Зачем я сюда приехал? Зимой. На ночь глядя. В чужой край, где я ни с кем не знаком, о котором ничего не знаю.

«Окающие» волоокие девы, кружева, сливочное масло, резные палисады и Дед Мороз так и остались книжными идиллиями. Вологда встретила меня грязным снегом, неприветливыми лицами людей и приставучими, как жвачка, попрошайками.

На автовокзале я купил несколько местных газет, из которых узнал, что и в кружевной северной сказке есть алкаши, наркоманы, безработица, СПИД… В холодном раздолбанном автобусе укутался с головой в надёжную шведскую куртку: предстояло три часа тащиться в неизвестность по завьюженной тёмной дороге.

Из сияющего неоном Петербурга я ехал в захолустный райцентр. Извиняться перед местным городским головой.

Всё началось с того, что на заре своей журналистской деятельности я составлял обзоры происшествий в российской глубинке. В очередном первоисточнике говорилось о том, что такого-то числа в таком-то районе на берегу речки во время корпоративного пикника заместитель главы местной администрации ударил своего оппонента бутылкой по голове. Оппонент упал в омут и утонул.

А я возьми и для пущей важности напиши – «мэр»…

Обиженный мной районный чиновник никогда бы не прочитал нашу газету, если бы не добрые областные клерки, приславшие ему тот злополучный номер. Они даже заметку красным маркером обвели и ехидно приписали на полях: «Что же это ты, Михайлыч, гад ты этакий, людей в омутах топишь?»

Гневу районного божества не было предела. Неделю он донимал звонками моего главного редактора Мишу, грозил судом, требовал сатисфакции, и всё это время в редакции заседала наша юридическая группа, вырабатывая решения на возможные развития событий. Конечно же, перед главой извинились, напечатали жирным шрифтом опровержение, в котором принесли извинения и сообщили, что «нерадивый журналист наказан и лишён годовой премии».

– Работай спокойно! – утешал меня редактор Миша – Премию свою ты получишь! Опровержение напечатали, чтобы колхозник этот успокоился… У него с нами судиться районного бюджета не хватит.

«Колхозник» и впрямь успокоился, и на этом историю можно было бы считать законченной, если бы не мой редактор с его одесским стремлением «сделать всем красиво». Миша предложил мне «для завершения, так сказать, инцидента» дозвониться до сатрапа районного масштаба и принести ему личные извинения. Тут-то всё и началось…

Из раскалившегося телефонного наушника доносились грозные рыки попавшего в капкан снежного человека о том, что я «в своём сраном Питере не знаю ни людей, ни настоящей жизни», и вообще кто я такой, если пишу о том, чего не знаю?

– Извинения мне твои на хрен не нужны! – орал в трубку глава райцентра. – А если ты и впрямь горишь желанием извиниться – приезжай и извинись лично, если мужества хватит! Или слабо?..

И чиновник бросил трубку.

Зачем я рассказал об этом разговоре редактору?

– А что? – встрепенулся Миша. – Блестящая идея! Великолепный сюжет! Журналист федерального издания едет в провинцию извиняться перед этаким маленьким Сталиным или Саддамом Хусейном! Оставайся у телефона, я перезвоню…

Это означало, что главный побежал срочно советоваться с шефом. Ждать пришлось не более десяти минут.

– Решено! – возбуждённо кричал в трубку редактор. – Деньги тебе сейчас же отправят по вестерну! Выезжаешь сегодня! Твоя задача – лихо завернуть сюжет!..

Я ответил, что «лихо завернуть» в данном случае означает спровоцировать скандал, но тогда меня стопроцентно посадят в «обезьянник» на пятнадцать суток или, не дай бог, в какую-нибудь тайную провинциальную тюрьму.

– Вот-вот! – радостно орал Миша. – Этого нам и надо! Постоянно держи в курсе! Отсутствие СМС более четырёх часов означает, что ты влип, и тогда мы раздуваем скандал, звоним губернатору и я лично выезжаю на выручку с юристами и телевидением!.. Это будет бомба!.. Не ссы! А мы тебе за это внеочередной оплачиваемый отпуск дадим и путёвку на Гоа! Шеф лично обещал!..

В тот же день я в хмуром настроении выехал в Вологодскую область.

Райцентр как райцентр. Ночь, улица, фонарь, метель, двухэтажное здание администрации. На часах восемь вечера. Может быть, сразу в гостиницу, а утром извиняться?.. На всякий случай я решил зайти: мимо спавшего на вахте старика в засаленном пиджаке поднялся на второй этаж и из тёмного холла попал в ярко освещённую приёмную. Оштукатуренная дешёвой косметикой исполинская секретарша, услыхав, что я и есть «тот самый питерский корреспондент», злорадно улыбнулась и впустила в кабинет.

Военная служба одарила меня бесценным опытом: когда на тебя орут благим долгим матом, надо перевести внутри себя специальный тумблер в положение «выкл.» и слушать орущий объект как бы со стороны – тогда начинает казаться, что кричат на кого-то другого, а ты стоишь здесь «просто так». А можно и вообще «отключить оппонента» и включить вместо него какую-нибудь вечную музыку, например Эннио Морриконе из фильма «Профессионал». Я так и сделал, но даже сквозь музыку в воплях главы района чувствовалось что-то родное, и наконец я понял что…

– Вы орёте точь-в-точь как старпом подводной лодки на загрузке торпед.

В зрачках хозяина кабинета вспыхнуло короткое замыкание.

– А я и есть старший помощник подводного ракетного крейсера! Капитан второго ранга Громов Алексей Михайлович к вашим услугам!.. Тоже служил, говоришь?.. Где служил? Кем?.. Ого! А такой, извини за выражение, хернёй занимаешься… Алевтина-а-а!.. Алевтина, слышь, ты домой иди. У нас с журналистом питерским разговор долгий будет… Ну наливай!..

Когда бутылка привезённого мной вискаря опустела, Михайлыч достал из сейфа литровый штоф водки, накрошил на поднос солёных огурцов и сала, а хлеб мы просто отламывали от огромного кругляша.

В четвёртом часу утра вышли из кабинета.

– Пойдём ко мне, – предложил градоначальник. – Какая, на хрен, гостиница?..

В этот миг мы как раз проходили мимо обувного магазина, на крыльце которого прикорнул запорошённый снегом человек. Михайлыч позвонил по мобильному, и тут же, бухая ботинками, прибежал долговязый милицейский сержант.

– Отведи Потапыча домой, Витя, – приказал глава администрации. – Замёрзнет ведь человек.
– Дык некуда ему итить… – растерянно пробормотал милиционер. – Его жена из дома выгнала…

Я ещё спал в затемнённой гостиной под бой старинных настенных часов, а он уже успел устроить на работу спившегося тренера спортшколы Потапыча и выделить ему комнату в общежитии. И ещё много чего успел, а в полдень мы уже тряслись на заднем сиденье его служебного «уазика» в соседний район.

– К Максимушке везу тебя, Вова, – говорил Михайлыч, прихлёбывая из термоса горячий кофе. – Хочу, чтобы ты к Максимушке прикоснулся… Вот о чём тебе надо писать!

В заброшенном храме царил гулкий холод. Метель завывала в обезглавленной звоннице, задувала колючим снегом в разбитые окна, залетала чувством вселенской погибели в душу… А прямо передо мной на грубом надгробии лежала кошка с двумя котятами.

– Притронься! – предложил Михайлыч. – Притронься, Вовка, клянусь, никакой теплоцентрали тут нет… Тут чисто поле, а камень всегда тёплый… Тут Максимушка…

Надгробие было тёплым. И кошка уютно урчала на нём, как на бабкином сундуке, и светился в сумраке на стене иконный мозаичный лик…

Здесь, в этом храме, и служил в XVII веке церковную службу иерей отец Максим, а потом вдруг стал блаженным полунагим юродивым Максимушкой Тотемским. Бродил Максимушка из Тотьмы по окрестным городам и деревням: зимой в тулупе поверх исподнего, летом – как придётся… И зазывали люди Максимушку в избы и во дворы, и лечил Максимушка людей и скотину, исцелял одним прикосновением от любых недугов, и давали ему за это поесть и квасу попить, и поспать разрешали в сенях, коли был на дворе лютый холод, а утром шёл Максимушка дальше по сугробам, по лужам, по бездорожью с блаженной улыбкой на губах, с молитвенными напевами, которые сам же и сочинял, и так почти полвека, пока не помер и не похоронили его под спудом церкви, где он когда-то служил, под этим самым камнем, который он и поныне греет…

В сельском магазине мы купили колбасы, консервов, солёных огурцов с помидорами, капусты и хлеба, отнесли всё это в подслеповатый покосившийся домик бабе Кате. Старухе девяносто шесть лет, она почти не видит и не слышит, но помнит песни о Максимушке, которые разучила с ней её бабка, а с её бабкой – прабабка, а с прабабкой… А рядом, через улицу, стоял дом, в котором ночевал однажды юродивый – приволокся по колено в грязи, сам немощный, но возложил руки на ребёнка и от крупа спас, телёнка исцелил от неведомой хвори, похлебал постных щей, поспал в сенях на соломе и ушёл…

Запрокинув сухонькую головку, закрыв незрячие очи, поёт баба Катя, окая напевно, волна за волной, будто ладью раскачивает, и музыки вроде нет, а послушаешь минуту – и гусли под тёмными сводами избушки звучат.

А потом мы втроём с шофёром толкали «уазик» по сугробам, подкладывали какие-то доски и, вытолкав, отогревались в придорожном трактире водкой и горячими щами, и смотрела на нас со стены вырезанная много лет назад из журнала «Огонёк» «Неизвестная» кисти художника Крамского. Я вспомнил о том, что надо послать СМС в Москву, но связи не было.

– А что, Вовка, – басил, приобняв меня за плечи, Михайлыч. – Может, и вправду хватит хернёй маяться? Давай ко мне!.. Здесь всё есть – леса-реки, охота-рыбалка, девки-бабы, мужиков только стоящих мало… Давай, не пожалеешь! Здесь всё настоящее! Здесь жизнь настоящая!.. А большой город, он тебе одной рукой деньги даёт, а другой тут же отбирает. Ты же их в унитаз спускаешь, деньги-то…
Мы заказали ещё горячих щей и ещё водки с соленьями.

Сколько же я продремал на заднем сиденье «уазика», прежде чем истерически зазвонил мобильник? Чудом неземным пробился ко мне сквозь вологодские бураны мой редактор Миша.

– Володя, у тебя всё в порядке? Доложи обстановку!
– В порядке, – ответил я. – Я сейчас в гостях.
– В гостях?! – изумился Миша. – В гостях у кого?
– У Максимушки…
– У какого Максимушки? Погоди! А глава? А менты? А «обезьянник»?.. Разве ты ещё не в «обезьяннике»?..

На этом связь с Москвой оборвалась.

А потом я снова спал у Михайлыча в гостиной, так крепко, что не слышал, как били надо мной старинные часы.

Назавтра Михайлыч отвёз меня в Вологду на железнодорожный вокзал. На перроне махнули по стопке водки, закусили домашними котлетами, похрустели огурчиком, обнялись.

– Ну, так ты подумай, Вова, – молвил сурово на прощание мой новый друг. – Подумай и приезжай. Здесь всё настоящее!

Метель за окном не унималась. Соседка по купе, юная блондинка с неестественной для вологодского личика студенческой стрижкой, озорно постреляв глазками, успела сообщить, что приезжала навестить больную бабушку и «перехватить у матери деньжат», а потом она вставила в уши наушники плеера. В бестолковом подёргивании глупой головки угадывались ритмы совсем иного времени.

Едва войдя в квартиру, я сел за компьютер и через несколько часов послал Мише очерк о далёкой завьюженной стороне, где метель воет в звоннице мёртвого храма, и кошка с котятами греются на могильной плите, и незрячая старуха поёт, как ладью качает, о блаженном человеке, бредущем больными ногами от дома к дому, чтобы лечить прикосновением ладоней людей и скотину, а ещё про «Неизвестную» Крамского из журнала «Огонёк» и «сельского мэра» Михайлыча – в прошлом старпома ракетного подводного крейсера…

– И это всё? – с нескрываемым разочарованием переспросил меня по телефону редактор.

Очерк мой о Максимушке Тотемском в очередном номере еженедельника не напечатали, хотя я точно знал, что под мою поездку резервировали целый разворот. Когда я спросил об этом Мишу, он уклончиво ответил, что поставит текст, но только «чуть попозже». На языке корпоративной этики это означало, что никогда не поставит.

Так оно и получилось.