– Как же есть хочется… На уме одни куры да колбасы! – я выдержала паузу и, глядя с укором на маму, выпалила: – С днём рождения, Женечка!

Мама подошла к окну. Холодный ветер с размаху кидал снежинки в окна. Врезаясь в стекло, они превращались в капли, сползали вниз.

– А ведь когда ты родилась, тоже мело. Чуть на улице тебя не родила, – улыбнулась мама. – Смотри, снежинки похожи на маленькие поющие рожицы. Тебе, наверное, поют.
– Да уж, дождёшься, – я легла на мамину постель и упёрлась взглядом в потолок. Старая побелка местами облупилась и свисала крупными хлопьями.

С тех пор как отец потерял работу, родители перебивались случайными заработками и рыбалкой. Стояли девяностые. Я спасалась бесплатными школьными обедами для детей коренных малочисленных народов Севера. Дома старалась есть поменьше.

Осенью отец сломал ногу, и стало совсем туго. Однажды пришли работники органов опеки и уговорили маму на время отсутствия главы семьи отдать нас в недавно открывшийся детский дом. Но набирали туда только малышей, и я, детина-переросток, им не подошла.

Накинув на младших пальтишки, мы объяснили, что они едут в лагерь, и отвели к машине. Дети весело смеялись. Машина тронулась и, медленно набирая скорость, растворилась вдали.

В доме стало тихо и холодно. За неуплату нам отключили свет, грозились в скором времени отключить и воду. Вечерами мы зажигали конфорки на плите и духовой шкаф. Как только голубые язычки пламени выползали, длинные чёрные тени тут же заводили хоровод по стенам. Я клала ноги на дверцу духовки и, поднося книгу ближе к свету, пряталась от призраков за её страницами.

Начитавшись, брала подушку, плелась в родительскую комнату и ложилась к маме под бок. Это место казалось самым безопасным. Кровать предательски скрипела, и мама спросонья бормотала что-то про больших глупых девочек, боящихся несуществующих монстров. Повернувшись ко мне, она укутывала меня своими объятиями, а я, намотав колечком её волосы на палец, вдыхала их аромат и засыпала.

В то утро мама вытащила из чулана мешок и вывалила содержимое в центре комнаты. Куски рыжего, белого, чёрного, серого меха украсили облезлый дощатый пол богатым разноцветьем. Каких только шкур тут не было – лисьи, норковые, соболиные, нерпичьи, собачьи и даже бурундуковые. Мама долго их перебирала, но вскоре со вздохом отодвинула.

– Малы, ни на что не годятся. Нерпичья вроде большая, но с ней придётся долго возиться. Норковые все разного цвета. Если только скомбинировать?
– Да ну, ерунда получится, – я сунула руки в меховой ворох. Тепло ласково обволокло ладони, пальцы, запястья, и я предложила: – Может, шубенки сошьём?
– Можно и шубенки, – ответила мама и извлекла из кучи красивую белую щенячью шкурку. – Жаль, мала, а так из неё отличная шапка получилась бы.
– Бы! – передразнила её я и тут же подскочила от неожиданной мысли: – А если маленькую шапочку сшить, детскую?

Мама задумалась и, отойдя к дальнему концу комнаты, вытащила из бабушкиного чемодана выкройки.

– Ну, давай попробуем, – произнесла она тихо, повернула шкуру мехом вниз, положила на неё лекала и стала чертить.

Уже начинало смеркаться, когда на стол легла красивая белоснежная шапка.

– Вот и всё, – сказала мама, – почти готова. Осталась только подкладка. А у нас сатина нет.

От досады я ушла на кухню пить «белый чай». Так мы называли кипячёную воду. Ещё иногда пили «чай для бедных» из листков лесной малины, багульника, брусники, иван-чая и плодоножек морошки. Такой чай пахучий, терпкий и слегка горчит. Он одинаково вкусен и с сахаром, и без.

Напившись, я вернулась в комнату. Мама отпарывала подкладку своего пальто.

– Но ты же его носишь, – прошептала я.
– Уже нет, – весело ответила она и протянула мне бритву. – На, пори по швам.

И села кроить. Стежок за стежком, минута, две, три, час…

– Эх, скоро магазины закроются, не успеем продать, – вздохнула мама и предложила подождать до утра. Но, посмотрев на моё лицо, надела пальто, сунула шапку в пакет и вышла в подъезд, наказав мне тепло одеться и догонять.

Улица встретила меня пощёчиной от тысяч колючих снежинок и чуть не прибила тяжёлой подъездной дверью. Поплевав и погрозив воображаемому врагу кулаком, я, проваливаясь по колено в снег, отправилась догонять маму.
Мы прошлись по всем подъездам пятиэтажек в центре посёлка. Люди открывали двери, отрицательно качали головами, подсказывали, в какой квартире можно найти детей, и снова запирались. Некоторые крутили пальцем у виска и просили больше не беспокоить. Мы извинялись и брели дальше.

Когда дома закончились, пошли по магазинам. Зашли в «Первый», затем в хозяйственный, потом в «Олимпик». Продавцы восхищались нашей работой, но с сожалением возвращали шапку: у некоторых ещё не было детей, у других уже выросли. Мы шли в другие торговые точки. С каждым пройденным магазином надежда на сытный ужин таяла.

И вот остался последний, со странным названием «38-й». Мне всегда было жутко интересно, отчего его так назвали. Тридцать восьмой по счёту? Но в нашем посёлке столько магазинов не наберётся. Кстати, в «38-м» всегда продавали горячую выпечку и божественно вкусный хлеб.

Фонарь на столбе у магазина ярко светил в полумгле, точно маяк, сигналящий кораблям. И мы, словно маленькие катера, двинулись на манящий свет.

– Даже если не повезёт, хоть отдышимся немного да обогреемся, – сказала мама и открыла дверь.

Тёплый хлебный запах обдал нас с головы до ног. В зале было шумно и тесно. Люди спешили запастись свежей выпечкой, продуктами и свечками. Снегопад разбушевался не на шутку, заметая всё на своём пути и обрывая провода. Бывали случаи, когда продавцы отпускали продукты при горящей свече.

Дождавшись, когда толпа рассосётся, мы подошли к милой кассирше.

– Вам шапка детская нужна? – осторожно спросила я.
– Нет, – ответила девушка. Но мы уже достали шапочку и, слегка встряхнув, протянули ей.
– С ума сойти, какая красота! – ахнула кассирша и смущённо добавила: – Завтра после обеда сможете подойти? У меня зарплата будет, – но, увидев наши расстроенные лица, осеклась: – Вам деньги срочно нужны?
– Срочно – ответили мы. – В доме ни крошки.
– Что же делать? – засуетилась она и, выскочив из-за кассы, побежала куда-то вглубь магазина. – Никуда не уходите и никому не продавайте! – донёсся до нас её удаляющийся крик. – Сейчас что-нибудь придумаю!

Мама осталась у прилавка, а я пошла гулять по опустевшему залу. Богатые витрины поражали воображение: говядина тушёная, цыплёнок в собственном соку, мука, рис, гречка, макароны, конфеты, печенье какое хочешь, шоколад, груши, мандарины! Я представляла, как мы покупаем всё это мешками и ящиками и раскладываем по полкам в закутке на кухне. Мне казалось, что высшее счастье – знать, что завтра будет сытый день.

– Мам, возьми, пожалуйста, банку сгущёнки, – попросила я и, глядя в пол, тихо продолжила: – Только можно я её одна съем?

Мама не услышала, занятая своими мыслями, и я, почувствовав уколы совести, отошла и села у окна.

На улице бушевала стихия. Бульдозеры отчаянно боролись с наносами, расталкивая их по сторонам. Люди прижимались к снежным стенам, пропуская машины. Деревья гнулись из стороны в сторону, плясали странные ритуальные танцы. Иногда они наклонялись к людям и трогали кривыми ветками, приглашая присоединиться. Но люди, ссутулившись, шли дальше, не желая вливаться в этот сумасшедший карнавал. Лишь фонарные столбы стойко переносили испытание и цепко держали лампы. Белые мухи роем вились вокруг плафонов: то разлетались, то вновь собирались вместе и с утроенной силой кидались на свет. Как заворожённая, я наблюдала за ними. Очень хотелось есть.

Мои невесёлые мысли прервала кассирша, выскочившая из тёмной пасти магазина.

– Идите скорее сюда, я договорилась с директором! Вы возьмёте товар, а я запишу сумму на себя. Ну вроде как в долг беру у магазина. Идёт?

Нашему счастью не было предела, и мы забегали по торговому залу.

Согнувшись под тяжестью сумок, мы тащились по дороге. Перед нами только что проехал трактор и слегка расширил её. Буран, вздумав завалить наш маленький, затерявшийся в глухой тайге посёлок, устроил такую снежную кашу, что расхлёбывать её предстояло ещё очень долго.

Мама шла впереди, я ступала за нею след в след. Ручка авоськи больно врезалась в пальцы. Периодически я перекидывала её с левой руки на правую и наоборот.

– Осталось совсем немножко! – обернувшись, перекрикивала ветер мама. – Вон уже «Первый» виден! – и тыкала пальцем куда-то в белую пелену.

За «Первым» стоял наш дом, наш «крейсер», самый длинный в посёлке. Из всех пятиэтажек он считался самым надёжным и крепким. Стоя подъездами к реке, дом защищал детский сад, спрятавшийся за его спиной. Высоко поднимая ноги, я пробиралась за мамой, как вдруг подлый ветер налетел на меня сзади и с размаху швырнул лицом в сугроб.

Встав и отряхнувшись, я подняла авоську и с ужасом обнаружила, что она подозрительно легка. В панике начала перебирать банки с консервами, но под ними лежали лишь скомканные бумажные пакеты, дрожащие мокрые обрывки свисали сквозь ячейки. Бросив сетку, я судорожно перебирала месиво под ногами: «Где рис, гречка, сахар?» Но к пальцам прилипло лишь несколько крупинок.

Не в силах что-либо изменить, я закрыла глаза и представила, как за нами по пятам несётся девочка, а мы с мамой, убегая, сыплем на дорогу волшебные семена. Зёрна проклёвываются, из них вырастают могучие разлапистые ели. Девчонка ловко перегрызает их и с каждым рухнувшим деревом становится старше и сильнее. А деревья растут всё выше и чаще. И вот, источив последние зубы и истратив остатки сил, дряхлая старуха издыхает у моих ног.

Постояв немного «над телом», я стряхнула крупинки с пальцев и пошла догонять ничего не подозревавшую маму. Увидев полупустую авоську, она ничего не сказала, лишь крепко прижала к себе, и я, дав наконец волю своим страхам, горько заплакала. И вдруг осознала, что там, на обочине, это я состарилась и умерла в свой тринадцатый день рождения. И это моё тело облепили прожорливые белые мухи, слетевшиеся на голодный пир.

Не в силах справиться с охватившим меня ужасом и обуздать ярость, я громко закричала и начала пинать ни в чём не повинный фонарный столб у нашего подъезда. Вволю накричавшись, позволила маме втащить меня домой и переодеть.

Под утро мы вынули из злосчастной авоськи оставшиеся продукты и сели пить чай вприкуску с мокрым, чуть сладковатым хлебом и со сгущёнкой – из одной банки на двоих.