У бывшей учительницы Нины Петровны Горбуновой случилась беда. Её единственный сын Женя, врач-кардиолог, которого она, вытянувшись в струнку, вырастила в одиночку, оказался изменником Родины. Он не сбежал, как мелкий пакостник, прихватив с собой какой-нибудь секрет, а расчётливо, из-за денег, переехал вместе с женой и маленьким сыном Петрушей в Америку.

Сколько Нина Петровна себя помнила, она шла по жизни мелкими шажками, сначала смущаясь своей внешности, угловатой фигуры, смуглого костистого лица с близоруко прищуренными глазами, потом всё время стыдилась соседей и сослуживцев за прижитого на стороне сына. И как пошагала смелее, с поднятой головой, когда Женя окончил школу с золотой медалью, окончил институт, женился и устроился вдалеке от дома в одну из лучших сибирских клиник… Там-то, наверное, его и сосватали на переезд, посулили деньги и новую работу.

Когда Нина Петровна думала о Родине, у неё слёзы наворачивались на глаза, а когда Родину обижали, плакала, и в груди у неё ворочалось что-то тёплое, живое, израненное и беззащитное, и, плача, она прижимала к груди руки, чтобы удержать и успокоить этот мучившийся комочек.

Несколько раз в году от Жени приходили письма. Справившись о здоровье, дальше сын писал об одной только Америке, невольно сравнивая прошлую и нынешнюю жизнь, не догадываясь, что мать будет плакать, обиженная за свою землю, и прижимать руки к груди.

Но затем, успокоившись, она с привычным здравомыслием начинала рассуждать, что это и к лучшему. Пускай он скорее забудет прошлое и даже сам русский язык, так ему будет легче начать жить на новом месте.

Когда-то после Гражданской войны два родных брата её дедушки оказались в эмиграции и оба плохо кончили: один спился, другой пустил в висок пулю. Но Нина Петровна верила, что умерли они не от водки и пули, а от тоски. Наверное, уезжая, они отщипнули для себя по кусочку от России и всю жизнь хранили эти окровавленные кусочки при себе. Один из дядьёв, Антон Иванович, потом писал ей из дома престарелых под Парижем, что, разреши советская власть ему, белому офицеру, вернуться обратно, он бы на карачках пополз к границе. Обезножел, руки по локоть стёр, но всё равно добрался бы – сил и крови, сколько её по дороге ни вытечет, у него хватило бы на эти проклятые две тысячи километров.
Но дяди попали туда не по своей воле…

Нине Петровне часто хотелось поделиться своими мыслями, только было не с кем. Но вот приехали в село новые жители, муж и жена Мироновы, не старые ещё люди. Завели коз, продавали молоко, ни с кем из соседей близко не сошлись, и Нина Петровна, ища утешения, стала вечерами к ним ходить.

Мироновы переехали в село три года назад, после того как хозяин, Семён Андреевич, вышел на пенсию. В семье у них существовало разделение труда: Семён Андреевич, водитель стада, занимался козами, выпасая их в лесу, где был ежедневно заедаем комарами, особенно беспощадными в душном, неподвижном воздухе сырых чащоб и болот, а Ульяна Ульяновна вела огород.

Вечерами, отдыхая, Миронов любил сидеть на кухне у окна и смотреть то в одну сторону – на копавшуюся в грядках супругу, то в другую – на сельскую улицу, по которой гнали коров и возвращались с вечернего автобуса дачники. Дачники брели понуро, сгибаясь под тяжестью сумок с продуктами и огородного инвентаря, и, казалось, готовы были упасть среди дороги и исчезнуть из поля зрения. Это было бы совсем некстати, потому что Миронов в прежние годы только и делал, что исчезал с лика земли. Сначала он четырнадцать лет служил срочную и сверхсрочную на подводной лодке, потом работал шахтёром на Крайнем Севере, и получилось так, что половину жизни не появлялся на земной поверхности.

Зато теперь, выйдя за свои труды на пенсию досрочно, истинно радовался всему, что находилось сверху, – людям, деревьям, траве, самому себе, потому что сам обратно вниз в ближайшие сто лет не собирался.

Никто из дачников, к счастью, не пропал. Все разбрелись по домам, закрыли двери, и, венчая день, вслед за ними закатилось за лес солнце, оставив на поверхности перегоравшую полоску света. Но за уход солнца Семён Андреевич не беспокоился, твёрдо зная, что не пройдёт и пяти часов, как оно вновь восстанет. Близились белые ночи, и хотя давно притускнела зелень первой травы, отлетали холодные от свежести запахи черёмухового цвета и смородинного листа, лето только набирало силу.

Когда окончательно стихало, на улице появлялась Нина Петровна, и, завидев её, Миронов кричал вглубь дома вернувшейся с огорода супруге:
– Ульяна Ульяновна, ставь на плитку чайник, учителка идёт.

Чай женщины пили в горнице. Сам Миронов старался к ним из кухни не выходить, опасаясь, что забудется, как это с ним бывало не раз, и начнёт рассуждать не к месту. А рассуждал он всегда об одном: как хорошо жить на поверхности и что сам он теперь проживёт два срока – сначала свой законноположенный, а потом ещё и дополнительный, за время, что провёл под землёй и водой, – и этими разговорами обидит и без того горюющую учителку.

Но слушал он внимательно, хотя не всё до него доходило из-за прикрытой двери. Иногда были слышны громкие голоса, иногда шёпот, а то вдруг обе женщины принимались плакать: Нина Петровна – попискивая, как мышь, а супруга, добрая душа, трубила чуть ли не в голос.

Ульяна Ульяновна всегда плакала, жалея кого-нибудь. Миронов в жёны её и выбрал за доброту и ещё из-за певучего имени-отчества, похожего на посвист санных полозьев. И первый год, помнится, он так и представлял семейную жизнь, как если бы сел в сани да помчался на тройке по лесной дороге, под сосновыми сводами, с которых на спины лошадей осыпался бы иней. Ехать бы так и ехать без остановки, укутаться тулупом и блаженно замереть, слушая, как со звоном поют внизу полозья: Ульяна Ульяновна, Ульяна Ульяновна. И сейчас, из-за доносившегося женского плача, у Миронова тоже пощипывало в глазах – так было жалко учителку – и копилась злость на её непутевого сына.

Как бывший моряк, он хорошо знал, что Америка находится на противоположном конце земли. Если копать вниз, то, чтобы до неё добраться, надо прорыть шахту глубиной в несколько тысяч километров, и ему, теперь уже как бывшему шахтёру, становилось жутко. Он представлял, каково Нине Петровне чувствовать, что единственный сынок зарылся на такую глубину.

Расставались соседки за полночь. Семён Андреевич потихоньку задрёмывал и видел в мимолётных снах глубокую шахту, ведущую в Америку. А Нина Петровна в это время шла домой. Ночь расстилалась над землёй светлая, чуткая, но было видно, что ей уже недолго спокойно почивать: ещё не успел угаснуть закат, как, поднимая снизу тёмную кисею неба, ширилась полоска восхода.

А Мироновы ещё долго не могли заснуть. Переборов сон, Семён Андреевич широко открытыми глазами смотрел в окно на светлевшее небо, дивясь про себя такому чудному явлению, как свет среди ночи, и пытаясь уловить блеск хотя бы одной звезды. И деревья, и дома, тоже видные в окошко, казались зависшими над землёй, парящими в этих белёсых струях, изливающихся с небес.

– Семён, а Семён, ты не спишь? – шептала Ульяна Ульяновна. – Я всё думаю, а что если нам на следующий год посадить картошки и продать в городе. У учительницы своя земля пустует, она нам с удовольствием на время отдаст.

Миронов, уловив-таки в этот момент пусть не лучившийся, а лишь дальний проблеск звезды, воскликнул:
– Вот она горит, светится!
– Кто горит?
– Да звезда.
– Тьфу на тебя. Я ему про одно, а он… Так что с картошкой делать?
– Нет, – твёрдо говорит Семён Андреевич, – закапывать не буду. Вырывать – за милую душу, а сажать – нет, уволь.

Ульяна Ульяновна обиженно затихала. По-прежнему лился в окошко сумеречный свет, не давая уснуть. Где-то за огородами, в низине, точно расшивая белую ночь узорами, пел соловей – сделает стёжку, притихнет, оценивая работу, и пойдёт строчить.

– Слушай, Ульяна, – подавал теперь голос Семён Андреевич. – Давай возьмём учителку к себе, что ей одной маяться?
– Скажешь тоже, – неуверенно возразила супруга и замолчала. Она долго о чём-то думала, наверное, о чём-то тягучем, как и беспокоивший её свет белой ночи. – Плохо, Сёма, одному-то.
– Вот-вот, и я говорю, пускай у нас живёт.
– Плохо одному, – отрешённо повторила Ульяна Ульяновна. – Когда я умру, Семён, ты не уезжай никуда, живи от меня поблизости, чтобы навещать.
– Что ты болтаешь, дурная! Ещё меня переживёшь.
– Так-таки и переживу, – невесело усмехнулась Ульяна Ульяновна. – Ты ведь у нас на две жизни замахнулся.
– Нашла о чём говорить. И слушать не хочу.
– Нет, Семён, ты обещай. Плохо одному, даже там – и то плохо.

Утро, точно зреющее яблоко, выдалось крепкое, прохладное и, когда взошло солнце, стало красным с одного бока. От ночной зыбкой невесомости не осталось и следа. В ожидании, когда Ульяна Ульяновна закончит утреннюю дойку и приготовит завтрак, Миронов снова сидел у открытого окна. Иногда к нему подлетали комары, нетерпеливо попискивали, словно спрашивая, когда Семён Андреевич отправится в лес, чтобы начать его заедать.

– Скоро, скоро, кусачая сволочь, – отговаривался Миронов.

Ночь минула, а вместе с ней ушли и тревожившие душу ночные размышления; при свете дня Семёна Андреевича одолевали уже другие заботы. Сейчас ему думалось о заповедной поляне, которая находится где-то в окрестных лесах.

Что это за поляна, он и сам не знал. Но о ней только и говорили все водители козьих стад в округе, люди пожилые и степенные, но, в силу бродячей жизни, тихо попивавшие. Водитель Казюлин из деревни Дубровки, по слухам, побывал в Иванов день на заповедной поляне и вот что рассказывал: травы там укосные, вода родниковая, солнце светит не закатываясь, но главное, ветром отдувает всех комаров, и от этого делается легко-легко. Когда его спросили, почему он там не остался, Казюлин мрачно ответил: «Грешен сильно, не могу в земном раю пребывать».

Найти такую поляну стало мечтой Семёна Андреевича, и у него были все основания на это надеяться: не для того он вернулся на поверхность из водных и земных недр, чтобы остаться в стороне.

Через полчаса, уже одетый, с палкой в руке, с котомкой через плечо, он выходит во двор. Здесь толпится его козье стадо. Ближе всех к воротам, тычась в них мордой и стуча поднятым копытом, стоит однорогий вожак Борька. Он и повёл остальных, в том числе и Семёна Андреевича, – сначала в низину, где ночью пел соловей, а потом в лес. Не прошло и пяти минут, как блестевший от росы лес неприметно накрыл их.