Тося, их мать, была простая трудолюбивая женщина. Удовольствие она находила и в работе, и в отдыхе. Не отказала она себе и в удовольствии иметь детей. Ничего – одна справлялась. А что болтают – так ей плевать. «Поговорят, поговорят – да перестанут», – была уверена в себе Тося. «Ну их к монахам», – говорила она.

Да и дети не подводили: две старшие – отличницы, Серёжка – лучший в школе футболист, Верка с Ленкой – пока подрастали, но видно, что за старшими тянутся, Ленка с трёх лет читала. Дом, огород – на детях. Каждый вечер Тося определяла фронт работ на завтра, а кому что – указывать не надо: обязанности свои знали.

Но всё же Тоськиных в посёлке считали неблагополучными. И многим казалось странным, что каждое лето я попадала в эту семью. Тоськины жили по соседству с моей бабушкой. Подругой моей была Тоськина Вера: по возрасту подходила. Серёжка – старше нас на три года, но меня уважал и даже называл принцессой, когда я приходила к ним с утра с косичками, подвязанными «корзиночкой», в чистом отглаженном платьице и белых гольфах. Я отличалась от его стриженых босоногих сестёр, и это никого не раздражало. Однажды он специально для меня поймал ужа, но я так орала, что он сунул его в холодильник и ушёл. А мы потом боялись открыть холодильник, хотя очень хотелось компота.

Тоськина Ленка была маленькая и просто таскалась за нами. А когда она нам надоедала, Серёжка с Веркой крепко пеленали её в простыню. Как-то раз мы Ленку посадили в ведро и опустили в колодец – обошлось, слава богу…

В то лето старшие Тоськины, Валька и Надька, уехали на побережье подработать: в каком-то пансионате мыли посуду. Так что на хозяйстве остались Верка и я: Серёжка – целый день в футбол, а за Ленкой ещё следить надо было.

С утра я приходила к Верке, и до вечера мы успевали всё. Моя необузданная фантазия и Веркина предприимчивость делали своё дело. Домой я возвращалась растрёпанной и грязной, с разбитыми коленками и ненужным жизненным опытом. Иногда бабушка находила у меня деньги, вырученные от сдачи бутылок, собранных на кладбище, или от продажи у поездов соседских персиков. Я не понимала, за что меня ругают, – ведь это был честный труд.

Я хорошо помню тот день. Мы с Верой уже сварили щавелевый суп, закрыли Ленку в шкафу и, нарядившись в Валькино и Надькино платья, орали «Мани, мани» в гранёные стаканы-микрофоны, изображая солисток «Аббы». Я – брюнетку, а Вера – блондинку. И тут влетел Серёжка.
– Мамку арестовали, – задыхаясь, выпалил он.
– Как арестовали? – спросила Вера в стакан.
– Так арестовали, – не мог отдышаться Серёжка.
– Она что, в больнице? – не понимала я.

Ленка забилась в шкафу.
– На работе… Она спирт выносила…

Тётя Тося работала на винзаводе, и дома у них всегда был спирт. Я несколько раз видела, как она переливала его из грелки в трёхлитровую банку. Спирт она продавала. Это было выгодней, чем вино.
– На проходной держат. Милиция приехала, – продолжал Серёжка. – Могут к нам прийти с обыском.

Из шкафа ревела Ленка. Серёжка машинально открыл шкаф и взял Ленку на руки. Она «обезьянкой» обхватила его и затихла.
– Надо закрыть дверь и никого не пускать, – предложила я.
– Спирт где? – спросил Серёжка.
– Внизу в буфете, – сказала Вера, достала трёхлитровую банку и поставила на стол.

Спирта было на два пальца.
– Надо выпить, – скомандовал Сережка.

И тут залаяла собака. Мы переглянулись и всё поняли.
– Калитку закрыл? – спросила Вера шёпотом.
– Закрыл. Я всегда закрываю.

Собака разошлась.
– Вода есть? – прошептал Серёжка.
– Нету, – так же шёпотом ответила Вера.

Ленка сползла с Серёжки, побежала к окну и потянулась к пластмассовому кувшину для поливки цветов. Серёжка опередил её и взял кувшин. А Вера уже наливала спирт в наши стаканы-микрофоны. Серёжка долил водой.
– Пейте, – скомандовал Серёжка нам с Верой.

Я вдруг вспомнила, как мы соревновались, кто быстрее выпьет сырое яйцо. И когда мы с Верой уже допивали свои и Серёжка понял, что отстаёт, он яростно принялся за скорлупу. Тот зловещий хруст вдруг возник у меня в ушах, я представила, что Серёжка заставит нас сожрать стаканы. Я зажмурилась и стала пить.

Почти одновременно мы с Верой поставили стаканы и заржали.
– И мне, – пропищала Ленка.

Серёжка плеснул ей и до краёв долил водой. Себе разводить он не стал. Выпил и, обливаясь, запил из кувшина, а потом допил Ленкино.

Больше я ничего не помню…

Бабушка меня очень просила не рассказывать об этом случае родителям и неделю не выпускала из дома. Да я бы и сама не рассказала, даже если бы начали пытать.

С Веркой мы больше никогда не пели «Мани, мани», Серёжка начал в то лето курить в открытую, Ленка не помнит даже, как её в колодец опускали, а собака залаяла тогда просто так… может быть, на проходящих коров или велосипедиста. Тося перешла работать на консервный завод – «на рыбу», как она выражалась, – и буфет у них наполнился металлическими банками без этикеток.

В фильмах про войну часто показывают, как солдаты разливают спирт по кружкам и пьют, когда в тишине, когда – под грохот снарядов. Мне как-то уютно становится от этого. А ещё в детстве я себя очень живо представляла в партизанском отряде. Не то чтобы я хотела с врагом сражаться: на поле боя в открытую – страшно. Я всё-таки – мирное население. А вот партизанская война – как раз для меня. Особенно меня привлекал партизанский быт. Землянки, большой котёл на костре, поровну кусочки хлеба, кто-то кому-то что-то шьёт, мастерит из дерева, кто-то кого-то любит. И всё это на одной земле – чужие жёны, чужие дети.

Да будет земля эта тебе пухом, тётя Тося, и пошли они все к монахам.