Водка попалась хорошая, наутро голова не болела. Вообще-то Серёга не пьёт, ну разве по чуть-чуть между рейсами (он шоферит), – ну и по поводу. А повод знатный: 80 лет деду. Бабушка настояла непременно на городском кафе, восседала королевой, широкая, дородная, румяная – сухонького юбиляра рядом с ней не видно, болтался под мышкой, ножки свисали с высокого стула. Приглашена была вся деревня, включая городских дачников, пришлось нанимать автобус «ПАЗ». Звучит громко «вся деревня» – а в той деревне восемь дворов.

Водку выставляли не считая. По словам бабушки – чтобы уважить гостей, а по мнению деда – пыль в глаза пустить. «Пускай сама потешится. Ей нужно – не мне». Хотя бабушка и кричала: «Ради чего бьюсь, нерьвы треплю, мне, что ли, надо?»

Она ещё полгода назад, в связи с событием, начала важничать, хмуриться, загадочно отмалчиваться. Надев на нос очки, кого-то обзванивала, составляла списки, ставила напротив фамилий плюсики или жирно кого-нибудь вымарывала, бормоча: «Не придёте – и не заплачем, не больно надо, не велики птицы». Тыкала в калькулятор, подбивая расходы, охала и корила без вины виноватого деда: «Из-за тебя без штанов по миру пойдём. Сколь пенсий ухайдокаем».

Чем ближе праздник, тем больше она активизировалась, кружила наседкой, бегала, шумя юбками, потому что не признавала ни халатов, ни, упаси бог, брюк. Юбки шила, комбинируя из старого цветастого постельного белья: широкие, колоколом, с рюшами.

Серёга её ругал за эти цыганские юбки и винил в жадности. Бабушка парировала, что это не жадность, а экономия, бережливость, – разные вещи. Шпыняла Серёгу: «Ещё старые джинсы не доносил, а новые берёшь. Миллионер из Нижней Кузи. Прежде чем купить вещь, всегда спроси себя: можешь ли ты без этого обойтись?»

– Ну ты, баб, даёшь. Так-то мне и одежда не нужна – могу в рогожу завернуться. И без света можно обойтись – при лучине посидим.
– Не передёрьгивай! Взял моду от деда: я слово – он десять, я слово – он десять!

На Серёгины джинсы она поставила заплатки в виде солнышек и перекроила в фартук – сто лет не износится.

В Нижнюю Кузю Серёгу привезли, когда ему не было года. Обычное дело: у родителей новые семьи, дети, и Серёга остался не при делах. Кукушонок. Бабушка любила его без памяти и баловала, а с дедом играла сложную роль: прибеднялась и изображала жертву. В моменты супружеских размолвок подпирала кулачком щёку, жалостно трясла головой. А Серёгу учила: «Смотри, женишься – держи хвост пистолетом, не позволяй жене верх над собой брать. Сядет на шею на всю жизнь, как вон мой старик, только будет понукивать».

Внук прилежно и внимательно слушал и даже в знак согласия поматывал головой. На самом деле он сидел в наушниках.

– Женский пол ох хитрый. Сначала вокруг да около, паиньками прикидываются, а сами акульи круги нарезают, присматриваются, прошшупывают слабое место. Для пробы клюнут – ага, поддаётся. И дальше давай клювиком долбить.
– О, так это ж про тебя! – радовался дед. – В точности узнаю твою тактику.
– Я те узнаю! – грозила бабушка и кряхтела, делала вид, что тянется за метательным предметом, клубком шерсти или деревянным грибком, на котором штопала носки. Но дед уже уносил ноги, в сенях шумел рыболовными снастями.
– Давай, гони на свою Кузю (это речка), там уж глаза проглядели твои подружки пиявки и лягушки.

А через три часа, беспокойно:
– Темнеет, а чёрта моего нету. Уснёт, дурак, свалится в холодную воду. Сергунюшка, жаль моя, сходи ради Христа на речку.

С первого взгляда кажется, что дед и бабушка живут как кошка с собакой. Но за завтраком в редкие утренние часы, когда человек бывает сам собой, они мирно, уютно переговариваются:
– Ночью потела, трижды сорочку меняла. Ногу тянуло, выкручивало…
– Перцем натрём. А у меня утром вроде как сердце останавливалось. Ни вздохнуть, ни… Ну, думаю, зажился, пора.
– Я те дам «пора». Зря, что ли, талончик к кардиологу добывала?
– А ещё сон снился: болото, в нём кочки торчат, и вода красная. Подошёл: то не кочки – люди.
– Страсти какие…

И Серёга понимал, почему люди женятся – в том числе и для того, чтобы после долгой жизни вот так было кому покряхтеть по утрам, пожаловаться.

На краю деревни, на перекрёстке, где деревенская дорога выходит на большую трассу, застряла фура. Хотела срезать путь через Верхнюю Кузю – и поплатилась. Здесь «Жигули»-то сугробы боками ширкают – вон его нынче сколько намело. Фура кое-как сумела проползти, а на повороте угодила колесом в снежную бровку. И чем больше буксовала, тем глубже проваливалась. А Аня думала: что это за надрывные, на одной ноте, воющие звуки несутся с конца деревни?

О фуре сообщила завфермой Алёна. Заодно поругала службу очистки дорог, метели, затянувшуюся зиму, мировое потепление и климат, который сошёл с ума.

Скотницам из-под ладошки было видно: то и дело чёрная фигурка водителя выпрыгивала из высоченной кабины, работала лопатой у заднего колеса, запрыгивала обратно и давила по газам. Грузная машина качалась вперёд-назад, ревела, тужилась – тщетно, снежная ловушка не пускала.

Погасла зябкая зимняя заря, на лилово-зелёном небе зажглась первая звёздочка. Аня пришла с работы, поужинала, с наслаждением плюхнулась на диван, закинув ноги в шерстяных носках на валик. Печка потрескивает, чайник на плите поёт, в домике тепло, уютно. Крест-накрест постелены самотканые половички, ходики стучат, соревнуются с редкой капелью из рукомойника в таз.

Аня любила одиночество, тишину и простор. А мама любила городской шум, многолюдье, благоустроенный быт. Когда неимоверными усилиями накопила на однушку в райцентре – крепко-крепко зажмурилась и сказала: «Ну вот, теперь можно и умереть». И – «ну хоть напоследок поживу по-человечески». Её не смутило, что первое утверждение полностью противоречит и исключает второе.

Целый год после новоселья она беспрерывно стирала бельё, даже чистое. Включала кран, приседала на краешек ванны и не отрывала заворожённого взгляда от струи горячей воды, почти кипятка. Так пустынные арабы сидели у водопада Виктория и кротко, терпеливо ждали, когда кончатся ниспадающие мегатонны воды – не могут же они падать вечно.

А у мамы не укладывалось в голове, что не надо воду таскать из колонки, греть в печи, а перед этим печку растопить, а перед этим купить машину хлыстов, распилить, нарубить, натаскать, разжечь… И она смотрела, смотрела… В ванной клубился пар, запотевшее зеркало плакало струями. Счётчиков тогда ещё не было.

А Аня дождалась совершеннолетия и вернулась в заколоченную избу. В тесной квартирке невозможно пройти, чтобы не стукнуться боками и не зацепиться языками – а язычки у обеих ой-ёй. При ссоре из избы можно было всегда выскочить в сени, чулан, баню, огород, во двор, да хоть на улицу.

А здесь куда выскочишь? Да и скучно: серо, голо, вокруг прямоугольные коробки домов. Как пел артист: «Где зимою не видно зари, где за крышами спрятана даль».

В верхнекузинской библиотеке, или оператором на почте, или секретаршей у председателя места были заняты. Пришлось идти на ферму. Аня была жаворонком, легко вскакивала на утреннюю дойку, да и зарплата в два раза выше.

Завфермой Алёна взяла на себя роль Аниной наставницы, хотя старше всего на пять лет. Учила:
– Скромность и тихость – плохая черта для жизни. Характер, зубки нужно показывать. Возьми мою Жульку. В первый раз её к конуре привязали – концерт устроила, истерику закатила, визжит, по земле катается, цепь грызёт, воет. Да с надрывом, с переливами, ох, артистка. День воет, ночь воет, неделю воет, будто шкуру с неё живьём снимают. Дачники люди нежные, вызвали людей в погонах: жестокое обращение с животными.

Ну и спустила с цепи вредину – только заткнись. Дура дурой, мозгов с орешек, а выцарапала себе волю, теперь по двору носится за бабочками. А у нижних пёсик покладистый, смирный: посадили на привязь – и всю жизнь молчком сидит. Туда пять метров, обратно пять метров, только цепью громыхает, сердечный. Так-то и люди…

Аня включила телевизор. Из-под сомкнутых ресниц сонно наблюдала за ходом сериала. Всё время мешала мысль: интересно, как выглядит артистка, если смыть с неё килограмм краски?

Главная героиня имела троих детей, прекрасный особняк, любящего богатого мужа и среднюю внешность. И однажды за завтраком сообщила мужу, что от него уходит. Нет, любовника у неё нет, просто чувства притупились, остыли, а без чувств она не может. Скучно ей. Любовь ушла, завяли помидоры. Дети, дом, муж – какое ей дело. Она живёт один раз в жизни.

Аня перекатилась на живот, чтобы внимательнее разглядеть это чудо-юдо. Может, героиня права и именно так следует себя по жизни нести? Дождалась рекламной паузы, набрала Алёну.
– Смотришь?

Алёна будто весь вечер ждала звонка, заорала, что эта кошёлка с жиру бесится, что её бы в их Верхнюю Кузю. Кабы двадцать коров подоила, а потом дома из колодца воды наносила да трубу от сажи почистила, да поленницу нарубила, да снег раскидала – не полезла бы в её крашеную полуседую голову такая хрень. Кони от овса не рыщут, от добра добра не ищут. Прокричавшись, выплеснувшись, Алёна бросила трубку и побежала смотреть дальше: плеваться, кипеть, хвататься за сердце, грозить экрану кулаком.

Недавно Алёна притащила на работу цветной блестящий журнал. Там писали, что на этой планете запросто можно обойтись без мужчин. Женщины более ответственные, доверчивые, предсказуемые, пугливые – ими легко управлять.

Собственно, мужчины нужны только для забора биоматериала – и досвидос, гуляй, Вася. Одна «порция» – четверть миллиона сперматозавриков! Ну там минус брак, малоподвижность, вязкость, то-сё – всё равно получается внушительная цифра. Заморозить и впрыскивать женщинам раз в два-три года… Популяция людей на земном шаре даже не заметит отсутствия мужчин.

Доярки не верили, вырывали у Алёны журнал, смеялись:
– Это что, осеменять нас как коров, что ли? А поцеловать?

Однако же пора ложиться. Потянулась задёрнуть занавески – и вспомнила о застрявшей фуре и бедолаге шофёре. Небось, напросился к кому-нибудь на ночлег. Каково же было её удивление, когда она из окошка увидела освещённую кабину и в ней слабое движение. Ох, долгой покажется водителю эта ночка.

Аня покачала головой. Поворочалась с часок и поняла, что не уснёт.

Серёга устал. Мечтал, как разгрузится, сдаст накладные – и домой. Предвкушал жирную солянку, жаркую баньку, законные сто грамм после баньки. И вот – нате-здрасьте.

Из гаража обещали прислать тягач только к утру. Подходил председатель, сокрушался, что транспорт со всей области задействован в городе на очистке снега. Предложил ночлег у какой-то старухи – Серёга отказался.

Потом понял, что зря, – да поздно. Пока суетился, пока то-сё – не заметил, как в избах погасли огни, деревня погрузилась в сон. Стучать в окна совесть не позволяет. Скорее умер бы, чем кого-нибудь беспокоить. Права бабушка: тяжко на этом свете тихим, скромным, совестливым.

Ничего, не сахарный, не принцесса на горошине, бывали и не в таких переделках. Держать двигатель на малых оборотах, чтобы греться, – опасно. В конце рейса Серёга заметил: вроде выхлопной газ просачивается в кабину. Немного, едва уловимо – но не заметишь, как словишь, уснёшь навечно.

Однако подремать хоть часок надо. Завёл в телефоне будильник. Скорчился в спальнике, завернулся с головой в курточку, сомкнул глаза. Сразу стало мерещиться: снова и снова вонзается в снег штык лопаты, бешено вращается колесо, летят снежные брызги и ошмётки, щепки от досок – нарочно для таких случаев возил с собой…

И снега голубые, могучие, девственные снились всюду, насколько хватало глаз. Дорога укатанная, блестящая как хрусталь – не добрались ещё сюда враги рода человеческого с реагентами.

…Хрустел снег под лёгкими шагами. Кто-то вскарабкался по ступенькам, за боковым стеклом качнулась закутанная в пуховый платок, как шар, голова. Смело, настойчиво забарабанил кулачок:
– Эй, Шумахер! Ты там жив, не замёрз?

Чёрт знает что, в самом деле. Расскажешь – на смех подымут: «Девка сама зазвала, а ты… Лох серебристый». У других как-то легко получается. Если верить мужикам в гаражах, у них в каждом населённом пункте по любушке. А тут… лежишь будто оплёванный.

Слышно же, что и она не спит за перегородкой, вон снова вздохнула, повернулась. А он притворяется, ровно и глубоко дышит. А сам притаился, будто что украл, тьфу. Чёрт бы побрал эти условности. Может, она только того и ждёт. Может, для неё это самое страшное оскорбление, что не покушается. И правда, лох серебристый.

Вот так встать, подкрасться, склониться… Губами найти прозрачные завитки на шее – он ещё вчера приметил, когда она платок размотала: смешные, девчоночьи, торчат пружинками… Или лучше сразу, смело, решительно, они это любят. Поднять одеяло, нырнуть, не дать ей прийти в себя. Сжать в кольце рук и зацеловать так, чтобы оба задохнулись…

Ага. Нырнёшь – а она тебя треснет каким-нибудь прибережённым под одеялом пестиком. Ещё и заяву накатает за домогательство, нынче у них это быстро.

Но вот так лежать и про себя скрипеть зубами и кроватью – позор, позор. Лучше, скорчившись, мёрзнуть в кабине.

Бесшумно встал, оделся и, мысленно чертыхаясь, направился на цыпочках к дверям. Стащил с вешалки куртку, пошарил в поисках крюка.
– Ты это куда?

Щёлкнул выключатель, и воришка Серёга с курткой под мышкой предстал в ярком электрическом свете во всём жалком «великолепии». Девичьи руки обвили шею, робко и властно заставили нагнуться… Ниже, ещё ниже, ближе к мягким губам. Куртка упала на пол.

– И ты с ним переспала? Вот так запросто? – Алёна горестно всплеснула руками, ударила по бёдрам. – Ну ладно, поцеловались, дала надежду – а дальше пускай помучается, ночей не поспит, ухаживает, завоёвывает, конфеты-букеты. С ними только так надо. Где женская гордость, он же тебя ценить не будет. Телефон-то хоть взял? Есть какие-то перспективы?

Аня только вздыхала. Она же в половине четвёртого соскочила – и на ферму. А вернулась – ни его, ни фуры на перекрёстке. О перспективах она как-то не думала, да и зачем? Жалко мужиков, их беречь надо, и так мало их осталось. Исчезающий вид, хоть в Красную книгу заноси.

А телефон – что телефон? Вон указатель «Верхняя Кузя», вон её избушка на голубом снежном холме – издалека видно, лучше всякого телефона.