Харитоныч сердито отшвырнул газету. Ей-богу, в последний раз оформляет подписку – ещё пенсию тратить! Чтобы читать о сурках, которые в зоопарке вышли на первую прогулку? Вот уж действительно новость номер один. Или лицезреть на первой странице морду розового минипига в кружевном чепчике? Такое вокруг творится, а тут свинья в чепце.

– И что теперь? – возразила жена. – В простыню заворачиваться и ползти на кладбище? Жизнь продолжается, не все такие заполошные, как ты.

Втайне жена ставила себе в великую заслугу, что столько лет терпела занозистый, неуживчивый характер мужа. Он даже на демонстрации и прочие массовые мероприятия не ходил, видите ли, в толпе переставал чувствовать себя Личностью. Ой, поглядите на него, личность: щупленький, вертлявый, метр с кепкой.

Не одобряла жена в Харитоныче и увлечения политикой, с его-то сердцем. Вон, в октябре девяносто третьего угодил в кардиологию. На полном серьёзе собирался тогда в Москву, выбивал отпуск за свой счёт. Врачи запрещали, а Харитоныч упрямо не отходил от радио. Ещё не остыли тела защитников Белого дома, а целый день в эфире торжествующе, визгливо наяривали трактирные привязчивые наигрыши.

«Пропал Калабуховский дом. Быть шабашу», – подумал тогда обречённо Харитоныч. Так оно и вышло. В бывших заводских и фабричных цехах выросли и зацвели мухоморами и поганками раззолочённые торгово-развлекательные центры. Народ радостно махал стеклянными бусами и лапшой на ушах.

А в воздухе было неспокойно, душно, как перед грозой. Чем дальше, тем больше зрело, наливалось тягостной тоской тревожное ожидание. Ой, не может так бесконечно продолжаться, сколько верёвочке ни виться…
Снова не ошибся Харитоныч, как в воду глядел.

– Мы люди маленькие, – приговаривала жена, отмеривая в рюмочку тридцать капель вонючего корвалола. – От нас ничего не зависит.

Вот из-за этого… Из-за таких вот. Сто миллионов «маленьких» людей, которые отсиживаются по углам. Вон оно, равнодушие-то, чем обернулось.

– Пей сама свои кошачьи капли!

Толкнул рюмку, застегнул ветхий пиджак и захромал на край села – излить душу, высказать сомнения, поспорить.

Там, на отшибе, в половине пятистенной избы жил учитель черчения, тоже на пенсии, Илья Семёнович, вдовец. Как-то получалось у него в ворохе слов найти нужные, убедительные. А не убедит – так заставит примолкнуть, повесить голову, задуматься – при этом, заметьте, даже не повышая голоса. Вот что значит интеллигент.

Посмеивался:
– Знаете, как говорят: чем слабее аргумент, тем выше голос. Слова должны быть мягкими, а аргументы – твёрдыми.

Умел уважительно выслушать – в отличие от Харитоныча, наскакивающего петушком, глотающего целые фразы, отчаянно торопящегося высказать мысль, пока не выскочила из дырявой головы.
– Глубже нужно смотреть, Андрей Харитонович, глубже.

И Харитоныч понимал, что да, прав Илья Семёнович. До этого он, стыдно сказать, уподоблялся чеховской Душечке. Слушал одного эксперта в интернете – соглашался: всё верно. Переключался на другой канал – и тут всё гладко, и в третьем своя правда. В итоге путался в сотнях маленьких правд и окончательно терялся: кому верить?

Илья Семёнович научил отделять зёрна от плевел. Когда очищаете огород от сорняков, вы же не травинки маникюрными ножничками стрижёте, а докапываетесь до корня, верно? Иногда корень прорастает в землю на полметра. Во всех мировых и локальных войнах, говорил, нужно уметь распознать того, кто выиграл на её руинах, – тот и есть ласковый провокатор, бархатный зачинщик и невидимый поджигатель. И всё-то он чужими руками жар загребает и вроде ни при чём, а именно к нему рекой стекается мировое золото. То самое злато, через которое столько зла-то.

Вот и нынче: посеяв грандиозную смуту, заморские Карабасы Барабасы запаслись попкорном, поелозили упитанными задницами в креслах, устраиваясь удобнее. Зрелище сладкое и желанное их сердцу, любуются, как в безопасной дали народы крошат друг друга.

У Ильи Семёныча на тесной полке среди прочих стоит книжка «Мифы Древней Греции», давал почитать. Харитонычу запомнилось: в гущу выросших из земли воинов кинули камень – и они, ослепнув, обезумев, направили копья и мечи друг против друга. Эх, а надо бы прозреть и повернуть на того, кто кинул камень.

Одно ясно: позади не только Москва, вся Россия. Поддайся – разделят, разорвут на сто тридцать три удельных княжества, науськают, натравят друг на друга, вот тогда окончательно и бесповоротно пропал «калабуховский дом». Мировому капиталу человеческий балласт не нужен – это для них расходник, оставят миллиончик-другой нацкадров нефтяную трубу обслуживать.

– На себя пусть посмотрят, – горячился Харитоныч. – Индейцев, коренной народ, вырезали, вымирающие остатки загнали в резервации – прекрасный пример для всего мира, как они там у себя решают национальные проблемы. А туда же, других учить.

Илья Семёнович с чем-то соглашался, над чем-то посмеивался в усы, что-то мягко опровергал. Но насчёт непревзойдённого лицемерия, вероломства и холодной расчётливой жестокости мирового капитализма – это да. Югославия, Ливия, Сирия, Ирак… Целые государства утюжили ковровыми бомбёжками, превращали в пустыни.

И ничего, весь зомбированный мир рукоплескал. Старая Клинтониха хлопала в ладоши, когда старика насиловали штыком. Звери, людоедки.

Санкции – новое толерантное название железных клеток. А воздвигают их вокруг государств за то, что не прогнулись, посмели иметь своё суждение. Мы тя научим демокр-р-ратию любить!

И хотя Харитоныч категорически не верил в Бога, отчаянно хотелось воздеть руки и возопить: «Господи, и Ты это видишь и молчишь?»

На дверях половины избы Ильи Семёновича висел замок. Не похоже на него: обычно, уходя, припирал дверь палочкой. А чего тащить у старика – «Мифы Древней Греции», что ли? Да и не было замечено в маленьком селе воров: все свои, ну пара-тройка приезжих дачников.

За забором в огороде возилась соседка, Харитоныч окликнул её. Та подошла, вытирая руки передником:
– Не насовсем ли уехал? Второй день не видать. Сынок с семьёй за границей, звал к себе. Вон вокруг что творится, как с ума посходили, носятся с чемоданами туда-сюда, мечутся, как куры без головы. Старик мой слышал, вчера на рассвете такси подъезжало. Не по-соседски, не попрощался – видимо, срочно.

Харитоныч так и сел на чистенькую, мытую дождями завалинку. Не ожидал, что вдруг станет так пусто и больно на душе. К кому сейчас пойти, с кем поговорить? В последний раз они не закончили беседу о мире, который стоит на развилке: однополярный путь, корпоративный или многополярный, и на первых двух Россиюшку ничего хорошего не ждёт…

А кто ещё так просто и доходчиво разъяснит финансовую науку: чем аукается повышение НДС, и почему высокая ключевая ставка Центробанка убийственна для экономики?

Кто мягко укоротит:
– Горазд ты, Андрей Харитонович, ярлыки навешивать. Нельзя так.

Это когда Харитоныч возмущается, что самые рьяные патриоты рвут горло на телевидении, а капиталы свои и домочадцев пристраивают на ненавистном Западе. Или взять их районную власть: в суровую годину способны лишь на глупые увеселительные мероприятия да на трескучие фейерверки. Временщики.

Кто, в конце концов, усадит его пить чай с богородской травой и каменными пряниками, хлопнет по коленке, вскочит и возбуждённо пробежится по комнате:
– Вот, во-от, а ещё говорят – народ ничего не понимает.

Это когда в последний раз Харитоныч припомнил события двадцатилетней давности, засомневался насчёт 11 сентября. Не похоже на арабов, говорил: им не до жиру, быть бы живу – чтобы разыграть такой зрелищный, стройный, киношно-голливудский сценарий с красивыми атаками на башни-близнецы. Главное, почерк всё тот же, знакомый: на обломках чужих жизней обделывать свои денежные да нефтяные делишки. А лапы – загребущие, клешнятые, окровавленные, какие рисовали в советском сатирическом журнале «Крокодил».

– Боже упаси! – открывал ключом замок Илья Семёныч, только с рейсового автобуса: запылённый плащик, серая пыль забилась в мелкие морщинки лица. – В райцентр ездил кофе в зёрнах купить, у нас в сельпо только растворимый. Без хлеба могу, а без кофе швах. Куда же я от этого? – обвёл рукой вокруг. Переулок живописно взбегал и обрывался над рекой, а по бокам нависали голубые хвойные холмы. – Не дождутся, как говорят. Это пускай перелётные птицы летят, а я тут родился, здесь вся жизнь, Галина могилка здесь. Вот что, Андрей Харитонович, я по случаю двести пятьдесят армянского коньячка купил. Как насчёт пары рюмочек?

Харитоныч быстрой прихрамывающей походкой туда-сюда, жена слова не сказала – как все в селе, уважала Илью Семёновича. Завернула с собой стряпни, мелких баночек с салатиками. Посидели, выпили – за мир, конечно.

Уже стемнело, на лиловом небе зажглись мелкие звёзды, а из открытого окошка – комар ещё не завёлся – неслось страстное, с болью, Харитонычево:
– Думал, в двадцать первом веке люди умнее будут, а они всё жаднее. Да когда уже нажрутся, перестанут мир под себя грести, есть ли предел человеческой алчности? Куда в три горла пхать? А главное, зачем, заче-е-ем, жизнь такая короткая?

…Проводив пьяненького соседа, Илья Семёнович убрал со стола, насухо вытер клеёнку и придвинул маленькую рамку с фотографией жены. Там она хохотала на фоне белопенной черёмухи, кудрявая, молоденькая, задорная, в венке из той же черёмухи. Галя угасла за год. Давно заподозрила неладное, но скрывала от всех и в больницу не обращалась.

– Почему? – только и вскрикнул он, узнав.
– Не хотела превращать остаток жизни в ад для нас обоих, – грустно сказала она.

Мужество это было или слабость с её стороны? Скорее материнская жалость к нему. Дети разлетелись, они друг у друга остались одни.

– Я вот думаю, Илюша, отчего душа так трудно и долго покидает тело? Зачем Бог даёт им намертво срастись? Как было бы замечательно – вспорхнула бабочкой и улетела.

Илья Семёнович вздрогнул: крупный пушистый мотылёк заметался вокруг лампы, обжёгся и кинулся назад, забился о чёрное стекло.

С величайшей осторожностью, боясь повредить ломкие крылышки, он поймал и выпустил мотылька в весеннюю сырую темноту. И долго потом не решался стереть с пальцев серебряную пыльцу.