Если о Пан Паныче сказать коротко, одним словом, это слово должно быть ласковым. Таким же ласковым, не по-земному светлым, являлся он сам. Появление его в нашем дворе было сродни лучу солнца, выглянувшему из-за туч после затяжного ненастья. При виде его гулявшие тут же мамаши начинали улыбаться и невольно наклонялись над колясками, сравнивая с Пан Панычем своих младенцев. Пожилая и неряшливо одетая тётя Тоня подолгу смотрела ему вслед, и на лице её, как отблеск далёкого костра, бродили воспоминания по тому времени, когда она девчонкой бегала на первые свидания.

С лучом солнца сравнивала про себя сына и безмерно любившая его мама. Ещё она называла его подсолнушком, имея в виду золотистый цвет волос.

– Какой подсолнушек у нас ладный да пригожий, какой особенный и исключительный, – говорила она. – Какой послушный.

Пан Паныч был предметом гордости мамы, только папа не видел в этом ничего хорошего. И сердце его сжимала тревога: отслуживший в своё время действительную на Кавказе, он знал, что такие вот наивные, неприспособленные и ласковые – на войне не выживают, да и в мирное время их ждут всяческие беды и разочарования.

Ребята во дворе сначала звали его Паном, сокращённо от фамилии Панов. Но многозначительное слово это никак не шло к его хрупкой до худобы фигуре, русо-золотистым волосам и тому доверчивому и внимательному взгляду широко открытых глаз, какой бывает только у детей, уверенных, что никто не причинит им зла. И ребята стали звать его ласково Панычем, или Пан Панычем.

Его любили. Обычно дети жестоки и несправедливы к слабым, не похожим на них, но Пан Паныча любили и они. Он не принимал участия в особо шумных играх, но с такой искренней заинтересованностью переживал всё происходящее, подпрыгивая от радости и хлопая в ладоши, если кто-нибудь из игравших мальчишек забивал гол или бегавшие в догонялки и самозабвенно визжавшие девчонки ловили друг друга, – что дети невольно старались заслужить его одобрительное внимание.

Годам к десяти он и сам понял, что отличается от остальных, и стал ещё больше сторониться шумных детских игр. Наверное, именно тогда в нём и зародилось желание стать путешественником. Путешественники были людьми отважными, наперекор всему открывавшими новые земли, впервые видевшими никому не известные народы. Но они в своих путешествиях были ещё и глубоко одинокими людьми, сосредоточенными на себе, и это второе в них нравилось Пан Панычу больше.

Двор примыкал к дороге, за которой начинались сырые, заросшие кустарником поля, где вечерами зажигались дрожавшие огни какой-то деревни. Иногда ребята бегали играть в поля, брали с собой и Пан Паныча. Но теперь его внимание, помимо игр, привлекали и чёрные точечки деревенских домов, придавленных тяжёлым, затученным небом. Деревня казалась ему неизведанной землёй, которую надо открыть. А что за неизвестные люди там жили? Судя по тому, что он никогда не видел их в городе, они были одинокими, всеми брошенными и никому не нужными.

И однажды он решился. Вернулся из школы, наскоро сделал уроки и отправился путешествовать. Было это уже в сентябре. Осень наступила рано, весь месяц лили дожди, но листва, кое-где перебитая жёлтыми прядями, ещё держалась крепко. Ребята на улицу не ходили, и двор пустовал. К вечеру, когда дождь усиливался, казалось, что двор погружался в сгущающихся сумерках на дно, с тем чтобы на рассвете вновь выплыть на поверхность.

До деревни он добрался за полчаса. Здесь и правда жили очень забытые, никому не нужные люди. Он бродил по улице мимо заборов, за которыми тускло отсвечивали окнами пустые дома. Ноги то и дело соскальзывали в колеи, залитые лужами и имевшие такой же, как и окна, мертвенно-оловянный цвет. В других домах ещё жили, и оттуда на него с изумлением глядели старики и старухи, пока одна из них не вышла и не расспросила, кто он такой.

– Я путешественник, – сказал Пан Паныч.
– Господи, в такое время путешествовать… Нет чтобы дождаться хорошей погоды. А родители-то знают?
– Пока не знают.
– Беда с вами, маленькими. Вон весь вымок. Заходи в дом, погрейся.

Пока Пан Паныч заходил погреться, в городе с работы вернулась мама и, не увидев сына, бросилась по соседям, надеясь найти его у кого-нибудь из ребят. Любившие Пан Паныча ребята теперь, когда он пропал, все как один проявили желание немедленно начать поиски в соседних дворах. Мама уже плакала, папа стоял рядом с таким лицом, словно сбывались его худшие предположения. И когда решено было вызвать полицию, Пан Паныча привела за руку старушка из деревни.

Первое путешествие поразило мальчика и только усилило его желание продолжать начатое. Каждый человек рождается для своего главного, необходимого дела, и беда тому, кто его не находит, проводя жизнь впустую. Пан Паныч нашёл себя в путешествиях. В следующий раз он добрался до новой деревни, но теперь, наученный опытом, вернулся домой раньше родителей. Они так и не узнали, что он скитается по городским окраинам.

В походах с ним случилось то, что и должно было случиться в силу его необычности и непохожести. Должно было произойти нечто невероятное – и произошло: у него вдруг открылась способность слышать голоса из прошлого, улавливать когда-то происходившие в этих местах события.

И тут, наверное, не было ничего странного. Кто-то ведь выделил его из других детей и, видимо, не захотел останавливаться, вложив в его душу особую, трепетную чувствительность.

Произошло это уже в первом походе, когда он сидел в доме у пригласившей его старушки. Он пошёл к ней не без волнения, ожидая увидеть жилище, внутри чем-то похожее на избушку Бабы-яги, с жарко полыхающей печью, закопчёнными углами, с развешенными по ним пучками сушёных трав и чёрным котом. Но всё оказалось обыкновенным – стол со скатертью, кружевные занавески, чисто вымытый пол, застеленный цветными половиками. Кот, правда, был, но только белый, с голубыми глазами, с тёмным хвостом и носом, возле которого, как скатившаяся слезинка, светилось крохотное пятно.

Пан Паныч, греясь, сидел за столом, немного расстроенный обычностью домашней обстановки, когда рядом послышался неясный шелест множества голосов, отдельные радостные восклицания, звон стеклянной посуды, как бывает на празднике или свадьбе. Голоса звучали то громче, то тише. Они врывались в деревенскую избу ниоткуда наподобие морских волн, которые то с грохотом бьют в берег, то с шорохом откатываются по песку обратно. И он понял, что когда-то в доме жили разные люди, собиравшиеся за этим столом, и он сейчас слышит их голоса. Словно плотная стена, что отделяет нас от прошлого, треснула, и в образовавшиеся щели подуло сквозняком.

И пока хозяйка подогревала на кухне чайник, он рассматривал фотографии на стенах, видел старые и молодые лица и уже знал, что это их голоса звучат за столом, и кто из них умер, кто убит на войне, а кто живёт далеко отсюда и никак не может собраться навестить одинокую старуху…

В своих скитаниях, как и ожидалось, Пан Паныч был одинок. Дороги, особенно просёлочные, без знаков и указателей, тем и хороши, что затягивают, влекут вперёд, и сколько бы ты ни прошёл, всё кажется мало. Будто кто-то, скрываясь вдали, указывает путь, и когда ты устал или задумываешь повернуть обратно, окликает и зовёт за собой, обещая за поворотом нечто новое, ранее не виданное.

Дороги влекли Пан Паныча, и по-прежнему он слышал голоса прошлого. Однажды поблизости раздался лязгающий грохот танковых гусениц, но чаще в пути его преследовал догоняющий скрип тележных колёс, и хотя лошадей здесь он никогда не видел, первое время невольно сторонился, уступая дорогу невидимому ездоку.

Возвращался из школы и, отложив домашнее задание на вечер, сразу отправлялся в поход. Он шёл налево или направо, зная, что за одной деревней через километр последует другая, затем третья. Порой он забирался так далеко, что домой приезжал на автобусе.

Вскоре в окрестных деревнях среди одиноких стариков и старух появились слухи, что по их краю ходит светлый отрок – появляется ближе к вечеру неведомо откуда и пропадает непонятно куда, а зачем ходит, неизвестно: может, заблудился или, оставшись сиротой и сбежав из детского дома, ищет дальних родственников. И тогда во многих домах старики и старухи начинали высматривать в ранних сумерках идущего отрока в надежде, что ищет он именно их.

Наступило время, когда Пан Панычу стало тесно в исследуемых границах, и он решил расширить круг своих странствий. Он ещё не задумывался, каких берегов достигнет, но неизвестные земли звали в дальнюю дорогу.

Уже в начале зимы, а зима тоже наступила рано, одарив землю обильными снегопадами, он сел в пригородный поезд и через час сошёл на какой-то станции, привлечённый приземистым видом каменного вокзала со стрельчатыми окнами. Вместе с ним сошли ещё несколько человек и скрылись за тяжёлой вокзальной дверью, хлопнувшей им вслед с крепким стуком, с каким, предварительно подышав и размахнувшись рукой, ставят печати.

За городом снега было больше, и когда, прогудев, отправился поезд и смолк вдали напевный стук колёс, стало совсем тихо. Пан Паныч пошёл на вокзал. Если раньше в деревенских домах голоса из прошлого слышались, как шелест трав, то вокзал встретил его громом крика, плача, смеха, гудков паровозов, торопливым топотом ног, всех тех звуков, что впитали его стены за полтора столетия.

Сколько событий пронеслось за эти годы, сколько революций, войн, сломов, гигантских строек, освоений сибирских и целинных земель… Всё широкое полотно истории, казалось, сузилось до нити и прошло, как в игольное ушко, через этот поселковый вокзал. Отсюда уезжали воинские эшелоны, набитые мобилизованными, и тогда вокруг стоял детский и бабий плач. Сколько встреч и расставаний он помнил, сколько судеб терялось навсегда и восстанавливалось под его сводами, сколько гармоней и студенческих гитар здесь играло.

Пан Паныч как вошёл, так и сел, оглушённый, на длинную деревянную скамью. Звуки волнами ходили в замкнутом вокзальном пространстве, сталкиваясь и закручиваясь в водовороты. Иногда сквозь грохот и треск прорывались и тут же угасали, как в испорченном радио, разные песни: то вдруг задорно прозвучит «Едут, едут по Берлину наши казаки», то ворвутся задушевные «Подмосковные вечера», которые сразу накрывали пронзительные слёзные крики или радостные восклицания.

День был ясный, за стрельчатыми окнами по заснеженным веткам привокзального парка скользили лучи солнца, где-то вдалеке проезжали машины, а Пан Паныч никак не мог сдвинуться с места. Так, оглушённого, его и заметил полицейский, отвёл в дежурную часть, позвонил в город, и вскоре за мальчиком приехал папа.

Обратной дорогой Пан Паныч молчал. Молчал он и дома, хотя мама, плача, просила его поклясться никогда и никуда больше не уходить и не уезжать.

О том, что он слышит голоса прошлого, мальчик не сказал. И правильно сделал, иначе мама, успокоившись и вытерев слёзы, в слепой материнской гордости обрадовалась бы открывшемуся в сыне дару, которым отмечаются лишь особенные, исключительные дети, а папа окончательно убедился бы, что таким людям, как Пан Паныч, на земле не выжить.

В конце зимы папу, человека военного, перевели в другую часть, и семья Пановых уехала куда-то в прикаспийские степи. Вскоре от них соседям поступил телефонный звонок: Пан Паныч опять исчез неделю назад, объявлен розыск по всей стране, и чтобы соседи имели в виду, если мальчик появится по прежнему месту жительства.

Пан Паныч не появился. Да и зачем путешественнику, скитальцу, возвращаться на прежние места, если земля так велика. Больше вестей от родителей не было, и осталось неизвестным, нашёлся мальчик или нет.

А весной двор снова наполнился детьми, бегавшими и игравшими на просторе между нежно озеленившимися деревьями, качелями, спортивными площадками и песочницами. Только никто уже не следил за их играми с такой заинтересованностью, не подскакивал от восторга, не хлопал в ладоши.

Пан Паныча среди детей не было. И вышедшие на прогулку мамаши с колясками, и дворничиха тётя Тоня всё ждали появления необыкновенного мальчика. Как ждут чего-то мимолётно-радостного, что скрашивает нашу жизнь, – или прошелестевшего в молодой листве ветра, или быстрого тёплого дождя в сопровождении весело грохочущего в голубом небе весеннего грома.

Но имя Пан Паныча сохранилось в разговорах. А то вдруг раздастся где-нибудь весёлый смех, разольётся трелью велосипедный звонок, прилетит с полей любопытная синица и просвистит коротко на своём птичьем языке – и всё слышится в этих случайных звуках: Пан Паныч, Пан Паныч…