Я спокойно ответила: «Не нужно говорить то, чего  не знаете. Там – наша земля и наши люди». И  вспомнила себя четырёхлетнюю, когда мы с мамой оказались в Луганской области – сначала в эвакуации, потом в оккупации.

Мой отец – танкист, участвовавший в войне с финнами, а затем и в войне с фашистами. Впервые я увидела его 1 мая 1940 года. Он приехал из госпиталя, где полгода восстанавливался после тяжёлого ранения. Таким я его и запомнила на всю жизнь: в кожаном пальто, с орденом Красной Звезды. Папу направили в танковое училище в Казань,  он хотел забрать нас с собой. Но маму как молодого специалиста-зоотехника из колхоза на Харьковщине не отпустили, ей предстояло ещё год отработать по направлению.

Июнь 41-го мне запомнился суетой. Хозяйка дома, в котором мы жили, ловила кур, забивала, ощипывала, томила в печи. Затем собрали весь колхозный скот и погнали на восток. Семьи эвакуированных грузились на брички, меня подсадили к хромому дяде Фёдору и его жене тёте Нине. Маму назначили старшей по эвакуации, целый день верхом она объезжала растянувшееся стадо. Так мы доехали до станции Лозовой.

Остановились передохнуть, зашли с мамой в магазин, и я увидела куклу в клетчатом платьице с белым воротничком и в туфельках. Заревела: купи! У меня была единственная куколка, простенькая, с гуттаперчевой головой. Но с ней вышла трагедия: я забыла её во дворе, а свинья съела её голову. Наверное, поэтому мама решила меня порадовать – купила куклу, хотя на неё ушли все наши деньги. И Жанна стала моей главной подругой на военные годы.
При переправе через Северский Донец наша кибитка пострадала – часть вещей ушла на дно. Другую часть мы отдали добрым людям, чтобы пустили переночевать. Ехать становилось всё тяжелее – осень, дожди. Помню, ночевали в поле, проделав норы в огромных скирдах. На рассвете выпал густой снег и схватился толстой ледяной коркой. Спасибо, кто-то нас с мамой откопал…

Прибыли в райцентр Новоайдар, сдали скот. Наши войска до последнего старались удержать Донбасс. После войны мы узнали, что в ста километрах от Новоайдара как раз в те дни погиб мамин младший брат Иван.

Маму направили в село Дмитриевка, поселили нас в конторе колхоза – в кабинете председателя. В бухгалтерии и красном уголке расположилась многодетная семья агронома с Полтавщины. Мама целыми днями пропадала на работе, я оставалась дома с Жанной и котом. Поздно вечером она прибегала, растапливала плиту, мы садились рядом, грелись. Мама вслух читала «Мёртвые души». С пяти лет знаю всех героев этого произведения.

Весной 42-го маму перевели в другое село – Спеваковку. А в июле немцы полностью захватили Донбасс, и нас эвакуировали на восток. Вновь по пыльной дороге растянулся обоз из повозок, но теперь уже без скота. Шли  отступающие солдаты и множество гражданских. Вдруг появились немецкие самолёты на бреющем полёте и стали расстреливать нас из пулемётов. Мама схватила меня и бросилась в степь.

Обезумев от страха, она падала на меня и шептала: «Боже, если убьют – то сразу обеих!» Когда самолёты улетели, мы вернулись к повозке, которая, к счастью, уцелела. Дорога и обочины были усеяны погибшими. Вскоре наш поредевший обоз въехал на окраину незнакомого посёлка. Там лежал подбитый «кукурузник». Видимо, он вёз почту, потому что поляна была усыпана письмами. Снова налетели самолёты, посыпались бомбы. Мы с мамой спрятались за углом кирпичного здания. Какой-то дядька прогонял нас: «Идите отсюда! Это из-за вас нас бомбят!»

Старший по лагерю собрал всех спеваковцев и сказал: «За Дон нам не перебраться. Немцы высадили десант и гонят всех обратно. Придётся возвращаться». И мы повернули назад. Когда подъезжали к реке Айдар, увидели у моста убитого солдата РККА. Мужчины похоронили его на берегу. Детей никто не прогонял. Мы уже видели погибших, никто не плакал.

Вернулись в Спеваковку, а жить негде. Бывший мамин кучер стал полицаем и грозил, что сдаст недавнюю начальницу как жену советского офицера и коммунистку, хотя мама была беспартийная. В село приехал немецкий комендант с полицаями и два танка. Согнали всё население на берег старицы Айдара, под конвоем привели десять коммунистов во главе с председателем сельсовета Вороновым и у всех на глазах расстреляли. Трупы не закапывали, а просто обвалили над ними песчаный берег.

Мама уговорила одну полупарализованную старушку взять нас на постой. Поселились в кухоньке вместе с её двумя дочерьми и внуками. Старушка лежала на топчане в светлице, куда поселили немецкого офицера. Он спал на лежанке. Удивлял хозяек тем, что ходил в сапогах, трусах и кителе.

Мама и дочери бабушки на колхозном поле собрали созревшие головки подсолнухов, выбили зёрна и выжали постное масло. Эта 20-литровая бутыль стояла на лавке возле окна. Однажды ночью началась гроза, поднялся ураган, и оконная рама не выдержала,  упала на бутыль. Грохот, раскаты грома! Немец вскочил со своей лежанки, схватил автомат: «Партизанен, партизанен!» Бабушка забыла, что она «парализованная», вскочила, схватила его за руки – еле успокоила…

А полицай за мамой всё же явился и повёл в соседнее село Денежниково. Дочери по приказу старушки сожгли мамин ридикюль со всеми документами – от греха подальше. Вот как годы спустя мама рассказывала о том дне:
– Шли пешком двенадцать километров. Конвоир с ружьём всю дорогу меня материл. Пришли в лагерь: кругом полицаи, народу нагнали много, некоторые уже за проволокой. Подъехала машина. Вышли комендант, офицеры и переводчица Лиза. (С этой Лизой, немкой из Поволжья, мы жили по соседству. С её дочерью Лидой я дружила.) Лиза подошла ко мне и спрашивает: «Ты чего здесь делаешь, Маша?» – «Да вот, привели». Полицай-конвоир подал ей записку, в которой, видимо, было указано, за что я сюда попала. Лиза взяла записку и пошла к коменданту. Вернулась с бумагой: «Вот записка для старосты, идите домой. Тебя, Маша, направят на работы. Пожалуйста, делай что скажут, не подведи меня». Назад шли уже без матюков.
Маму направили работать на ферму зоотехником.

К зиме нам пришлось искать другое пристанище. Поселились в бывшей кошаре для овец: крохотная комнатка с маминым топчаном, в кухне – русская печь с лежанкой, на печи – бабушка-монашка, а на лежанке  я. В большом доме жили старшая сестра монашки, её сын с женой и грудной дочкой. Сын при советской власти был комбайнёром, орденоносцем, а при немцах стал следователем в местном гестапо. Работать на оккупантов его заставила мать, она была из кулацкой семьи.  Ещё помню их пса Матроса, большого, белого с рыжими пятнами, которого я почему-то не боялась.

В январе 43-го хозяин дома сказал маме: «Сергеевна, окрести дочку. Её имя Сталина надо сменить, чтоб беды не случилось». И мы с бабушкой-монашкой пошли в Денежниково, там меня окрестили. Священник помазал мне босые ступни, лоб, ручки, носик и проговорил: «Теперь тебя, девочка, зовут Полина». Только на седьмом десятке лет я узнала от своего духовного отца, что имя, данное мне при крещении, – Аполлинария.

Когда наши войска пошли в наступление, хозяин с женой и дочкой бежал с немцами. Ушла с ними и Лиза, а её девятилетняя дочь осталась. Последний раз я видела её, бредущую по грязи на улице. У меня тогда сердчишко сжалось, я представила себя  одну, без мамы… Дальнейшая судьба Лиды мне неизвестна.
Немецкие самолёты то и дело прилетали и бомбили плавни в пойме реки – совсем близко от дома. Мы с бабушкой сидели на печи. Дом содрогался от взрывов,  Матрос выл. Бабушка шептала: «Не к добру воет».

Освобождали нас партизаны. Они пришли в посёлок закопчённые, раненых несли на носилках. Маму, её подругу Дарью Васильевну и других женщин собрали, попросили накормить, перевязать раненых, обстирать. Старые мягкие простынки, рубашки резали на бинты, проглаживали паровым утюгом. Тогда мыла не было, обходились «лугом».

Делался луг так: золу от сожжённых стеблей подсолнухов насыпали в мешочек и потом через него пропускали кипяток. Вода получается мыльная, чайного цвета. Ею мыли головы. Стирали тоже необыкновенно: бездонную бочку (жлукто) ставили на кирпичи, дно устилали кукурузными стеблями, бельё замачивали на ночь в деревянных корытах-мочвах. Утром мокрое серое бельё складывали в бочки, пересыпая сухой золой, затем заливали кипятком, закутывали жлукто рядном и оставляли на сутки. На следующий день бельё складывали на санки или тележку  и везли полоскать на речку. Били вальком, тёрли ногами. Затем привозили домой, развешивали на плетнях. И было то бельё белым-белым! И ни вшей, ни клопов в нём не заводилось.

Позже пришли регулярные войска, а в селе расположился штаб Ватутина. Я  видела его – из дома бабушки Кофанихи выходил толстый дядечка в галифе. Ватутин любил умываться у колодца.

Мы с мамой переехали к Дарье Васильевне в бывшую кухню для свиней. Сам свинарник был отдан другим эвакуированным. С новым местожительством нам повезло, это здание было построено вплотную к меловой горе. Мы жили вместе с Дарьей Васильевной, её свекровью и 14-летней дочерью Томой, а в сенях располагались корректировщики ПВО.

Немцы старались вовсю: всё-таки штаб армии, лакомый кусок! Каждое утро налетали бомбардировщики – ровно в 9.00 – и час молотили по селу. Нас с Томой прятали под койку, почему-то считалось, что там безопаснее. В дом набивались женщины из других хат. Лето, жара, а они надевали на себя самое ценное – нагольные шубы, расшитые мережкой. Солдаты ругались: женщины  кляли Гитлера, но и Сталину попадало – шум стоял! Болтовня мешала бойцам передавать по телефону данные главного корректировщика, находившегося на вершине горы.

Однажды в июне, когда белая меловая гора вдруг покрылась алыми маками, мы с Томкой полезли на вершину нарвать цветов и прозевали налёт. Бомбы сыпались на голову. Наблюдатель-корректировщик выскочил из своей ямы-укрытия, схватил Томку за ногу, стащил в окоп, а мне скомандовал: прыгай! Мы прижались в уголке. Когда немцы улетели, спустились вниз. Испуганные мамы всыпали нам по первое число.

Вечером между деревьями натянули белое полотно и показывали фильм, а в это время в небе шёл воздушный бой. Наш «ястребок» бился с «мессером». Детвора бросила смотреть кино и следила за поединком. Наш лётчик сбил «мессера»  – тот падал с хвостом чёрного дыма.  Вот это было зрелище!

Потом армия ушла дальше, но наши беды не кончились. Мальчишки узнали, что за селом в протоке лежат мины, и решили их взорвать. Я отправилась с ними, но старший, Сашко, меня прогнал: мол, девка, ты нам всё испортишь, иди домой! Вскоре прозвучал взрыв. Двое вернувшихся малышей рассказали, что Сашко и его друга убило, другие ребята ранены. Женщины привезли на возках два тела и четырёх посечённых осколками мальчишек. Послали на ферму за мамой. Она вытаскивала осколки, прижигала раны перекисью водорода, засыпала стрептоцидом. Как им было больно, я знала по себе. Бегаешь босиком – то пятка нарывает, то пальцы сбитые. Мама мне тоже раны обрабатывала. Ох, как я орала!

Весной принародно откопали расстрелянных коммунистов. Плач стоял! До сих пор помню  трупный запах. Похоронили героев со всеми почестями.

Осенью старшие девочки пошли записываться в первый класс, и я увязалась с ними. Меня, шестилетнюю, взяли, потому что я знала буквы. Одёжку пришлось справлять новую. Из своего осеннего пальто мама сшила мне пальтишко, из остатков подкладки – платьице и шаровары. Выменяла ботинки – оба на левую ногу и больше размером, стельки соорудила из соломы. Картину завершал старый меховой капор. Я его не любила: все девочки ходили в платках, а я  не пойми в чём.

У меня была замечательная первая учительница – Леконида Игнатьевна Воронова, вдова расстрелянного председателя сельсовета. Правда, память сохранила не её лицо, а белый воротничок блузки, жакет, седые волосы. И ещё, помню, от неё пахло какой-то свежестью, в отличие от мамы, пропахшей креолином и карболкой.

Выдали буквари – серенькие, новенькие, один на пятерых. Тетрадки предназначались только для классных работ, а дома пиши на чём хочешь. У мамы были клочки каких-то довоенных заявлений. На их оборотной стороне я и писала. Преподавали нам на русском языке.

После третьей четверти мы с мамой вернулись на её родину в уже освобождённую Днепропетровскую область, в посёлок Петропавловку. Там я пошла в украинскую школу. Сначала меня дразнили: «Яки еще «глаза»? Потрибно говорити «очи». Дали украинский букварь. Я тут же переключилась на украинский язык. В итоге окончила украинскую школу. До сих пор в моей библиотеке рядом с Пушкиным и Чеховым – Шевченко, Короленко, любимая Леся Украинка.

…Сегодня по радио сказали, что в Новоайдаре обстреляли больницу, 14 человек погибли, 26 раненых – медики, больные, бойцы.

Ненько моя, Украiна, де ж твiй розум? Тебе розiрвуть на шматки лихиi ляхи та румуны. Одумайся!