Первая наша учительница Зинаида Николаевна в своё время окончила гимназию, курсы и до революции преподавала в городском училище. Это была пожилая старушка, невысокая, полная, в круглых очках, которые при повороте головы сверкали от закатного солнца за окном или от электрических плафонов на потолке, словно пускали лучи, и мы почти никогда не видели её глаз.

Мы были её последними учениками. Но разницу между нами и гимназистами царского периода она, видимо, не делала. Порядок в классе поддерживался своеобычно, как я теперь понимаю, по дореволюционным правилам. За списывание на уроке била по пальцам линейкой, за непослушание и баловство – указкой по голове, предварительно подняв её на всеобщее обозрение как свидетельство неотвратимости наказания, или ставила в угол. И я не помню ни одного дня, чтобы кто-нибудь не торчал в этом углу позора между классной доской и дверью, томясь и переминаясь с ноги на ногу.

И всё же мы на нашу учительницу не обижались.

Осенними и зимними вечерами вместо последнего урока она нам читала книжки. Это было самое хорошее время. Мы сидели замерев, одновременно находясь и в классе, и там, где происходили книжные события. Тишину нарушали лишь проезжавшие по Советской улице машины и громкие голоса прохожих, но заоконная жизнь уже не имела к нам отношения. Как переживали мы, с каким напряжением следили за судьбой собачки Муму или кавказских пленников Жилина с Костылиным, испытывая при этом чуть ли не родственные чувства друг к другу, к нашей учительнице, как очень близкие люди, занятые одним хорошим делом.

Поэтому ничего удивительного, что после начального обучения в школе не было более послушного и спокойного класса, чем наш пятый «В». В других классах проносились ветры, даже ураганы, там бегали на переменках, съезжали по широким каменным перилам с четвёртого этажа на первый, играли в футбол на школьном дворе, дрались в саду, но только не мы.

Первый робкий ветерок подул, когда у нас появился новый ученик Витька. Поразил он нас дважды. Сначала своей смуглостью и непоседливостью. Урок он высиживал с большим трудом и, как только звонили на перемену, первым уносился из класса и последним возвращался – взъерошенный, запыхавшийся, словно за короткое время успевал и на перилах покататься, и в футбол сыграть, и даже подраться.

Потом оказалось, что он ещё и испанец. Нет, родился Витька в Пскове и человеком был советским. Как-то раз в его отсутствие учителя рассказали нам, что его будущих маму и папу во время гражданской войны в Испании вместе с другими детьми-сиротами вывезли в Советский Союз, где все они и выросли. Сейчас Витькина мама работала на заводе и воспитывала сына одна.

Вскоре выяснилось, что жили мы с Витькой поблизости, поэтому в школу и из школы стали ходить вместе. И, когда возвращались, сначала заглядывали ко мне, где съедали оставленный родителями обед, а потом шли к нему и съедали его обед.

В тот памятный день, о котором пойдёт речь, мы получили сразу по две двойки. У Витьки обошлось без записей в дневнике, а моих родителей вызывали на следующий день в школу. Раньше подобного не случалось, и я представил весь тот ужас, страх и стыд, что ожидает меня дома. Мама наверняка расстроится, а отец рассердится и скажет: «Выпороть тебя следует ремнём».

Учились мы в первую смену, и до прихода родителей с работы оставалось ещё часов пять. Витька не очень озаботился своими двойками, но сумел уловить моё отчаяние.

– До вечера ещё далеко, когда ещё наступит этот вечер. А пока наше время, – сказал он таким уверенным тоном, как будто эти пять часов должны длиться вечно. – Побежали лучше в кремль, смотреть, как кино снимают.

И я как-то сразу поверил ему, успокоился, словно на самом деле пройдёт ещё много времени, целая осень и даже зима, а пять часов так и не закончатся.

В городе уже несколько дней снимали фильм из древней жизни, об Андрее Рублёве. Вместе с нами в кремль вошло несколько человек, и у всех нас лица были взволнованные и нетерпеливые. Но ещё больше народу возвращалось обратно с выражением смущения и растерянности, какое бывает у людей, которых обманули мошенники. От них мы узнали, что всё действие происходит на мощёной площади рядом с Троицким собором. Узкий проход на площадь охраняли два молодых милиционера в лейтенантском звании, а рядом скопилась небольшая толпа зрителей, над которой фонтанчиком взвивался табачный дым.

Боясь пропустить самое важное, мы пробрались в первый ряд, но из-за каменной кладки увидели только дальнюю сторону площади, где возле крепостной стены разъезжали на лошадях всадники, судя по одежде, монгольские и русские воины. Тогда мы вытянулись на цыпочках, и перед нами открылась уже вся площадь. Ближе к нам был разложен ещё не зажжённый костёр, возле которого на стуле сидел и беспрерывно курил актёр в длинной холщовой рубахе. А в самом центре прохаживался, видимо, сам режиссёр – моложавый мужчина с тонким профилем и жестяным рупором, в который он отдавал команды. Голос его слегка дребезжал, наверное, из-за помятого с одного бока рупора. Повернувшись к актёру в холщовой рубахе, он крикнул:
– Толя, не бро-бро-бросай окурки под ноги, а то в кадр по-попадут.

Кроме всего прочего, тут же размещались прожектора-софиты, какой-то топчан с положенным на него гигантских размеров тележным колесом, камера с оператором, то и дело сооружавшим из пальцев рук квадраты и глядевшим через них на площадь и небо. Тогда мы тоже смотрели на небо, но ничего там не видели – даже привычные голуби, вороны и чайки не летали.

Стоять всё время на цыпочках оказалось трудно, и мы попытались забраться на кладку, но один из милиционеров погрозил пальцем, таким тонким и длинным, что я сразу вспомнил указку Зинаиды Николаевны.

Никто ничего не делал, но ощущалось возраставшее напряжение, ждали, что прямо сейчас, в эту минуту, всё и начнётся: всадники сойдутся в сабельном сражении, костёр подожгут, актёра в холщовой рубахе кинут в огонь или, заломив руки, поволокут к тележному колесу. Но ничего не происходило, и мы с Витькой уверились, что смотреть фильмы куда интереснее, чем наблюдать за съёмками.

В толпе тоже теряли терпение и спрашивали у стоявших в охране лейтенантов в фуражках:
– Эй, ребята, вы, наверное, в курсе, когда начинать-то будут?

Но лейтенанты даже не оборачивались, и это поняли так, что милиционер без фуражки – почти свой домашний человек, но в фуражках они люди служивые и обязаны хранить тайну.

Через полчаса Витька пожал плечами.

– Всё, хватит дурака валять, пошли отсюда.

Это прозвучало для меня как приговор, даже портфель отяжелел, словно вместо дневника там лежал кирпич. Я представил, как мы разойдёмся сейчас по домам и я несколько часов буду в тоскливом одиночестве ждать родителей, которые по моему виноватому виду всё сразу поймут и потребуют для проверки дневник.

Но всё вышло по-другому, и этот запомнившийся день вместит ещё и другие события.

Дорогой Витька хлопнул себя по лбу:
– Какой же я лопух, всё забыл. Сегодня у мамы день рождения, она специально напросилась во вторую смену, чтобы отпраздновать. Давай скорее, это и лучше, если мы придём вдвоём.

И снова забылись неприятности. Мы заспешили от кремля вглубь города, два мальчика, черноволосый и русоволосый, с большими портфелями в руках. Светило тёплое сентябрьское солнце, взрослые прохожие смотрели на нас с высоты своего роста, и никому не было дела, куда и зачем мы идём. А шли мы возбуждённые и взволнованные от того, что нам предстояло сделать ещё до появления на дне рождения. Путь наш лежал сначала на Стахановскую улицу, где сохранились частные деревянные дома с садами и огородами, чтобы нарвать в подарок Витькиной маме букеты цветов.

Рядом со Стахановской улицей уже строились новые блочные пятиэтажки, и обречённая на снос старая улица напоминала усевшихся рядком на скамейки старушек, с осуждением следивших за растущим молодняком. Впрочем, тогда эти грустные мысли не приходили нам в голову. Мы ходили вдоль заборов, похожие со стороны на болтающихся после школы бездельников, а на самом деле высматривали наличие цветов и отсутствие собак. И когда цель была выбрана, дальше всё произошло быстро и незаметно.

Мы перемахнули через забор, пробрались к клумбе, наспех и без разбора нахватали бутонов, так же тихо и быстро исчезли, и о нашем налёте напоминала лишь отягощённая плодами раскачивающаяся ветка яблони, которую я в спешке задел плечом.
Как радовались и гордились мы своей ловкостью, и на этом подъёме, решив, что после совместной кражи и приглашения на день рождения у нас установились доверительные отношения, я спросил у Витьки:
– А ты в Испанию не собираешься поехать?
– А на фига, что там делать? – отмахнулся он. – Тут лучше, веселее. Да у нас там из родственников никого не осталось. Мамка, правда, скучает. Ей было девять лет, когда её к нам вывезли. Она и испанский хорошо знает, говорит на нём не хуже, чем мы по-русски.

В то время, помню, меня поражали люди, знающие иностранные языки. Казалось даже, что они одновременно проживают сразу в нескольких местах – и у нас, и где-то за границей. Такой представлялась наша учительница немецкого Лариса Николаевна, а сейчас и мама Витьки, хорошо знавшая испанский.

Раньше я её никогда не видел и, когда она открыла дверь, смотрел во все глаза. Одета она была, видимо, в честь дня рождения, нарядно: в убранные волосы воткнула розу, юбка и кофточка с открытыми плечами цветасто пестрели, и я невольно подумал, что до нашего прихода она пребывала на своей родине, но мгновенно вернулась и ещё не успела переодеться.

– Мама, поздравляем тебя, – сказал Витька, и мы протянули по букету цветов.
– Спасибо, спасибо, ребята. А это кто, Витя? Твой новый школьный товарищ?
– Вроде того.
– Вот и хорошо. Мойте скорее руки и за стол.

Стол был увенчан огромным тортом и вместе с нашими цветами, поставленными в вазу, принял совсем праздничный вид.

Я много раз бывал в Витькиной квартире, и она ничем не отличалась от обычных наших – с фотографиями на стенах, с похожей мебелью, даже со слониками в буфете. Но присутствие мамы, как мне представлялось, только что вернувшейся из Испании, делало квартиру почти незнакомой, и во всём этом было нечто необыкновенное, загадочное.

– А я вас ждала, ждала, уже подумала – что-нибудь случилось, – между тем говорила она, принося с кухни и расставляя тарелки. Ходила она легко и быстро, точно пританцовывала. И было странно, почему она сказала «я вас ждала», как будто заранее знала о моём приходе.

Сначала мы ели котлеты с салатом, потом голубцы и, наконец, принялись за торт. Витькина мама почти ни к чему не притронулась, только понемногу отпивала из высокого бокала красное вино и смотрела на нас.

– А знаете что, ребята, – она вдруг повеселела. – Цветы-то вы где-то украли.
– Нет, нет, не украли, – завозмущались мы с набитыми ртами.
– Украли, украли. И знаете, почему я догадалась?
– Почему? – тут же выдали мы себя.
– Цветы продают на длинных стеблях, а ваши коротко оборваны, значит, хватали торопливо, поверху, боялись быть пойманными, – она вдруг засмеялась. – Но всё равно спасибо.

Потом она расспрашивала меня о родителях, где они работают, как я провожу летние каникулы, и ни слова о школе, учителях, оценках и всей той ерунде, о которой взрослые говорят со школьниками, думая, что это доставляет удовольствие, особенно нам, двоечникам.

Хотя Витькина мама пыталась выглядеть весёлой, глаза у неё оставались грустными. И она глядела на нас так печально, что мне стало не по себе. Повзрослев, я встречал такие взгляды. Они бывают у людей, смотрящих вслед уходящему поезду, который, без надежды на возвращение, увозит от них кого-нибудь самого дорогого и единственного.

Я вспомнил то немногое, что рассказывали о ней учителя в школе, что говорил Витька… Сегодня мне не трудно представить пережитое ею в детстве, точнее испытанное, от слова «пытка», – гибель на войне родителей, бомбёжки, дома, в которые попадали бомбы, и они сначала на мгновение как бы замирали и повисали в воздухе, прежде чем окончательно рухнуть и развалиться, и подвалы, где она пряталась, испуганная, одинокая, все силы собравшая, чтобы не впасть в отчаяние. Потом поездка на пароходе в далёкую для неё заснеженную Россию, в неизвестность, прощальные пароходные гудки, долго и извилисто метавшиеся среди портовых построек и кривых улочек, пока не затихали, и уже окончательный разрыв с родиной.

Но тогда по малолетству я ничего об этом не знал, только замечал её печальный, тоскующий, словно из-под пепла, взгляд, и мне было так жалко её, так жалко, даже больше, чем собачку Муму и кавказских пленников, о которых нам читала первая учительница.

Мы и не заметили, как начало вечереть, через приоткрытую балконную дверь подуло свежим ветром, напомнившим о наступившей осени, и наше праздничное застолье закончилось.

– Ой, мне на работу пора, – встревожилась Витькина мама и устремилась в спальню, откуда вышла в одежде, ничем не напоминавшей испанский наряд, – в обычном жакете, косынке и с ридикюлем на согнутом локте.

– Вы, ребята, доедайте всё, – сказала она, прощаясь. – А ты, Витя, потом уберёшь со стола и помоешь посуду.

А следом и я отправился домой, как мне казалось, на казнь. Погода была мягкая, тихая, клонилось на запад солнце, и воздух был наполнен золотисто-туманным блеском. Заканчивались эти казавшиеся вечными пять часов, но вместо того, чтобы снова впасть в отчаяние, думалось почему-то больше о Витькиной маме. Вот у меня всё есть, думал я, папа и мама, брат, бабушки и дедушка, дом, моя страна, могучий Советский Союз, а у неё, кроме Витьки, никого и ничего нет.

Я вдруг представил себя на её месте, одиноким, оставшимся на чужбине, без родных, без родины, и, когда представил, все сегодняшние беды и несчастья показались мне такими ничтожными по сравнению с тем, чем я обладаю, что сразу стало легче. Я смелее и увереннее пошёл домой, и вечернее наказание уже не казалось мне страшным.