матрице. Я живу, как и ты, здесь и сейчас. Но хочу в наше прошлое.

Из окошка такси Вика крикнула, что очень скоро разыщет меня, и исчезла на следующие десять лет.

Зиночка больше не моя соседка, но мы по-прежнему вместе выпиваем, правда, не так часто, как бы Зиночке хотелось. Её гастрономический кабинет, наполовину заставленный ящиками с деликатесами, с приходом капитализма опустел, у округлившейся сорокалетней Зиночки отпала необходимость торговать с заднего крыльца «дефицитами», но появились другие темы, и я по-прежнему в зиночкиных глазах – лох-идеалист.
– Тебя не страшит призрак «Елисеевского»? – спрашиваю я, узнавая о её очередных коммерческих авантюрах.

– Делиться надо! – смеётся Зиночка. – Во все времена, Вова, и на всех уровнях надо де-лить-ся… Скажи, а где ты надыбал такую рубашонку по сто баксов? Хочу подарить мужу.

Зиночкин муж нынче – капитан торгового судна, у них две квартиры и загородный дом на Фиоленте.

А у нас теперь своё офицерское соломенно-холостяцкое братство: когда уезжают жёны, мы устраиваем вечеринки в квартире военного журналиста Димона. У нас есть девушки для гусарских попоек, девушки для нудизма, для сауны, девушки для походов в горы, девушки для рыбалки, яхтинга, дайвинга. При этом мы обожаем мальчишники с морем вина и житейско-фантастическими историями. Подводник Паша, служивший прежде на Севере, рассказывает, что лето у них в гарнизоне называлось «кобелиным сезоном» и жёны, разъезжавшиеся до осени по стране, об этом знали.

Порой, изрядно перебрав, мы говорили о том, как плохо живётся без женщин, и я зачитывал товарищам письмо однокашника-холостяка, попавшего служить на удалённый остров Курильской гряды.

«Здесь всё не так, Вовчик, – писал однокашник Валера. – Не так, как в Ленинграде, не так, как в Крыму, не так, как в моём родном Омске. Представь себе кусочек скалы, а кругом океан, безбрежный, порой ласковый, но чаще туманный или бурный. У нас маленькая в/ч. Семь офицеров, десять мичманов и полсотни матросов. Командиру едва за тридцать, офицеры и вовсе пацаны. Получаю 700 рублей с хвостиком, деньги тратить некуда, поскольку есть паёк, бесплатный спирт и браконьерская икра, а ещё кета, кижуч, нерка… Кроме меня, все офицеры части женаты, в основном на москвичках и ленинградках.

По субботам, кроме лета, мы традиционно собираемся в моей холостяцкой квартире. Здесь просторно и легче всё восстановить, если нажрёмся и что-нибудь поломаем, испачкаем… Чем занимаемся? Пьём «шило» и танцуем. Почти не едим – даже икра обрыдла. Танцуем всегда в темноте, и мне дозволяется по негласному правилу танцевать медленные танцы со всеми жёнами подряд, тискать и лапать их за что угодно. Девки так и говорят: «Валерочка – бедненький! Пускай подержится». Мужья не возражают.

После полуночи мужики разбирают своих жён и уводят по домам, а я остаюсь один с опухшими яичками. Я придвигаю стол к окну, гашу свет и гляжу на океан. Фантастический вид, дружище! Дом стоит на стометровом обрыве, и за окнами простирается Солярис!

Ну а летом? Летом жёны уезжают. И мы остаёмся одни. Ни одной бабы на острове, даже больной и старой. Что делаем? Собираемся у меня дома – пьём и блюём, пьём и блюём…»
В ответ я посоветовал Валере заняться творчеством, например, писать картины, раз за окном такой вид. Однокашник отшутился: «Какие могут быть картины, дружище, если вижу я перед собой только девок. Открываю глаза, закрываю глаза, сплю или ем, работаю или бездельничаю – во весь мозговой объём только они!»

Ещё Валера писал, как поехал в отпуск с 10 тысячами на депозите и в Питере добрые однокашники вручили ему список элитных проституток, не каких-нибудь прокуренных шмар, а шикарных ухоженных девчонок, в основном студенток. Когда Валера вернулся на остров, одна из продвинутых офицерских жён поинтересовалась, в каких театрах и музеях он побывал, на каких концертах и выставках отметился. Ах, ни разу!.. Что же делал? Может быть, вкалывал сутками на академической кафедре, зарабатывая авторитет для ординатуры? Ах, не вкалывал? Так что же? Как! Неужели только это? Сутками напролёт! И не объелся при этом?

Валера ответил продвинутой офицерской жене, что даже обратно он возвращался в авиалайнере с неутолённой эрекцией.

Спрашиваю Валеру: «Какой же это кобелиный сезон, если такие проблемы у вас на острове?» Отвечает: «Спустя некоторое время я узнал, что все мои сослуживцы втихаря, для освежения чувств, менялись жёнами, а меня никто не звал, поскольку некого было предложить взамен. Более того, они (сослуживцы), разъехавшись по стране, до сих пор дружат и переписываются. Когда собираются в Питере, звонят мне: «Приезжай, Валера! Ведь мы – семья! Нам есть что вспомнить!» Вот падлы, а?»
Циничный доктор-проктолог Валера теперь живёт в Омске, лечится у друга-уролога от опухоли простаты, а сам лечит уролога от опухоли прямой кишки. Оба они в юности и зрелости страдали от воздержания.

Пьянка без женщин, затянувшаяся на двое суток даже в нашей южной среде завершается идиотизмом. У журналиста Димона день рождения, празднуем с пятницы. К воскресному вечеру в квартире остаются именинник, известный фоторепортёр Серёга с чёрной трёхдневной щетиной, поэт Андрюха и я. Да! Была всё же среди нас и девушка – студентка мединститута, не помню откуда. Её кто-то привёл с собой, но по пьяни забыл.

На тридцатом литре вина стали выяснять, кто из нас какие взгляды исповедует.

– Я, братцы, коммунист и горжусь этим, – говорит один. – Страна распалась, а мне стыдиться нечего!
– А я фашист по натуре, – говорит другой. – Точнее, русский националист. Я долго скрывал, но теперь и мне не стыдно.
– А я – либеральный демократ, – признаётся третий. – Приоритеты свободной личности для меня – всё!

Девушка-медичка уютно спала на диване, и потому все воззрились на хозяина квартиры.

– Говори! – потребовала поддатая общественность.
– Чего? – недопонимал хозяин.
– Говори, кто ты есть по натуре своей? Мы признались! Теперь ты говори!
– Ну, – смущённо промямлил Димон. – Ну, ребята, мне вообще-то Ганди нравится.
– Ясно, – подытожил Поэт. – Отныне ты будешь гандист.

В это время очнулась студентка, и ей налили вина.

– Димо-он! – простонала девушка, ополовинив стакан. – Димо-он! У тебя ужасный цвет лица! Тебе надо срочно поставить клизму! Соглашайся! Я умею. Я знаю как!

Поэт тут же разродился экспромтом:
Юбиляр говорил о гандизме
И потягивал ржавый коньяк,
А мадам намекала о клизме,
И фотограф был светл, как маяк.

Мы с Поэтом зависали на ночной Любимовке, купались в ночном флюоресцирующем августовском море с девчонками, поезд которых уходил из Севастополя в девять часов утра.
– Господа офицеры! Напишите хоть что-нибудь девушкам на прощание в альбом, – просили на рассвете наши внезапные подружки.

Поэт тут же разродился экспромтом:
Какая нежная прогулка!
Какая ни о чём болтливость!
И сердце, бьющееся гулко,
И рук смешная торопливость.
А виноват бродяга-август!
Планктона тусклое свеченье,
Купанье ночью… – Я вам нравлюсь?

– Да-да, я чувствую влеченье.
– Своло-очь! – хохотнула студентка. – Сволочь, но так приятно!

А накануне мы бухали с пляжным спасателем, мужичок оказался хлипким, вырубился с третьего стакана. Поэт взял из его будки хрипящий динамик, взошёл на вышку, прокашлялся и заблистал:

Всего четыре строчки, а нас уже полюбили все девушки пляжа! Бурные продолжительные аплодисменты, кто-то протягивал полбутылки вина, кто-то виноградную гроздь, кто-то просил переписать стихи.

Алёне и Алине, девчонкам-близнецам из Перми, я подарил дикий Фиолент. Опьяневшие от восторга и оранжевых обрывов, мы завалились домой в полночь. Пили из горлышка холодный брют, бутылка за бутылкой. Потом Алина, зевнув, отправилась спать. Её сестрица покинула меня часа через два, доведя до состояния блаженного полувыжатого грейпфрута. И я тут же провалился в сон, но почувствовал, как меня снова ласкает и будит девушка, выжимая последнее, возможное и невозможное… и вот, наконец, всё!

– Спасибо, Алёнушка! – прошептал я вслед уходящей вакханке.
– Я вообще-то уже Алинушка! – расхохоталась девушка. – Ага, обознался! Эй, Алёнка, ты проиграла пари!

За утренним кофе сестрицы успокаивали меня:
– Нас даже отец не распознаёт, только маменька. А вообще-то мы девушки строгих правил: папенька профессор, маман – директор гимназии. Если бы они могли знать, что мы тут вытворяем, их бы сейчас в реанимобиле, с воем и мигалками по главному проспекту в реанимацию пёрли!

До отправления их поезда оставалось полтора часа.

С девушкой из Калуги, промокнув под дождём, мы спасались в объятиях от ночной грозы, когда по квартире до рассвета, проникая сквозь шторы, отражаясь рикошетом от стен, летали отсветы молний. Утром студентка призналась, что у неё подано заявление в загс и через месяц она будет «мужняя жена».

– Это всё молнии, молнии! – с истерическим смешком оправдывала она себя.
– Я приехала на Юг на десять суток, но за эти двести сорок часов я возьму от Юга всё! – заявила мне озорная минчанка в диско-баре «Уругвайский лётчик». Ночью я в этом лично убедился.
– А как же Батька ваш всенародный? Как ён к гэтаму адноситца?
– Ён вельмi далёка! – расхохоталась девушка. – Ён тут ничога не бачыць!

Почти все девушки, с которыми меня на сутки, недели, месяцы сближало море, говорили на прощание, что дома они «совсем не такие», а на вопрос «почему так?» девочка из Екатеринбурга ответила за всех: «Здесь я могу быть собой».
Выходит так, что мы в обыденности всю жизнь притворяемся, прячемся, стыдимся, терпим?

И всё-таки я встретил Молочницу Вику в последний раз, уже будучи военным пенсионером и прогуливая в любимом южном городе свои московские и питерские гонорары. Уже накануне отъезда зашёл во втором часу ночи в популярный стрип-бар, чтобы встретить «со смены» подружку-танцовщицу.

За стойкой администратора стояла моя потускневшая Молочница!

– Привет! – язвительно-буднично сказала Виктория, как будто мы расстались вчера. – Пришёл позырить? Располагайся.

В это время из гримёрки вышла уже переодетая Нонна и вызывающе взяла меня под руку.

– Вообще-то у нас девушкам с клиентами общаться запрещено, – подчёркнуто произнесла Молочница.
– Он не клиент, и общаемся мы по ту сторону дверей, – парировала девушка, увлекая меня на выход.

На пороге я всё же обернулся. Виктория смотрела нам вслед. Что было в её взгляде? Обида? Ревность? Злость? Ненависть? Презрение?

Спустя долгое время я понял: это и был тот самый коктейль «Загадка».