Василию стукнуло около сорока, но выглядел он гораздо моложе. Белокурые волосы ещё не седились, и лёгкий пушок на щеках и подбородке придавал ему вид монастырского отрока, который сроду не пробовал девку. Так оно и было.

Слава о его невинности гуляла по всей деревне. Каждому любопытному гостю – из тех, кто приезжал сюда порыбачить или за выпивкой, – местные в числе прочего обязательно рассказывали про стыдливого Василия.

Но сначала несколько слов о его мамочке.

– Васька!

В двери показывается серенькая старушка с остреньким носом.

– Чего, маманя?

Васька не груб с ней, а заботлив и нежен – потому что, кроме друг друга, у них никого нет, только скотина.

– Ты на работу идёшь?

Она очень переживает, чтобы Васятку не выгнали, – вдруг председатель сдуру из-за какой-нибудь ерунды в бутылку полезет. Зря беспокоится: таких мужиков мало в деревне – все остальные пьют да гуляют. А Василий, если упрётся рогом, трудится до конца смены, хоть и хиленький с виду.

– Ну, конечно, маманя.

Вот на работе он и познакомился с той девкой. Её с маленькой дочкой привёз городской рейсовый автобус. У обеих косички, только у матери – рыжие, как подсолнух, а у девчонки банты едва удерживали чёрные негритянские волосы.
– Нагуляла, видать, – сразу зашептались бабки.

А мужики решили коротко: сучка. Значит, даст без долгих уговоров.

Василий мало с кем общался у себя на току, а тут сам подошёл со своей лопатой, предложил помощь и стал с нею рядом бросать в машину зерно.

– Спасибо, – поблагодарила она.

Больше до конца смены они не проронили и слова. Уходя, Вася лишь спросил у неё:
– Тебя где поселили?
– В третьем доме от края. Зайти хочешь? – не смутилась она. В её улыбке было совсем мало обещания, а больше суровой насмешки. Как видно, из милого мягкого котёнка она давно превратилась в ежиху.
– Утром загляну, когда на работу пойдём. – Василий сам себя застыдился и даже позабыл спросить имя. Но домой он летел как на крыльях, удивляясь собственной смелости.

– Васька! – кричит маманя.

А сын последнее время частенько молчит в ответ. Выросла между ними преграда, о которой нужно обязательно сказать вслух, но каждый боится начать.

Это, наверное, рыжая виновата. Сначала утащила Василия на рыбалку – «На …балку!» – как рассказала маманя тараканам, зудящим в её седой голове. А потом вместе со своей негритоской поволокла его в городской цирк, хотя он уже пять лет никуда из деревни не выезжал.

И Васька был счастлив, транжиря деньги на всякую ерунду: воздушные шарики, чупа-чупс и огромную жёлтую дыню, которую они привезли с собой, по очереди неся на руках. Поначалу он ещё немного стыдился любопытных взглядов прохожих на необычную семейку, в которой русый папка с чернокожей дочкой. А потом перестал – радость пересилила.

– Чему улыбаешься? – спросила его рыжая подружка на обратной дороге, в автобусе. Она сидела через проход от него и время от времени легко трогала за рукав – не навязываясь, но и не отпуская, а словно бы каждый раз приплетая по шерстинке к возникшей меж ними тоненькой нити. Её девчонка, умаявшись в цирке, тихо спала у окошка.

– Просто так, – улыбнулся он ещё шире, боясь объяснить свою радость. Потому что сейчас она только его, а высказанная станет зависима от многого: от соседей по креслам, которые вдруг ляпнут гадость, да и от самой рыженькой – ведь кто знает, что там у неё в сердце.
– Тебе не дует?

Он рывком встал с кресла и, потянувшись, прихлопнул лючок. Раньше бы он так никогда не сделал, терпел бы сквозняк до последнего: а вдруг кому-то не понравится, начнётся скандал. Но теперь готов был разорваться на части ради неё и негритяночки.

– Спасибо, – шепнула она тихонько.
– Спите. Я разбужу, – прошептал он в ответ.

Очень нравится Василию его рыжая подружка. За неё он, как богатырь, готов хоть с чудищем сразиться. Жаль только, перед ним не чудище, а вырастившая его без отца старенькая маманька, которую ох как жалко обидеть. А её тревожит неясное предчувствие беды, которую могут принести перемены в Васькиной жизни.

– Сыночек, ты случайно не заболел?

Ей теперь всё время хочется слышать его голос, и чтобы в нём было ещё больше нежности – ведь это значит, что он не сердится на неё, не держит зла.

– Нет, маманя. Всё хорошо.

Вот и хорошо, вот и ладненько. Только речь его больно отрывиста, даже резка: а ведь она помнит, как ещё совсем недавно он, расчёсывая ей волосы после купания, говорил, что они ещё ни капельки не седые.

Так бы всё и продолжалось, кабы не соседи. Намекнули мамане на его свидания. И стали ей грызть душу подозрения и страхи.

– Васенька! – Слава богу, что сейчас её сын рядышком стоит, в десяти шагах, обстругивая черенок для лопаты. А тогда, после соседского намёка, маманя две ночи спать не могла, ела через силу и только истово молилась, исподлобья глядя в немигающие Христовы глаза, не зная, пощадит ли.
– Чего ты?
– О чём ты думаешь, сынок?

Ах, знать бы всё до последней буковки, чем он живёт и дышит, какие надежды питают его сердце, какие беды огорчают. Разве она враг своему сыну? Просто хочет, чтобы в его жизни и для неё осталось тёплое место, чтобы не выбросили её из дома, как трухлявую ветошь.

– Да так, ни о чём. Один поросёнок, видать, приболел.

«Ага, так я тебе и поверила, – вздрогнула маманя. – Станешь ты думать о поросёнке, в первый раз за сорок лет до бабы добравшись».

– Ты за него не переживай, оклемается.

Она ведь после того намёка пошла собирать слухи по всей деревне. Раньше её за ворота не выгонишь, а тут вдруг словно в задницу шило воткнули – жить невмочь, пока не узнает всей правды.

– Здравствуй, Мария. Знаешь ли ты мою правду?
– Привет, дорогая. Я самую малость от Таньки услышала, ты спроси у неё.
– Здравствуй, Татьяна. Не расскажешь ли мне мою правду?
– Привет. Да мне всего чуточку шепнула Надюшка – она, видно, в курсе.
– Здравствуй, Надежда. Помоги, ради бога, узнать мою правду.
– А ты спроси мужиков, что с Василием работают.
– Доброго здоровьичка, мужики. Я как измученная мать теперь на вас уповаю.

Они впятером сидели кружком на пеньках да на брёвнах возле конторы и покуривали в ожидании завтрашней разнарядки. Настроение хорошее, потому что после обеда получили зарплату. Все важные темы уже обсуждены, а хотелось потрепаться ещё. Можно, конечно, начать по второму кругу, но они ещё столько не выпили, всего лишь разговелись по стопочке.

– Присаживайся, матушка! – самый бойкий из мужиков, балагур в кепке с кнопочкой, подсунул ей широкий пенёк.

В иной раз бы маманя не села – не по женскости эта компания и это сидение. Но теперь не до того.

– О чём же ты хотела нас попросить? – спросил бригадир, крепкий, высокий и черноусый, словно стахановец, прежде отслуживший в чапаевской дивизии.

Маманька не могла начать. Те слова, которые нужно было выплеснуть из себя, звучали как-то жалостливо, сопливо, а она хотела казаться сильной перед этими мужиками и перед последующей молвой.

– А расскажите мне, мужики, как вы в артели работаете. Как там мой Вася рядом с вами?
– Васька? Да он не с нами, а с бабами теперь крутится. Дорвался голодный телок до молочной сиськи! – заржал во всё горло балагур в кепочке, и вместе с ним остальные мужики, так что она струхнула, что сейчас сюда сбежится весь конторский народ.
– Тише, не кричите…
– Да уже вся деревня про их любовь знает. К свадьбе готовься.

Ах, мужики! Им бы только выпить, закусить да бабу потискать. Вот они сидят кучей и смеются, не понимая материнского горя, а её ужасно пугают предстоящие изменения в Васькиной судьбе.

– Что, неужели у них всё до конца решено?
– А чего там решать-то, маманя? Эта рыжая своего не упустит, быстро Василия к ногтю прижмёт. Тем более что он мямля. Один раз баба дала, и он уже спёкся.

Мужики заржали опять, даже бригадир, гордый и невозмутимый, хохотнул вместе с ними, всё же строгими бровями выдерживая свой авторитет.

– Так, может, она хорошая? И сыну с ней приятно будет?

Балагур в кепочке просто лёг от смеха:
– А с ней любому будет приятно, особенно неграм из города! Да ты знаешь, маманя, что та баба, которая негра попробовала, уже с русским не ляжет всерьёз? Так всю жизнь и будет к чёрным бегать.
– Ой, батюшки! Да что ж делать-то! – запричитала маманька, сразу поверив дурацкой болтовне.

А мужики всё ёрничали над ней, нашли себе весёлую потеху:
– Надо или отрезать Ваське чего, или у рыжей кое-что раствором заделать! Ты поскорее выписывай в конторе цемент, а то весь уйдёт на новый коровник!

И не поняла маманька тогда, что они просто смеются над ней, без слова правды.

– Васенька! – голос её теперь тих, будто она сидит у постели больного. – Может, я сварю тебе свекольного борщичка к обеду?
– Свари.

А он равнодушен, хотя это его любимый борщ, со сметанкой, на жирном бульоне, со шкварками. Словно бы и вправду у него поднялась не сбиваемая ничем температура.

Последний раз она его видела весёлым, даже немножко умалишённым от радости, месяц назад, на маленьком деревенском элеваторе.

Она пришла, чтобы совсем близко посмотреть на своего Васеньку в объятиях рыжей и понять, какая беда грозит от сей вавилонской блудницы. Шла тихонечко, нагибая голову, спотыкаясь и боясь, что её сейчас обнаружат и осудят, приговорив к высшей деревенской мере – позору перед соседями. Подошла к элеватору незаметно, затаилась. Вдруг откуда-то с визгливым лаем выскочила мелкая собачонка.

– Тише, дура, тише! – шепнула маманя ей, глухо жалея, что не взяла с собой кусок мяса.

И вот уже он, её Васенька, – в распахнутой рубахе, с большой деревянной лопатой, кидает зерно на ковши транспортёра. А вокруг улыбаются и даже хохочут весёлые бабы в разноцветных косынках, рыжую среди них и не узнать.

Мать смотрела на него сквозь колючки чертополоха, и ей казалось, что он становится для неё чужим, шипастым, – словно бы её Васеньку вдруг облепили ведьмы, насовав ему под рёбра ежиных иголок, чертячьих рогов. Так она и не вышла к людям из своих лопухов.

Когда он вернулся домой и ел, счастливый, борщ, мать сказала ему, как лисица, зверея от хитрости:
– Вася, сынок! Она распутная блудница, поверь!

Он обернулся к ней с улыбкой, но уже покачнулся от боли, неожиданной, яростной:
– Маманя, ты что? Да ты не знаешь её!
– Знаю, сыночек! Эта гадина всё врёт тебе о любви, а сама ездит в город на блуд!
– Не может этого быть… она бы сказала.

Переход от великой радости к непоправимому горю был таким внезапным, что он говорил вздор, лишь бы верить себе, а не матери.

– Да в своём ли ты уме, сынок? Разве же эта сучка признается тебе, что до сих пор спит со своими неграми? Бабы её видели в городе, а мужики даже подвозили на своих машинах!

У мамани от злобы вдруг появились в прежде деревянной башке веские доводы, пусть и без доказательств. Ну а что если и вправду та рыжая девка – блудница? Ведь дыма без огня не бывает, испохабит всю жизнь любимому Васеньке.
Маманя нарочно перемежала свою речь грязными ругательствами, понимая, что они рождают в воображении Васьки самые непристойные картины. И ему должно быть сейчас нестерпимо больно, как чистому ангелу над содомской кроватью.
– Мама, зачем же ты так… – прошептал сын и упал в обморок.
Она заквохтала вокруг, как напуганная курица, таская из ящика нашатырь, таблетки, бинты да примочки для своего птенчика.

Василий провалялся под спудом беды и неверия почти две недели. Рыжая приходила к их дому едва ли не каждый день, долго стояла у палисада, но во двор так и не вошла.

Первые дни он тоже в бреду порывался пойти объясниться – с мужиками да бабами, с рыжей сукой-подругой. Но мать не пустила:
– Не позорь себя, Васенька, ты же в тыщу раз лучше тех, которые над тобой зубы скалят.

А когда он пришёл в себя, то подумал, что, может, оно всё и к лучшему. Мужиком он себя уже почувствовал, бабы к нему теперь липнуть стали, а изгаляться над собой он никому не позволит.

Так ведь часто бывает, что человек, ощутив первую большую удачу, вдруг начинает верить во всё. Ему кажется, будто счастье приходит само за какие-то муки, за какие-то годы. Да и вообще – просто время настало счастливиться. Но это всё брехня, насмешки воображения.

– Васенька!.. Посиди со мной рядом.

Маманя очень рада, что сын уже оправился и забывает свою бестолковую любовь, которая от позора уехала отсюда. Время лечит! Ничего, ничего: и сыночек переживёт – теперь уж, даст бог, найдёт хорошую девку да женится.

– Некогда мне.

Он выкатил из сарая задрипанный мотоцикл, держа его под ржавые бока, словно старую лошадь. Протёр от пыли и паутины. Не с первого раза, но завёл.

– Васенька, милый, куда ты?
– В город, мать.
– Зачем же, сыночек?
– Искать её буду.
– Да где ж ты её найдёшь?
– У негров!

Он через голову содрал с себя пропотевшую рубаху, так что пуговицы поотлетали. Потом громко крякнул, вспугнув курей, облился холодной водой из ведра, вытерся и пошёл одеваться в городское.