Каждый вечер его милый, родной силуэт медленно проступает, сгущается из полутьмы в углу комнаты. Он сидит под торшером в кресле в любимой позе: подогнув ногу под себя, покойно положив красивые сильные, уже почти мужские руки на ручки кресла.

Смотрит прямо и просто. Ни укора, ни сожаления, ни вопроса, ни гнева – всё понимает. Смотрит добрыми карими глазами и молчит. Он её простил, но она-то себя не простила.

Верно сказано: любовь, которую мы скрывали, – единственная боль, которая мучает нас. В первые же дни она заказала медальон с его фотографией, обвитой прядкой чёрных волос. Носила не снимая, рядом с сердцем. Наивно полагала: хотя бы так они вместе.

Однажды пришла ко мне на плановый врачебный приём – а в вырезе платья багровеет овальное пятнышко. Ожог. Нехотя призналась: раскаляла бронзовое тельце медальона на газовой горелке. Зачем? Чтобы жёг, как жжёт боль. Разве не в том предназначение этих нательных крошечных саркофагов? Это – подобие миниатюрной вериги, способ самобичевания. Заживёт ранка – снова наденет. Наморщив лоб, попросила совета:
– Может, натирать медальон чем-нибудь жгучим, кислотой какой-нибудь?

Она может час и полтора смотреть фильм или читать книгу. И, очнувшись, не вспомнить ни одного лица, ни одного произнесённого, прочитанного слова. Всё это время пребывала в мире, где её мальчик был жив. Это расплата: при его жизни мало думала о нём, не думала вовсе, рос как сорнячок на обочине. Задохнулся без любви ещё до своего ухода.

Не проходит часа, чтобы не думала о нём. Он вытеснил всё, воскрес в её мыслях – но какой ценой! Видеть на улице компании его юных ровесников – гвоздь в сердце. Она опускает глаза и быстро идёт, почти бежит мимо. Ненавидит книги и фильмы про любовь – он-то не успел познать любовь. Вообще, ненавидит, когда беспечные люди наслаждаются жизнью. Ненавидит и желает погасить солнце.

Такое поведение называется руминацией. Бесконечное и бесплодное, едкое обдумывание и переосмысление прошлых мыслей и поступков. Снова и снова прокручивает в голове события многолетней давности, возвращается в роковой день. Когда ещё можно было всё изменить и исправить одним словом, одним объятием, мимолётным ласковым прикосновением. А теперь поздно, всё поздно.

Она раскачивается на стуле, обняв себя за худые плечи, устремив в никуда невидящий взгляд. Дети по шажку учатся общению с окружающими – у неё обратный процесс. Видеть людей всё труднее. Впрочем, она и не стремится, блуждает в своём сумрачном лесу, не отвлекайте её. Когда с ней заговаривают, гримаска раздражения проскальзывает по лицу. Она и со мной говорит нехотя. С порога раздвигает губы в вымученной усмешке:
– Вот, опять за рецептом. Сами поставили мне депрессию – сами и лечите. А эти ваши богоспасительные беседы – увольте. Мёртвому припарка.

Она запустила себя физически. Не принимает ванну, бельё меняет, только когда напомнят. Пассажиры в трамвае, покрутив носом, отсаживаются от неё. Ей всё равно, что о ней думают и говорят. Какая теперь разница?

Вот так человек может исчахнуть, истаять, раствориться тенью, исчезнуть с лица земли. Запущен механизм скрытого «бархатного» самоуничтожения. Нужно что-нибудь предпринять, вырвать из сумеречного мира, в котором она пребывает. Таблетки, уколы, стационар дважды в год – ни о чём. Целыми днями лежит лицом к больничной стенке.

Живое существо рядом – чем не соломинка? Я заговорил о котёнке или псинке – махнула вялой рукой: «Увольте, только этого добра не хватало».

Во дворе кто-то забросил на заснеженное дерево, на нижний сук детскую рукавичку – маленькую, потрёпанную. Такой никто и не хватится. Внизу скакала и лаяла стая собак – такими жизнерадостными пустобрёхами могут быть только молодые глупые псы. Окружили меня, изо всех сил махали хвостами – того гляди отвалятся. Приглашали присоединиться к развлечению. На улыбающихся до ушей мордах читалось: ты большой, чего тебе стоит скинуть нам игрушку?

У варежки прорезался слабенький голос, она пискнула. Я отогнал собак, они отбежали и лаяли на расстоянии. Пришлось приложить силу, чтобы отодрать прилепившуюся к ветке «варежку». Костлявые лапки тотчас намертво вцепились в рукав моего пальто. Кошачий скелетик, обдирая мне руки в кровь, дополз до воротника, забился под шарф на груди и продолжал пищать оттуда. Сигнализировал, чтобы я не вздумал лишать его тёплого убежища.

Он весил чуть больше ста граммов. При этом тельце сотрясала крупная взрослая дрожь даже сквозь пальто. И сразу перешёл на громкое благодарное мурлыканье – будто за пазухой завёлся, затарахтел крошечный трактор.

Вот куда мне его? На съедение моим мордатым троглодитам, воинственной кошачьей группировке в количестве четырёх – Атосу, Портосу, Арамису и примкнувшему к ним д’Артаньяну? Характеры у всех стариковские, отвратительные, вечно делят территорию. Не прекращаются ожесточённые боевые действия, шерсть клочьями.

И тут я подумал о пациентке. Шелковистое, сытое, благополучное животное было бы для неё чуждым, оскорбляло глаз. Ей подойдёт только такое же несчастное, сиротливое, запущенное существо.

Я отыскал в телефоне её адрес, это оказалось недалеко. Дошёл, поднялся на четвёртый этаж. С трудом оторвал от шарфа, потом от рукава, потом от брюк комочек, который душераздирающе вопил, – и опустил на дверной половичок. Подавил кнопку звонка и быстро поднялся на один лестничный пролёт.

Дверь не сразу открылась на ширину цепочки, потом цепочку сбросили. Женщина в халате стояла и смотрела на крикуна. Тот перемежал писк с мурлыканьем, тёрся о тапочку, пытался вскарабкаться по чулку вверх, подальше от холодного бетонного пола. Нога в тапке стряхивала и отодвигала, отсекала его упорные поползновения, попытки прошмыгнуть в квартиру.

Дверь захлопнулась, котёнок остался. Пискнул пару раз – и уткнулся головёнкой в коврик. Уснул от неподъёмных впечатлений сегодняшнего дня. Ему нужно было собраться с силами. Возможно, ему снились собаки, он вздрагивал и терял равновесие, чуть не валился на бок. Я знал только малую часть его злоключений, с момента снятия с дерева. Это не считая явно печальных и бурных событий со дня появления малыша в этом неприветливом суровом мире.

Слабая младенческая память ещё хранила воспоминания о тёплом материнском боке, шевелящихся рядом братьях и о сытном сладком молоке. А вообще мир – это был голод, горы белого скрипучего порошка, который обжигал лапки холодом. А ещё равнодушные чёрные башмаки, жар дыхания и оглушительный гром, который издавали зубастые чудовища величиной с дом – машины. Ему ведь было не с чем сравнивать, поэтому он не роптал и воспринимал мир, каков он есть.

Он бы погиб, но в нём пищала и цеплялась сама за себя жизнь. Эту жизнь вдохнули в котёнка, не спросив его (как не спрашивают нас). Родился – живи, трепыхайся.

М-да, а с котёнком не сработало. Я стал спускаться. Нужно было водворить его в убежище из шарфа и идти домой. Тут дверь скрипнула. Женская рука высунулась, двумя пальцами ухватила котёнка за шиворот – и скрылась в квартире.

Она позвонила, чтобы посоветоваться насчёт кошачьего корма. И ещё имени для найдёныша. Я подсказал – Соломинка.

– Соломинка? Странная кличка. Ну, пускай так.

Она сшила ему из старого клетчатого пледа шлейку и комбинезон с башмачками – чтобы при выгуле лапки были в тепле и сухости. Он в нём был похож на шотландца в юбочке. Все умилялись: какой умный котик. Когда устаёт – взбирается ей на шею и укладывается воротничком, греет. Она уже не спешит, как прежде, сухо распрощаться и покинуть кабинет.

Подолгу сидит и рассуждает о том, насколько животные лучше людей. Что бог не дал им развитого сознания – и слава богу. Вон, что-то хвалёный человеческий мозг не принёс людям покоя и счастья, оглянитесь вокруг.

Давно пора признать, что проект под названием Человек в очередной раз с треском провалился. А Бог – что Бог? Покачает головой, распахнёт настежь окно, проветрит планету, отскоблит от накипи. Сметёт в совок, развеет кучку скудного содержимого над седым океаном – и снова за кропотливую работу. Протоплазма, ДНК, клетка, динозавры…

– Ах, куда меня занесло, – будто просыпаясь, встряхнёт головой.

Рассказывает, каким чудесным образом нашла Соломинку, правда, путается в показаниях. То будто бы спасла от дворовых собак (что недалеко от истины). То героически отобрала у злого мальчишки. То якобы подошла к контейнерам выбросить мусор – а там шевелится живое в коробке из-под торта. Искренне верит в то, что говорит. Оживление фантазий – это хорошо.

Как-то раз всплеснула руками:
– Ну вот за что, за что я его так люблю? Не могу спокойно пройти мимо, хватаю, целую…

И осеклась, точно при этих словах тумблер щёлкнул в её голове. Она помрачнела, задумалась, скомкала рассказ и быстро ушла. Спустя время увиделись на улице, недалеко от моего кабинета. Она слонялась, поджидая меня.

– Где ваш Соломинка? Он ведь обожает прогулки.

Отвела глаза.

– С ним нормально. А вы (замялась) не знаете, куда его можно пристроить в добрые руки?
– Давайте-ка вернёмся, поговорим.

Она села, не снимая пальто, показывая всем видом, что рассиживаться не намерена. Оглаживала юбку на острых коленях, отводила глаза. Всё началось с тогдашнего вопроса: за что так любит кота? Вопрос гвоздиком ковырнул застарелую, только-только начавшую заживать и затягиваться рану: а мальчика своего почему не любила? И тотчас в ней встряхнулась и подняла головы задремавшая было гидра боли. Головы качались на длинных ножках-шеях, как поганки, змеино шипели, светились белыми глазами.

Она ещё по привычке гладила кота – и отдёргивала руку будто от ожога. В голове билась мысль: «А ты вот так походя гладила своего мальчика? Предательница, предаёшь его память». Забывшись, тыкалась губами в тёплый широкий кошачий лоб – и отшатывалась: «А ты целовала своего ребёнка?» Брала на руки кота – и тотчас сбрасывала. «А ты делилась теплом со своим ребёнком?» Нет, нет, нет. В тебе скопилось столько неизрасходованной любви, что сейчас выплёскиваешь её на кота? Проклятые голодные вопросы толпились, галдели и вгрызались, желая насытиться ответами – а ответов не было.

Дошло до того, что она пряталась от кота, запиралась в туалете или кухне. Когда он, недоумевающий, обиженный, пытался проникнуть к ней – со смесью отвращения и жалости отталкивала ногой.

Соломинка сильно изменился: шерсть потускнела и свалялась, хвост волочился по полу, нижняя губа обвисла. Он не мог понять внезапной необъяснимой холодности хозяйки. Тут человеку-то не разобраться, не то что коту.

«За что такая немилость, хозяйка? Вроде не пакощу, мимо лотка не хожу. Обои не деру, даже когда ужасно этого хочется. Мяукну, дам три круга по комнате, поточу когти о старый валенок, поборюсь с ним в обнимку – и можно жить дальше. В сложные любвеобильные периоды жизни тот же валенок заменяет мне подружку. Эй, хозяйка, не молчи, скажи хоть, в чём моя вина?»

«В том, что ты жив и купаешься в любви и внимании. А мой мальчик ушёл».

Она сидела передо мной, и у неё было воинственное настроение. Сразу отрезала:
– Нет смысла заменять любовь к человеку на старушечью привязанность к коту. Это не любовь, а жалкая подделка, эрзац, суррогат, – и жёстко заметила: – Напрасно вы подкинули мне тогда котёнка. Небось, воображали, что поймали на крючок? Я ведь отлично видела, как вы прятались за мусоропроводом. За дурочку меня держите. Я вам не подопытная мышь, чтобы проделывать со мной ваши медицинские штуки.

Я обещал забрать Соломинку, но нужно время – оборудовать для него дома мало-мальский уголок. Уходя, «забыл» на столе, на видном месте эзотерический журнал – вынул из почтового ящика вместе с рекламной макулатурой.

Там была большая, на разворот, беседа со странствующим индийским монахом – садху. Лохмотья на костлявом теле, кровоточащие ступни, чёрные глаза жгут угольями.

Она скептически относилась к подобным журналам, но тут монах говорил о душе. К душе она относилась с трепетом, не упоминала всуе. При мне как-то разнесла в пух и прах нашумевший фильм, который так и назывался – «Душа».

Фильм её настолько разозлил, что она на некоторое время покинула свой сумрачный лес. Тискала кулачки и патетически выкрикивала:
– Как скудно, бледно, мелко! Да что они понимают про душу? О ней нужно – сначала тихо, невесомо, бесплотно, а потом – необъятно, неисповедимо, гром небесный, небо разверзается, серебряные трубы! Ведь это – ДУША!

Я вернулся на следующий день с обещанной переноской. Она открыла, её шею грел Соломинка. У обоих были умиротворённые, покойные лица.

Обычно сухая и негостеприимная, на этот раз она накрыла чай. Вернее, покрикивала, указывая, с какой полки достать чашки, с какой – заварку. Она не спускала с рук Соломинку.

– До сих пор не могу отойти от прочитанного. Так просто, доступно, мудро – о переселении душ. Вы своим журналом про реинкарнацию, небось, хотели поймать меня на очередной крючок? Вообразили, что мною руководите, – она погрозила пальцем. – На самом деле мы все лишь орудие в Его руках. Вами руководили оттуда. Не странно ли, что именно вы подобрали именно этого котёнка?
Раздумывала вслух:
– Очень может быть, что в Соломинке нашла прибежище душа моего мальчика. Почему нет? Иначе как он окольными путями, через вас оказался именно у меня? Ах, не знаю, не знаю. Уверена в одном: ничто в этом мире не случайно.

Я пил жидкий чай и с удовольствием каялся: да, подбросил котёнка и статью журнальную тоже подбросил. Главное, два одиноких существа снова обрели друг друга и счастливы – не знаю, надолго ли? Ведь в её голове по-прежнему шумит сумеречный лес. Но мы боремся, и прожит ещё один день – а самый лучший день – это сегодняшний, отвоёванный у болезни.