– Ваше Высокопрео священство, если я скажу «добрый день», то, конечно, -покривлю душой – время недоброе. Как наша Церковь отнеслась к нашествию новой заразы, к чему призывает, какие шаги предприняла для защиты прихожан, и не тревожно ли Вам самому в сложившейся ситуации?
– Многие сегодня в растерянности от того, что происходит вокруг. Мы слышим об ужасах, творящихся в Италии, Испании, о сотнях смертей ежедневно, а тут ещё Церковь призывает в храм не ходить. Когда такое бывало? Сейчас Господь возложил на нас особый крест пройти период испытаний, связанный с особым поветрием. Церковь в каждом храме своём вознесла специальные молитвы о скорейшем избавлении от этой заразы всего рода людского и выздоровлении уже заболевших. Но каждый из нас может и должен внести свой вклад в дело преодоления этой опасности удалением от мира – самоизоляцией, к которой призывают руководители нашего государства. Мы должны быть очень внимательны к тому, что рекомендуют врачи и федеральные власти. Правящий архиерей, Патриарх Московский Кирилл, прислал нам инструкцию, принятую Священным синодом, о порядке проведения богослужений в это опасное время. И особое указание дано о соблюдении предосторожности при вкушении прихожанами Святых Даров в период пандемии.

Церковь говорит, как и раньше, что никакая зараза не может передаться через Святые Дары, являющиеся сами по себе источником исцеления. Но Чаша и лжица для причащения – это те предметы, которые не защищены от попадания на них бактерий и вируса. И потому надо смиренно относиться к новым правилам. При причащении следует обтирать ложку платом, пропитанным спиртом, а затем окунать её в воду. Подавать запивку по отдельности каждому причастнику в одноразовой посуде, используя при этом одноразовые гигиенические перчатки. Причастникам предписано воздерживаться от целования Чаши.

Конечно, храмы без прихожан грустно выглядят, но службы и молебны в них идут своим чередом. Может быть, впервые в истории Русская православная церковь призывает всех воздержаться от их посещения.

Каждый, разумеется, сам решает, тварь он дрожащая или право имеет, но тот, кто сегодня бравирует своим здоровьем и с гордостью заявляет, что не уйдёт на карантин, – ведёт себя не по-евангельски, а по-фарисейски. Не боишься заразиться сам – подумай о других. И уж тем более не давай никому повода соблазниться эстетикой неверного поведения. Не надо подталкивать к катастрофе!

– Позвольте увести Вас от этой горячей темы. Интересно, с чего начинался митрополит Волоколамский, викарий Патриарха всея Руси? С двух лет Вас растила мама, которая не только дала Вам свою фамилию, но и во многом определила судьбу. Вы, Ваше Высокопреосвященство, в миру Григорий Валериевич. Откройте секрет, Валериевич – это отчество, или оно дано скорее по матери? Ведь Ваши отец и мама имели одинаковые имена.
– Интересная постановка вопроса, но я вам отвечу сразу. Наверное, оно и то, и другое, хоть я об этом не задумывался. Я не порывал связи ни с отцом, ни с бабушкой, но с двух лет меня действительно растила мама. И ей как никому другому я обязан всем. Мать мы узнаём раньше, чем отца, и её слова, услышанные в детстве, будут нам памятны до смертного часа. На её примере я понял, что следующей после Божественной по нисходящей является любовь материнская. Маленький человек – это семя, которое надо взращивать так, чтобы ему было не только мягко и хорошо, но и интересно жить и расти, тянуться к свету. Впрочем, моя мама – человек скромный, чтобы озвучивать это.

Она не воспитывала меня в прямом смысле, а приобщала к своему интеллектуальному миру. Мы что-то вместе читали и обсуждали, если у неё было время, куда-то ездили и довольно часто оказывались в храмах и монастырях. В детские годы всё, чем увлекалась мама, тут же становилось и моим увлечением. Мама уплывала в журналистскую командировку, и я обкладывался книгами о морских путешествиях, как бы повторяя её путь. Когда мама впервые повела меня в церковь, моя партийная бабушка пришла в ужас, и не зря. Мама меня принципиально не вела к вере, но она дала колоссальный духовный заряд. И сегодня его вполне хватает на понимание моего места в жизни.

Кажется, мама меня никогда специально и не растила. Надо мной не было распахнутых крыльев: «мальчик мой маленький, чудо из чудес, не было тебя никогда на земле, и вот ты стал…» Это не её логика. Но первой, к кому обращусь в трудную минуту, была и остаётся для меня Валерия Анатольевна Алфеева – моя мама. Мы с нею жили и живём, будто держась за руки и прижавшись лбами.

– В Вас нет взрывного темперамента, Вы спокойный и немногословный интеллигент. В детстве у Вас не было даже футбольного мяча и коньков. Вы должны были вырасти человеком, который совершенно не умеет за себя постоять, но стали защитником Церкви, одним из самых жёстких переговорщиков. Владыка, а как вообще выковываются бойцы веры?
– Действительно, порой мои оппоненты недоумевают: как это так – я с виду мягкий человек, с музыкальными пальцами, но при этом со мной невозможно договориться. Иларион ведь в переводе значит «тихий, радостный»…

Тут нет секрета. Мне трудно произнести резкие слова, показать эмоции, но я был готов переболеть чем угодно за веру, ещё не будучи обращённым в неё. В пятнадцать лет я уже подпольный чтец в храме, и только по счастливой случайности меня не выдали те, кто узнал в худеньком чтеце Гришу Алфеева. Иначе пришлось бы попрощаться с элитной школой, а консерватория бы для меня даже не началась. Да, я рисковал, но и за меня рисковали, и уже тогда я начал понимать ценность объединения людей в веру. Вера и верность – это ведь почти одно и то же.

Следующий этап – армия, в которую меня призвали с первого курса. Я поступал в Московскую консерваторию, уже зная, что недоучусь в ней, потому что она не даёт отсрочки от армии, а в семинарию нельзя поступить, не отслужив. Попал в элитную часть… Опять обо мне скажут, что у меня всё элитное – школа, вуз, воинская часть… Но так и было – я попал в оркестр погранвойск. Только на парадах четыре раза прошёл перед Мавзолеем в сводном оркестре. А преимущество для меня состояло лишь в том, что оттуда я сам себя иногда отпускал домой. Но чаще шёл в храм и, надев стихарь прямо поверх мундира, вставал служить.

Позднее я получил знак свыше и понял, что у меня сильный покровитель на Небесах. Мне пришлось благодарить его за своё спасение в Литве, где я был уже настоятелем трёх церквей и одного храма. Как-то в поездке наш автомобиль не вошёл в поворот, летели мы метров пятнадцать до дна оврага. А когда подъехавшая полиция поинтересовалась, где трупы, мы с водителем только переглянулись – на нас не было ни царапины! С этого момента нельзя было не поверить, что кто-то на Небесах постарался сберечь меня и моего спутника. Тогда я уже знал, что имя моего ангела-хранителя – святитель Николай. И всякое малодушие с тех пор мне кажется постыдным.

Я действительно никогда в жизни не дрался, я – то самое добро без кулаков, но выдержка и твёрдость неплохо их заменяют, а главное, я знаю, что мой ангел не дремлет.

– Владыка, а в какой момент Вам пришлось сделать выбор между верой и музыкой? Ведь когда-то родители определили Вас в престижную спецшколу при Гнесинке, а значит, Вас ждало неплохое будущее.
– Я почувствовал в себе этот новый вкус жизни вовсе не внезапно. Такого не было – чтобы вдруг проснуться утром и… Однако чем чаще бывал в храме, тем меньше во мне оставалось от будущего известного скрипача или композитора. До сих пор не понимаю, как такое могло произойти – в пятнадцать лет я пришёл в храм Воскресения Словущего на Успенском вражке и потребовал принять меня чтецом! Конечно, по правилам, этого делать нельзя, но, видно, я так рвался в алтарь, что настоятель храма отец Леонид нашёл для меня возможность читать в алтаре по будням, а затем и по выходным дням. Я чувствовал себя счастливым человеком, вступившим в особый мир, где всё так интересно. И мне до сих пор не остановить в себе это желание быть в церкви, служить. Я до семи потов готов работать ради неё.

Можно сказать, с храмом мне повезло, но и позволительно сказать, что я тоже удачно подошёл храму. Худенького чтеца заметили, и люди стали приходить взглянуть на меня.

– А существуют разрушительные молитвы?
– Они существуют, но я их вам не назову. Они для врагов, их чтут, когда на страну нападают или приходит мор.

– Не самое ли время прочесть такие?
– Слепой сказал «посмотрим», не будем торопиться и мы.

– Владыка, не могли бы Вы объяснить нам столь успешный взлёт Вашей карьеры? Вы самый молодой член Священного синода и уже одиннадцать лет возглавляете отдел межцерковных связей, сменив на этом посту нынешнего Патриарха Кирилла. Вы вообще спите?
– Сплю я, вернее сказать пытаюсь это делать, лучше всего в самолёте. И вообще мой сон редко длится больше пяти часов. Чем больше спишь, тем меньше успеваешь, не говоря о том, что и жизнь себе укорачиваешь.
Вы задали вопрос о карьере, но и здесь нет простого ответа. У нас не существует понятия «карьера». Карьеру в церкви не делают, в ней делают то, что тебе поручают. Моё последнее самостоятельное решение было принято в двадцать лет, когда я после дембеля не возвратился в консерваторию. Не хотел делить любовь к Богу с музыкой. Я сразу поехал в Виленский Свято-Духов монастырь, который и стал моим последним самостоятельным выбором. Правда, прежде чем уйти из мира, я хотел сначала стать священником, однако архиерей рассудил иначе – через полгода послушания я был пострижён, на следующий день рукоположён в иеродьяконы, а ещё через месяц посвящён в иеромонахи. Больше я не принадлежал себе.

– Трудно пришлось?
– Непросто. Условий, какие теперь есть у священников, тогда не было, да и храмы оставляли желать лучшего. Иногда зимой Чаша к губам примерзала.

– И что вас поддерживало?
– А меня не надо было поддерживать – я был счастлив. Когда прихожане церкви становятся твоими прихожанами – это как врачу узнать, что пациент пошёл на поправку.

Вот вы сказали, что я на международной работе одиннадцать лет, но ещё шесть лет до того я проработал в Отделе внешних церковных связей с возглавлявшим его владыкой Кириллом, будущим нашим Патриархом. И все эти годы основные решения принимались за меня другими.

Не стану перечислять все посты, куда меня направляли, на каждом пришлось хорошо поработать. Последние двадцать лет моей жизни – это постоянные передвижения по службе и перемещения в пространстве. Сегодня ты в Австрии, завтра в Греции, потом в Турции. И оказывается, что дома у меня нет. Я живу везде как монах-бенедиктинец. (Девиз бенедиктинцев –  «Молись и работай». – Ред.)

Теперь опыт позволяет мне распутывать даже вопросы, которые столетиями лежали без движения. Например, готовя встречу Патриарха с понтификом, я иногда поесть забывал, всё происходило в режиме нон-стоп. Летал как на крыльях. В Рим – как на подмосковную дачу. То принимал, то провожал посланцев Его Святейшества, протокол расписывали до запятой, но сил придавала значимость исторического события.

Результат вам известен: несмотря на серьёзное внешнее и внутреннее противодействие, встреча состоялась. Мы, как будто отбросив почти тысячу лет, разделяющих наши ветви христианства, перезагрузились у его истоков.
Правда, сейчас я больше работаю в кабинете, по понятным причинам. Но это тоже скорее сладкое чувство. Во время самоизоляции могу вдоволь писать.

– Кажется, у Вас уже больше ста книг. Лев Толстой позавидовал бы.
– Ну, зачем так… Но как только одну книгу заканчиваю, начинаю писать новую. Это для меня как перевести стрелки часов.

– Вы не против, если мы поговорим о Вас как о композиторе? Ваши партитуры подписаны мирским именем – Алфеев. Но их высокое звучание переносит слушателя во времена начала христианства, когда принадлежность к вере была равна смертному приговору, однако мир уже тянулся к новой надежде. Когда Вы взяли свою первую ноту, маэстро?
– Это была ещё одна вера – уже моих родственников. Они верили, что я их не подведу и стану первым в роду высокообразованным музыкантом. Атака на меня пошла с трёхлетнего возраста. Для начала меня убедили, что я научился петь раньше, чем говорить. А в шесть лет уже усадили за парту в престижной музыкальной школе при Гнесинке, где я жил надеждой, что скрипач из меня всё-таки не получится и меня отпустят. Как я ошибся! Через десять лет школу пришлось оканчивать, но человек обычно бывает выше той роли, которую ему отводят.

Когда в пятнадцать я пришёл в храм, то уже видел себя или церковным регентом, или церковным композитором. Дома я не слушал музыку, я читал святых отцов в самиздатских списках. И снова ошибся – музыка была не соблазном, а откровением, она всё равно находит тебя своим неземным путём. Этому раздвоению личности оставалось править мной ещё пять лет. За это время я окончил школу, поступил в консерваторию и призвался в армию. Только уйдя в монашество в двадцать лет, я понял, что мой окончательный выбор – вера. А музыка… Я запретил себе её слушать. Ей я отдал свою юность, занимался скрипкой по пять часов в день. Но в монастыре нам с нею стало не по пути. Наверное, я её перерос. А симфоническая музыка вообще вредна монашеской жизни, ибо она духовна и страстна.

– А потом Вы вернулись в музыку, как блудный сын, со словами раскаяния на устах…
– Это было как пробуждение. Прошло двадцать лет, и вдруг мы вновь встретились с музыкой. Как многое в моей судьбе, всё опять решил случай. Мы с  Его Святейшеством Кириллом, тогда ещё начальником ОВЦС, случайно услышали на одном из концертов исполнение моих ранних вещей. Его это зажгло, и вот уже сорокалетним мне было суждено вернуться к тому, что я двадцать лет отрицал в себе. Мои навыки быстро вспомнились, и за три года я написал всё, что теперь считается моим «поздним периодом». Отработал за двадцать лет бездействия.

– Владыка, я коснусь грустной темы. Придёт час успения, когда, как обещал Иисус праведникам, Вы получите во сто крат и наследуете жизнь вечную. Вы об этом задумывались, или вам некогда?
– Серьёзный вопрос, спасибо. Уже с шестилетнего возраста я понял, что умирать всё-таки придётся, и постоянно об этом думал, но в разные годы к смерти относился по-разному. Однако при посвящении в монашество я уже имел это удовольствие – видеть смерть. Тебе даются новое имя и новая одежда, это как второе крещение: умирает один человек – рождается новый человек. Один человек приходит к престолу и встаёт на колени – другой с колен поднимается. Одна из монашеских добродетелей – это память смертная. В её традиции жить так, будто каждый день – последний, и вот этому меня учить не придётся.

– Ваше Высокопреосвященство, после Вас останутся книги и фильмы, будет жить музыка. А где бы хотела найти упокоение Ваша душа?
– Мне всегда было свойственно выжимать из себя максимум, и уйти из этого мира я тоже хотел бы не на кладбище, но найти упокоение под полом храма. Это было бы, пожалуй, пределом моих земных желаний. Не заснуть холодным сном, а чтобы дело, которому я посвятил всего себя, которое было для меня светом, присутствовало во мне и после того, как я пройду земной путь до конца. Хочу, чтобы надо мной не вороны кричали, а пели ангелы, и читались службы, и снилось, что я сам стою перед алтарём…

Однако я бы не хотел заканчивать нашу беседу в минорном регистре. Один из постулатов христианской веры – завещанная Христом нелицемерная любовь каждого к каждому. Чтобы в нашей жизни наступило завтра, сегодня она должна быть равна нашему терпению. Надо сегодня остаться дома, и пусть в эти дни дом станет для каждого его Оптиной пустынью.