Генетическая память
10.05.2020 00:00
ПамятьПомню тот весенний вечер на улице Горького сорок лет назад. Шлёпая по лужам, мы с мамой возвращались домой с очень мокрой прогулки по Патриаршим. Москва затихла после шумного ливня, на город опустилась прохладная розовая шаль заката, надушенная ароматами распускавшихся деревьев, запахами клумб, вспрыснутая дерзким озоном первой майской грозы, которая осторожно подкралась к столице из Подмосковья, чтобы неожиданно весело и громко ударить в литавры над Бульварным кольцом.

Прохожих на улицах стало меньше, и как-то странно опустела проезжая часть в центре города – почти ни одной машины на обычно оживлённой улице Горького. Но мы всё равно послушно стояли на светофоре, ожидая зелёный свет, чтобы перейти дорогу.

И вдруг… грохот, рычание моторов, лязганье гусениц – по главной улице Москвы колонной ехали танки и бронетранспортёры. Мы замерли в ужасе, я вцепилась в мамину руку.

– Мамочка, мне страшно! Это война?– пропищала я.
– Не бойся, кутенька, – сказала мама, но в голосе её не было уверенности.

Я была ещё совсем крохой, войну видела только в кино, все перевороты и путчи оставались далеко впереди, и танков на улицах Москвы я никогда не встречала, однако сработала генетическая память.

У мамы же память была живой и настоящей, она родилась в 1937 году, пережила бомбёжки и эвакуацию, она хорошо знала, как это бывает.

Кукурузное поле. Женщины и дети в панике покидают обстрелянный фашистскими самолётами поезд и бегут к спасительной кромке леса, бабушка Клава тащит на руках младшую дочку Светочку, её подбросило взрывной волной и ударило о землю, потом девочка год была прикована к больничной койке. Старшая дочка, моя мама, бежит рядом с бабушкой, крепко держа её за руку, и вот они уже в лесу.

Мама помнит, как последней по полю бежала какая-то женщина, даже не бежала, а прыгала на одной ноге, словно играла в классики, и громко хохотала. Маме было непонятно, почему тётенька смеётся, когда все вокруг плачут. Но когда тётенька допрыгала до леса, оказалось, что она не смеялась, а рыдала, а прыгала на одной ноге потому, что вторую ей оторвало снарядом.

Тётенька скоро умерла от большой потери крови, женщины завернули её в простыню и похоронили прямо там, в лесу.

Бронетехника на Тверской остановилась по какой-то причине, из люка танка выглянул молодой военный. Моя мама бросилась к нему и спросила в волнении:
– Миленький, что это? Почему танки в городе?

Танкист посмотрел на испуганную маму, на меня и рассмеялся.

– Женщина, успокойтесь, всё хорошо! Мы едем на Красную площадь для репетиции парада Победы.
– Ой, с праздником! – обрадовалась мама. – Господи, какое счастье…И ведь правда, уже больше тридцати лет прошло, как закончилась война, а память о ней осталась.

А потом мама совсем развеселилась и подмигнула танкисту.

– Прокати нас, Петруша, на тракторе, до метро хоть чуть-чуть прокати!

Танкист оценил габариты моей мамы и сказал:
– Женщина, вы не пролезете в люк.

Как же я любила майские праздники, наверное, даже сильнее, чем свой день рождения. Народные гулянья в парках, духовые оркестры, танцы, песни, цветы. Ветеранов тогда ещё было много: важные и трогательные, они шествовали в нарядной одежде, в выходных костюмах, и на груди их звенели медали, гордо красовались ордена, люди дарили им цветы и поздравляли.

Помню, как на Красной площади после парада мы гуляли с мамой. Мне было годика три, и какой-то молодой милиционер подарил мне огромную красную гвоздику из поролона на проволочном стебле. Гвоздика была с меня ростом, и в своём клетчатом комбинезончике и кепи я оказалась похожа на героя сказок Носова, коротышку из Цветочного города.

Но радость моя длилась недолго. Фотографируя меня с гвоздикой на память, мама заприметила какого-то ветерана и зашептала жарко:
– Кутя, смотри, дядя-ветеран! Беги скорее, подари ему свою гвоздику.
– Мамочка, не-е-ет! – тут же заныла я. – Это мой цветочек!
– У тебя ещё будет много цветочков в жизни, а у дяденьки сегодня самый главный праздник, он воевал за нас.

Как я ни упиралась, мама осталась непреклонна. Подтянув носом слёзы, я догнала дяденьку-ветерана и протянула ему цветок. Дяденька сначала очень удивился, потом растрогался, поцеловал меня и… забрал мою гвоздику!

Я вертела головой в поисках своего любимого милиционера, чтобы позвать его на помощь, но милиционер только одобрительно помахал мне рукой. Я решила быть сердитой целый день, но хитрая мама купила мне пломбир с кремовой розочкой, воздушные шарики и окончательно расстроила мои сердитые планы, прокатив на колесе обозрения в ЦПКиО.

А вечером был салют!

Мы жили на Кутузовском проспекте. На тогдашнем пустыре у гостиницы «Украина» собирались все жители на праздничные гулянья, пели под аккордеон и гитары, водили хороводы, играли в «ручеёк», а когда в густо-синем вечернем небе рассыпались гроздья салюта, все дети бегали собирать картонные скорлупки от салюта, падавшие на землю. Эти скорлупки были для нас ценными трофеями, мы нюхали их, они пахли порохом и звёздами.

В младших классах от нашей школы послали на парад Победы мою одноклассницу Наташку Кузнецову, она была примерной ученицей и очень хорошенькой. Наташке полагалось подняться на трибуну Мавзолея и вручить цветы советскому правительству.

Как же мы ей завидовали, ведь её поцеловал сам Леонид Ильич Брежнев! Хотя, может, и врёт Наташка, что поцеловал… Но мы очень трепетно относились к этому великому празднику. Помню себя пионеркой. Когда объявляли минуту молчания и по телевизору шли в столбик имена погибших солдат, я всегда вставала, поднимала руку и отдавала пионерский салют.

Мой дед Иван Старых воевал, служил командиром РККА, был неоднократно ранен, побывал в плену, бежал из плена и снова воевал. Кроме прочих наград он получил орден Великой Отечественной войны, а его жена, моя бабушка Клава, после войны поднимала из руин Новороссийск, получила медаль «За оборону Кавказа» и варежки.

О варежках бабушка рассказывала с особой гордостью, потому что их подарил ей квартировавший у бабушки начальник политотдела 18-й армии полковник Л.И. Брежнев.

Я верила бабушке, мне нравилась эта история, она была моей сатисфакцией за поцелованную Наташку Кузнецову. Мама хихикала над бабушкой, а дед Иван хмурился на бабушку:
– Клава, ты балаболка! Таблетки бы, что ль, какие пила от склероза, я сам покупал тебе эти варежки в пятидесятом году в военторге!

Бабушка воинственно упирала правую руку в бок (левая у неё была парализована) и усмехалась:
– Ваня, ты в уме ли? Где руки, где ноги – не помнишь. Ты мне не варежки в военторге покупал, а валенки, ревнивый чёрт! А Лёнечка за мной ухаживал, истинная правда, но я была девка-кремень!

Когда дед Иван приезжал к нам в Москву, мама радостно накрывала стол из припасённых к празднику продуктов, обвивала шею деда и как-то по-девчачьи заглядывала ему в глаза:
– Папка, милый папка, а мы пойдём на парад?

Дед мне казался суровым, он гладил маму по щеке своей изувеченной после ранения рукой и говорил:
– Пойдём, доча, пойдём. Праздник без парада – как первач из лимонада.

Я очень любила наш Кутузовский. Триумфальная арка прямо посреди шумного проспекта с потоком машин, автобусов и троллейбусов, она была с двух сторон обсажена длинными клумбами с первыми тюльпанами, словно две тюльпановые реки бежали по проезжей части. Впрочем, весь Кутузовский был тогда в тюльпанах. И очень много деревьев.

Город выглядел светлым, величественным. Поперёк проспекта, от дома к дому в стиле сталинского ампира, натянуты праздничные транспаранты и паутина иллюминации, которая вспыхнет разноцветьем, когда наступит вечер.

Но пока утро, и Москва, умытая слепым дождиком, чистая и золотая от солнца, как в старых фильмах режиссёра Александрова, – и сердце от волнения и всепоглощающего счастья рвётся из груди, и хочется даже не петь, а орать во всю глотку: «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей!»

Но орать неприлично, мама и дед крепко держат меня за руки, и тогда я поджимаю ноги, и взрослые несут меня над подсохшим весенним асфальтом, весело раскачивая, как на качелях.

На параде мы прибиваемся к колонне каких-то заводских. Парни и девушки потешаются надо мной – так старательно я пытаюсь маршировать с ними в ногу, я тоже хочу нести флаг или транспарант, но меня саму вместо транспаранта поднимает вверх какой-то парень и сажает к себе на плечи, я машу всем рукой и кричу до хрипоты «Ура!».

Я стала взрослой девицей, дедушки с бабушкой уже не было, мама смотрела парады только по телевизору, я же проводила праздники на Старом Арбате в компании уличных музыкантов и артистов.

Собирались мы на нашем московском Монмартре и в обычные дни, ребята с гитарами были дерзкими лохматыми бунтарями, лабали рок и андеграунд: песни Петра Мамонова, Майка Науменко, Кинчева и Гребенщикова. Мы были смутьянами, возмутителями спокойствия, нередко местные жители поливали нас водой из окон, иногда разгоняла милиция.

Но странным образом все преображались 9 Мая. Не стану врать, наши ребята не надевали белые отутюженные рубашки и не старались аккуратно причесаться – всё та же джинса, косухи, клёпки, хайеры. Но внутренний настрой был серьёзный, песни пели военные, как-то по-взрослому проникновенно, а если кто-нибудь из прохожих зевак имел неосторожность поржать над патлатыми рокерами, певшими «Тёмную ночь» и «Эх, дороги», то могли леща отхватить.

Потом, когда я уже училась во ВГИКе на актёрском факультете, мы играли и классические пьесы, и комедию дель арте, и абсурд, но всем и всегда хотелось поучаствовать в отрывках о Великой Отечественной войне, ощутить причастность к этому времени, почувствовать себя настоящими героями. И студенты в зале на таких отрывках затихали, девчонки хлюпали носами, взгляды мальчишек обретали глубину.

Помню, с каким трепетом мы играли сцену из пьесы Алексея Арбузова «Мой бедный Марат». Я была героиней Ликой, мой однокурсник Серёга – Мариком. Наши персонажи жили в чудом сохранившейся квартире в блокадном Ленинграде, и вдруг Лике пришла продуктовая посылка от родителей. Мы разбирали консервы.

Лика. Милая тушёнка… С ума сойти, как она пахнет!

Марат. А какая она красивая… на сковороде.

Мы заваривали чай в реквизиторских алюминиевых кружках, и нам казалось, что всё-всё сейчас на сцене мы чувствуем и показываем по-настоящему.

Однокурсники после показа пожимали нам руки и говорили, что это был самый пронзительный отрывок на показе. Но педагоги нас раскритиковали, и тогда мы очень расстроились, а потом я поняла, как они были правы. Они застали то время, помнили всё, им были важны детали, о которых они знали слишком хорошо.

Навсегда и с большой благодарностью я запомнила замечание мастера нашего курса М.А. Глузского.

– Что ж вы творили-то? – сетовал он. – Вот вы пьёте такой драгоценный горячий чай в стылой ленинградской квартире, где и топить-то печурку давно уже нечем, и просто так берёте в руки кружки и отхлёбываете? Да вы, черти, должны были обнимать окоченевшими пальцами эти крохи тепла, греть ладошки о горячие кружки, каждой клеточкой кожи чувствовать и впитывать его!

Теперь я помогаю в актёрских отрывках своему сыну, которые он тоже делает этак наотмашь, и привожу в пример замечание мастера.

Сын мой Стёпка не застал своих прадеда Ивана и прабабушку Клаву и фильмов о войне смотрел не в таком количестве, как наше поколение, но с раннего возраста и его отношение к этому времени было какое-то правильное.

От летнего лагеря «Остров героев» группу наших детей отправили на военную реконструкцию в «гарнизон «А». И это были даже не студенческие отрывки о войне на двадцать минут со зрительскими аплодисментами. Это была настоящая трёхдневная жизнь в казарме, практически в боевых условиях. Аплодисментов не было, были приказы, марш-броски с полной выкладкой, строевые на плацу, ночной караул, на которых один семилетний солдатик описался, но не от страха, а потому что не посчитал возможным покинуть свой пост и подвести товарищей. Утром был бой в лесу с солдатами вермахта, где у моего Стёпки произошло два игровых ранения лазерным оружием, а третье означало, что он «погиб».

Я находилась рядом с ним в окопе в роли военкора и видела, как, сжимая зубы и размазывая по лицу злые слёзы, он выскочил из траншеи и с криком: «Я не умер! Не умер! Фашисты-суки, получайте, гады!» – бросился в атаку, стреляя из своего лазерного автомата по врагам.

Что там дети, даже взрослые верили в реальность происходившего до дрожи в ногах, до мурашек.

К вечеру все «погибшие», конечно, «оживали», и были награждения, и был торжественный бал в офицерском клубе, на котором большие бойцы подхватывали на руки маленьких бойцов, чтобы не наклоняться к ним, и кружили в вальсе.

Не знаю, как это объяснить, почему эта память так крепко сидит даже в четвёртом послевоенном поколении. Неужели правда генетика?

Времена меняются, рушатся устои, переписывается история, и не всегда взамен отвергнутым ценностям удаётся создать новые, столь же воодушевляющие и по-настоящему человеческие. А ведь нам, людям, необходим стержень, нечто незыблемое, объединяющее, с чем мы можем соизмерять свою жизнь, на что можем равняться, во что можем верить, чем хочется гордиться.

Не случайно возник «Бессмертный полк». Это не только память о погибших и вернувшихся с войны героях каждой семьи. Люди хотят причаститься к счастью и радости того первого Дня Победы, не сравнимых ни с чем по мощности чувств, которые до сих пор питают нас.

Я видела современных парней и девчонок, одетых по послевоенной моде, на танцплощадках московских парков вечером 9 Мая. Они не были артистами, но с абсолютной верой в предлагаемые обстоятельства танцевали под песни Клавдии Шульженко и под «Рио-Риту» в крепдешиновых платьицах, сандалиях на носочки, в гимнастёрках, дедовских пиджаках. И, честно скажу, дух захватывало. Потому что эталоном мужественности и женственности для многих поколений стал именно этот послевоенный период нашей истории, когда мужчины были непридуманными героями, а женщины, дождавшиеся их с войны, позволили себе наконец наряжаться, пусть и простенько, но так отчаянно и чувственно. И как пронзительно всем хотелось жить и любить!

Сейчас, казалось бы, совсем другие времена, но мир охватило то же ощущение страха и неизвестности. Какая-то иная мировая война с общим врагом-невидимкой, доселе неведомая человечеству. Каждый день начинается с просмотра новостей, как когда-то наши дедушки и бабушки с замиранием сердца слушали голос Левитана.

Очень жалко, что этой весной не будет общенародного парада, танцулек в парках, духовых оркестров. Но весна неистребима, она отважно пробивает себе дорогу, и будут ещё белой акации гроздья душистые, и пенная сирень, и снегопад черёмухи, и свечечки в ладошках каштанов, и соловьи будут насвистывать.

Мы победим и эту войну, и будут встречи, песни, танцы и объятия. Какими же красивыми выйдут на улицы женщины, с какой новой силой вспыхнут любовь и счастье от каждого дня – даже представить невозможно!

Наталия СТАРЫХ
Фото из личного архива

Опубликовано в №16, май 2020 года