95-летний дед Игнат обрадовался нашей встрече несказанно. Оно и понятно: из-за пандемии в деревню давненько никто не заглядывал, словоохотливому старику побалакать за жизнь не с кем. Соскучилась душа человека по свежему собеседнику.

– Пока я на печи бока отлёживал с этим треклятым коровьим вирусом, – уже на подходе нетерпеливо заговорил старик, задыхаясь и тяжко опираясь на палку, – ишо одну занимательную историю для тебя вспомнил.

Я возился у себя во дворе с подобранной в лесу замысловатой корягой – вырезал сказочного лешего, которого обещал в палисадник знакомым.

– Самое время для историй, – охотно отозвался я.
– Ото ж, – удовлетворённо согласился дед Игнат. – Тогда слухай.

Поздней осенью, когда уже вовсю шли затяжные дожди, в Шатилове появилось странное семейство. Невысокого росточка женщина с посиневшим от холода лицом держала на руках девочку, укутанную в серую шаль. Худой морщинистый мужчина в телогрейке вёл за руки двоих мальчишек лет четырёх-пяти, за спиной у него болтался холщёвый мешок, должно быть, со всем их скудным хозяйством.

В мокрой одежде, с которой обильно стекала вода, они устало брели по грязи, то и дело оскальзываясь. Обувка – дыра на дыре. В послевоенные годы особого достатка ни у кого не было.

Старуха Федулиха, доживавшая свой век в хате на отшибе, сжалилась над пришлыми, приютила на ночь.

– Вы бы только видели этих страдальцев! – делилась она на другой день с бабами. – До того исхудавшие и завшивевшие, что и в гроб положить срамно, кожа да кости. Особливо гляжу я на голодных ребятёнков, и всё у меня внутри надрывается. Вот и скажите мне теперь, люди добрые, как им дальше свою жизню устраивать.

Сердобольные бабы, за войну повидавшие всякое, всхлипывали, вытирали рукавами слёзы, сморкались в кончики головных платков, а потом единодушно решили: многочисленное семейство поселить в пустующую хату до объявления прежних её хозяев.

– Худо ли бедно ли, но прошло два года, – продолжал своё неторопливое повествование дед Игнат. – Не сказать, что они жили впроголодь, перебивались чем могли: картошка, свёкла, кукуруза, тыква. Поглядеть – вроде люди незряшные. Да, видно, в каждом из нас червоточинка имеется. Взяла эта краля непутёвая да и сбежала по весне с заезжим ухажёром, который у нас на деревне обувь чинил. Чем он её приманил, не пойму, – старик неожиданно в сердцах стукнул палкой о землю. – Сто чертей ей под хвост!

В ту пору в Шатилове проживала бобылка лет сорока пяти. Все от мала до велика звали её Симушкой. Баба она была тихая, приветливая и до того добрая, что люди считали её слегка блаженной. Родные Симушки все померли, осталась она одна. Тогда мужиков на войне много полегло, потому и более молодые да красивые бабы не могли найти себе мужа, что уж о ней говорить. Так и жила бы себе Симушка до самой смерти в одиночестве, если бы не случай.

Как-то раз пошла она с бабами в поле за кукурузными початками. Только они начали ломать их да складывать в мешки, как на дороге загромыхала телега с объездчиком. Была раньше такая нехитрая должность – приглядывать за полями и пресекать хищение социалистической собственности.

Бабы врассыпную. Симушка юркнула в высокую кукурузу и сломя голову побежала: только листья по лицу хлыстаются. Далеко забежала, уже и грозного окрика объездчика не слышно, а только где-то неподалёку голосок жалобный такой, будто кто по покойнику плачет. Симушке стало страшно, а назад возвращаться ещё страшнее – перекрестилась и мелкими неуверенными шажками двинулась вперёд.

Скоро увидела такое, от чего, как она впоследствии признавалась бабам, «духом обмерла, и в груди случилось стеснение, что сердце того и гляди лопнет». А увидела Симушка вот что: в ворохе почерневших кукурузных листьев сидели, тесно прижавшись друг к другу, словно птенчики, трое зарёванных ребятишек и испуганно таращили на неё свои пронзительные глазёнки.
– Это каким же вас сюда ветром занесло? – ахнула поражённая Симушка.

Старшенький вытер длинным рукавом мокрое замызганное личико, вздрагивая и часто всхлипывая, ответил:
– Папаня приказал здесь его ждать, а сам ушёл. Мы переночевали, а он всё не идёт.

Недолго думая Симушка подхватила мелкую на руки, крепко прижала к себе, будто драгоценную ношу, которую могут отнять, и рысью припустила в деревню. Мальчишки с двух сторон ухватились грязными ручонками за юбку и, боясь отстать, побежали следом, ревя на разные голоса.

Долго потом судачили бабы в деревне, но так к общему мнению и не пришли, отчего вроде бы незряшный мужик оставил своих детей, а сам подался в неведомые края.

– А я так думаю, – сказал дед Игнат, – что не со зла он это сделал. Редкий мужик могёт без бабы в одиночку справиться с такой сворой ребятишек. Теперь-то чего гадать об этом.
– И куда Симушка их потом определила? – спросил я.

– А никуда! – оживился старик. – Так они и остались жить у неё. Вот ведь как бывает: то ни одного дитяти, а то сразу троих Бог послал. А тут и четвёртый подвернулся.

Я отложил корягу, присел на пенёк рядом.

– Это как?

Дед Игнат не спеша свернул которую уже по счёту «козью ножку», словно испытывая моё терпение, смачно пыхнул, разогнал ладонью облако дыма и только тогда продолжил:
– Проезжали через нашу деревню командированные. Тогда страну восстанавливали, много народу с места на место перемещалось. А один шофёр был с девочкой лет трёх, приболела она в дороге. Так Симушка настояла, чтобы оставил её до выздоровления, а как обратно поедет, так и заберёт. Тяжело мужику одному-то с девкой, он и оставил.

Прошло время, возвратился тот шофёр да и остался жить при Симушке. И ей легче стало, и мужику вольготнее, да и ребята отца, хоть и не родного, обрели. Да только вот недолго она счастьем баловалась, открылась у мужика фронтовая рана в лёгких, он в одночасье и помер. Осталась Симушка с четырьмя ребятами, один другого меньше.

Старшому, Славке, тогда лет десять было, он и стал за хозяина. Парнишка рос сообразительным, зато отчаянным без всякой крайности – не раз бабы приходили жаловаться. Но Симушка никогда на него голос не возвысила, не то что замахнуться. Как-то незаметно возмужал мальчишка и ушёл в армию. Отслужил срочную с благодарностями от командования, а когда вернулся в родную деревню, устроился в колхозе шофёром. Плохого о нём не скажу, уважительный парень вырос, правильный, хотя и много бедокурил в подростках.

Однажды в разгар посевной Славка на минуту завернул к дому. Не выходя из кабины, посигналил у калитки. По скрипучим ступенькам веранды живо спустилась Симушка с узелком еды в руке. Как она ни хорохорилась, а поступь её уже была не та: одряхлела с годами, да и ревматизм замучил.
– Не скоро управитесь? – спросила сына.
– Куда там, – отмахнулся Славка. – Огрузится сегодня колхоз зерном. Всё, мам, некогда, поехал, работы невпроворот.

Симушка перекрестила вслед машину и долго стояла у калитки, провожая глазами удалявшееся белёсое облако пыли. А у самой в уголках губ таилась счастливая улыбка.

По дороге Славке встретилась женщина с котомкой за плечами – много тогда людей ходило по деревням просить милостыню.

Парень остановил машину, выпрыгнул из кабины. Через лицо женщины тянулся ужасный шрам, отчего левый глаз слепо глядел на Славика страшным бельмом.

– Возьмите, – предложил он, протянув ей узелок с обедом, заботливо приготовленный матерью.
– Спасибо, миленький, – сказала женщина и низко-низко поклонилась. Потом, вероятно, в порыве благодарности, протянула руку и провела прохладной ладонью по его заросшей щеке.

В другое время Славка ни за что бы не позволил незнакомому человеку коснуться его лица, а тут словно какая-то неведомая сила удержала на месте. Он даже не шелохнулся.

Женщина криво улыбнулась, повернулась и медленно пошла прочь. Глядя в спину одинокой худенькой фигурке на дороге, Славка коснулся пальцами места на щеке, где только что была рука этой странной женщины, и неожиданно для себя неуверенно позвал:
– Мама…

Женщина замерла на месте.

– Мама! – снова позвал он, уже смелее.

Женщина повернула лицо, губы её дрожали, по щекам катились слёзы. Внезапно она упала на колени. Котомка свалилась в пыль.

– Сыночек, – забормотала женщина, подползла и обхватила его ноги, прижалась, – прости меня, ради бога. Ви-но-ва-та я перед ва-ми. Убей меня, треклятую, только прости.
– Встань, ну что ты, – дрогнувшим голосом ответил Славка. – Я давно не держу на тебя обиды, ты же мама моя.

Смахнув пальцем выступившую слезинку, дед Игнат сказал со вздохом:
– Знать, запомнились ему материнские ласковые руки, с детства запали в душу.

Потрясённый, я молчал. Потом выдавил из себя, сглотнув комок в горле:
– Дальше-то что?
– Привёл он её в дом к Симушке. А когда женился и отстроил рядом свой дом, а остальные братья-сёстры разлетелись кто куда, остались две матери жить вдвоём до самой смерти. И жили, заботясь друг о друге, как иные родные сёстры не заботятся. Ежели мне не веришь, то могёшь у моей Маруськи спросить.

Маруська – его семидесятилетняя дочь, которая постоянно ворчит на отца, что тот надоедает соседу, то есть мне, своим дурацкими побасенками.

– Так вот ейный муж и есть тот парень.
– Дядя Слава? – поразился я.
– Дядя Слава, – хмыкнул старик и потрепал меня шершавой ладонью по макушке, словно неразумного мальчишку, довольный, что произвёл впечатление своим рассказом.

Тут на крыльцо вышла тётка Маруся, грозными очами поглядела в нашу сторону и сказала:
– Опять человека от дел отрываешь, беда старая?

Дед Игнат с неохотой поднялся и покорно поплёлся к дому, досадуя, что пришлось прервать беседу на самом интересном месте. Правда, перед уходом успел мне заговорщицки подмигнуть: мол, ещё найдём время побалакать за жизнь, какие наши годы.