– Изя, ты нашёл мне замэну? Не разбивай моё сэрцэ! Если так, то я задушу вас обоих своим роскошным тухесом, это говорю тебе я, Шимона Бен-Элайзер.

Потрясающий, неповторимый жаргон тёти Симы неизменно приводил в восторг соседей по коммуналке и в трепет – тщедушного Измаила Пейсаховича, ростом едва доходившего до необъятной груди супруги.

Изо дня в день, долгих сорок лет повторялись предупреждения по поводу «разбитого сэрца». Бог мой, какая «замэна»? Бедному Изе и в дурном сне не привиделось бы. Его на полтонны «Симочкиной страсти» едва хватало. Все за глаза так её и называли – «Полтонны страсти».

Не знаю, сколько страсти хранилось в громадном теле Симоны, но персоны колоритнее не было во всём дворе. Рыжая шевелюра в мелких бигуди, кроваво-алая губная помада, почти фиолетовый лак на ногтях, лилово-сизые румяна на всю щёку. На грудь можно было запросто поставить поднос с горохом. Сигарета в длинном мундштуке слоновой кости, зажатая между пухленькими указательным и средним пальцами, и изящно изогнутый мизинец с бирюзовым кольцом. Крупные оранжевые бусы – имитация янтаря – и коралловый браслетик на складчатом запястье.

Всё это многоцветье ложилось на Симонин «глобус», завёрнутый в голубое с коричневым шифоновое платье. Оно-то и уподобляло пышнотелую Симону гигантскому глобусу – голубые океаны и коричневые материки.

– Изя? Ты опять лжёшь мне, как твои предки фарисеи? – доносилось порой из прихожей через неприкрытую дверь. – Бог Израиля воцаряется не только на горе Сион. Он всё видит даже тут, на благословенном Апшероне. Ну-ка, посмотри мне в глаза! Почему ты не ешь? Почему ты сыт? Кто накормил тебя? Нет аппетита? А что сделалось с твоей памятью? Софочка сказала мне, что в субботу ты не назвал в заупокойной молитве имени моей бабушки. Разве светлая память Розалии Бен-Мойше уже не дорога тебе?
– Прости, мамочка, – он почему-то называл жену мамочкой. – Их так много, покойниц. Вероятно, упустил по рассеянности. Но ведь Софочка могла бы сделать это и сама, – оправдывался Измаил Пейсахович.
– Покойниц много, а бабушка Розалия одна! – всхлипывала Симона. – Или ты забыл, как страшно она погибла?
– Знаю-знаю. Не забыл, как можно? Прости, мамочка.
– В эту субботу я сама буду в синагоге и «забуду» назвать имя твоего брата Мордехая!
– Не гневи Бога, душа моя.
– Бога? Ты вспомнил Бога? Ты пришёл домой на час позже обычного. Признавайся, или я задушу вас обоих!
– …своим роскошным тухесом, – продолжал за неё Измаил Пейсахович. – Я встретил по дороге домой Мирона, племянника Оси. Немного поболтали, выпили пивка у Мухтара.
– Так вот почему у тебя не хватило денег отоварить мой список.
– У меня всё равно бы не хватило денег. Это не список, это целый талмуд.
– Не смей кощунствовать! Как можешь ты уподоблять перечень овощей священной книге?
– Прости, мамочка, я не так выразился.

И так сорок лет. Но горе и радость скачут по жизни в одной упряжке. Когда Изя умер, казалось, не будет конца слезам Симоны.
– О горе мне, горе! Почему ты так рано ушёл от меня, Изя? Я не роптала бы за измэну, но лучше бы ты жил, – стенала безутешная Симона. – Изя, любовь моя, жизнь моя, сокровище моё!

Одно горе привело за собой и другое. Очень скоро от тяжёлого недуга скончалась дочь Симоны, Софочка.
– Бабушка, почему ты не называешь имя моей мамы в заупокойной? – спросила её как-то раз в синагоге внучка Сарра. И сама крикнула раввину с балкончика: – София Бен-Измаил!
– Бен-Иосиф, – тихо произнесла Симона.

Сарра удивлённо оглянулась на Симону, опустившую глаза.
– Бен-Иосиф, – повторила та. – Да, Сарра, сэрцэ моё. Бен-Иосиф.