К нам в комнату ворвался сосед Володька. Вид у него был немного диковатый: просторная белая майка-алкоголичка болталась поверх растянутого синего трико, рыжие волосы торчали во все стороны, светлые вытаращенные глаза в крапинку смотрели не мигая.

– Мужики, – завопил он дурным голосом, – к нам в общагу негров поселили!

Мы готовились идти на работу в первую смену, сидели за столом и прямо из кастрюли равнодушно хлебали прокисшие щи.

Старенький чёрно-белый телевизор «Рекорд», притулившийся на облезлой тумбочке у окна, бубнил что-то о предстоявшей летней Олимпиаде в Москве. Вместо антенны в него были вставлены острым концом ржавые ножницы.

Неожиданная новость заставила нас дружно отложить погнутые алюминиевые ложки. Наступила уважительная пауза.

Наш завод неоднократно посещали иностранные специалисты. Но всё это были друзья по соцлагерю: гэдээровцы, югославы, поляки, румыны, венгры, даже монголы. К представителям этих национальностей мы уже привыкли и проходили мимо них так же спокойно, как мимо нашей вахтёрши бабы Зины – шумной, но добродушной старухи.

Но негров до этого никто из нас не видел. А им, видимо, предстояло некоторое время жить в нашей общаге. Это было почти невероятно.

Первым пришёл в себя Коляныч, известный задира, высокий, сутулый, с вечно мокрыми губами и кулаками размером с небольшую тыкву.

– Бабы? – спросил он.
– Чего – бабы? – растерялся Володька.
– Ну, эти, негры, которые приехали… Бабы?

Володька подошёл к столу, приподнял кастрюлю и через край отхлебнул. Лицо его страдальчески перекосилось, он принюхался и с грохотом вернул кастрюлю на место.

– Четырёх видел, – пробормотал он, всё ещё морщась от вкуса прокисших щей. – Это уж точняк.

Сидевший напротив меня Женёк нервным движением завернул ложку в спираль. Месяц назад он вернулся из армии и продолжал щеголять в тельняшке.

– Красивые хоть? – спросил он.

Володька пожал плечами.

– А чёрт их знает. Чёрные все, кучерявые.

В тот день я вернулся в общежитие позднее обычного – наша бригада доделывала срочный заказ. На вахте, грузно расположившись в старом продавленном кресле, сидела баба Зина, её губы шевелились. Вначале мне показалось, что она, как всегда, жевала. Но вахтёрша повернула голову, и я увидел: Зина беззвучно шептала. А ещё я заметил в её потускневших глазах глубокую скорбь.

– Баб Зин, что-нибудь случилось? – спросил я.

Она испуганно оглянулась, поспешно приложила палец к губам, потом поманила за собой. Заинтригованный, я вошёл следом за ней в подсобку. Пока баба Зина нащупывала выключатель, я нечаянно повалил ведро. Сквозь грохот до меня донёсся её раздражённый шёпот:
– У-у-у, идол!

Загорелся свет.

– Баб Зин, вы чего? – спросил я.
– Ой, Мишка! – забормотала она, при этом её пухлые щёки затряслись. – Чего было-то, чего было, прямо напасть. Затмило разум. Сижу я, значит, на вахте, носки вяжу, и вдруг… – в её глазах заплескался страх. – Прут прямо на меня какие-то все копчёные-прокопчённые!

Я знал, что баба Зина приехала к дочери из отдалённой деревеньки несколько месяцев назад, а до этого дальше своей околицы нигде не бывала.

– Так это негры из Африки, – просветил я её. – У них там постоянно солнце, вот они так и выглядят.
– Это я уж потом поняла, а поначалу решила, что меня кто-то разыгрывает, – кивнула баба Зина. – Помнишь, как ты меня однажды напугал? Вот я и подумала, что это какие-то проказники нацепили маски, и попёрла на них: а ну пошли отсюда, окаянные, не то милицию вызову, вас быстро в кутузку упрячут! Одного даже ударила по голове ладонью, хорошо несильно. Это ж, выходит, я международный скандал учинила! Вот ты и скажи теперь: уволят меня или простят?
– Слабо им уволить, на вас вся общага держится, – польстил я.
– Врёшь, поди, – не поверила вахтёрша, но, обнадёженная, засуетилась, проявляя непомерную деловитость. – Ты иди, Мишка, нечего людей от работы отвлекать, – сурово сказала она и бесцеремонно вытолкала меня в дверь. – Да смотри шашни не заводи с этими, а то я тебя знаю!

И прямо как в воду глядела проницательная вахтёрша. На лестничной клетке, где второй день не горела лампочка, я встретил рослую кучерявую негритянку. Та была босая и закутанная в белую простыню, её выпуклые глаза напоминали два варёных яйца.

– Хелло! – сказал я, вспоминая весь свой английский. – Май нейм Миша.
– Субира, – ответила она на плохом русском, ощерив белые крепкие зубы. – Тафай дрющпа.

Не каждый день африканские девушки предлагают дружить, это надо было как-то отметить. А тут и подходящий случай подвернулся – через три дня нам выдали зарплату.

Накануне мы с парнями долго совещались, что купить – водку или красное. Нам казалось, водка – исконно русский напиток, и было бы уместно именно ею угостить новых друзей из развивающихся стран. Но, с другой стороны, вина на эти деньги можно было купить намного больше.

– Вы что, мужики, обалдели? – поставил точку в нашем споре Женёк. – Там жара постоянно, они к водке не привыкли.

Замечание резонное. А чтобы показать всё разнообразие нашего винного ассортимента, мы решили сразу брать по нескольку бутылок: «Агдам», «Листопад», «777», что-то плодово-ягодное, вермут…

Вечером со всем этим богатством мы явились в комнату к Субире. А надо сказать, до этого я уже пару раз пересекался с ней в коридоре и однажды на кухне, пользуясь моментом, зажал её в углу и поцеловал взасос. Поэтому на правах старого знакомого без всякого стеснения сгрёб со стола личные вещи и выставил многочисленные бутылки и закуску. После чего, оглядев сиявшими глазами накрытый стол, радушно пригласил:
– Вэлком, майн френды!

На наше счастье, африканские девушки оказались компанейскими: с удовольствием выпили, закусили, снова выпили. Потом мы пригласили африканских парней, чтобы не обижались, будто их плохо встретили в чужой стране. Те тоже оказались на редкость простыми ребятами – сколько бы им ни наливали, ни разу не отказались, прикольные такие. Всё приглашали нас к себе в Африку, пить из тыквы местный самогон. Железно пообещав с ответным визитом не затягивать, мы скрепили нашу договорённость, выпив прямо из горла по целой бутылке на брудершафт.

Гуляли всю ночь – молодые были, бесшабашные. Володька рассказывал скабрёзные анекдоты. Женёк, как самый просвещённый в политике, что-то плёл о реакционной клике диктатора Бокассы. Коляныч с жаром утверждал, что в нашей стране по определению не может быть апартеида, при этом не переставая тискать смазливую негритянку Аджамбо. Высокий негр Фарадж, пьяно мотая кучерявой головой, говорил, что обязательно попросит у нас политического убежища, а потом уснул на полу.

За окном забрезжил рассвет, когда я предложил Субире заняться любовью в целях укрепления дружбы между нашими народами. Девушка оказалась с понятием, а не какая-нибудь недотрога, и мы ушли в мою комнату.

– Ай лав ю, – сказала Субира, глядя на меня влюблёнными глазами, и нетерпеливо толкнула на кровать. Грудь у неё была упругая, как футбольный мяч.

Стыдно вспоминать, но через неделю состоялось открытое комсомольское собрание нашего цеха. На повестке – вопрос о моём моральном облике. Оказалось, кто-то из общежития донёс в заводский комитет комсомола о нашей пирушке. Главным зачинщиком, естественно, сочли меня как самого безответственного. Подозреваю, «доброжелателем» оказалась неказистая Любка с третьего этажа, имевшая на меня виды.

Во время выступления комсорга Харитонова, безжалостно клеймившего меня как разрушителя основ интернациональной дружбы, молодёжь в зале от души веселилась. И лишь мне было не до смеха: могли исключить из комсомола или предложить уволиться по собственному желанию.

Закончилось всё совершенно неожиданно: кто-то вспомнил, что через месяц мне идти в армию, и предложил подарить электробритву, а не раздувать скандал. Тем более работник я каких поискать – передовик производства.

Провожать меня на сборный пункт пришла целая международная делегация. Под русские песни моих друзей с гитарой и под бой импровизированных барабанов африканские девушки исполнили дикий танец проводов на битву воинов своего племени. Яростнее всех танцевала Субира, периодически выкрикивая:
– Ай лав ю, Мищя!

Через год какие-то шутники прислали мне в армию чёрно-белое фото крошечного негритёнка.