А в советские годы сюда приезжал маршал Гречко, министр обороны СССР. Керчи тогда присвоили звание города-героя. На вершине горы памятник соорудили. Поддатый дядя Петя раз пять пересказал, что маршал ну никак не мог ленточку разрезать. Тётя Дуся, раскрасневшаяся, истекающая потом, прикрикнула:
– Та заткнися со своим маршалом! Ну як банный листок до заду: маршал, маршал! Ничёго не подешевело оттого, шо он цацку на флаг причепил. А повод мужикам дал, шоб выпивать: мы ж теперь герои!

Мы с женой Леной всё поглядывали на странную глухую, без единого окошка, стену в их доме. Она была в заплатах и рисунком напомнила чертёж каких-то шлюзов, виденный в архитектурном журнале.

Дядя Петя был давно на пенсии, но работал – на сохранившейся со времён войны полуторке развозил хлеб в посёлки вокруг Керчи. Теперь такую увидишь только в музее.

Выпивал в «свободное от рулевого управления врэмя», как, хихикая, сообщил он шёпотом, чтобы не услышала «госпожа командантэ».

К Царапкиным – фамилия словно вскрывала истинную суть их отношений – нас привёл начальник археологической экспедиции, неразговорчивый Владимир Николаевич, чтобы помочь снять у них комнату. Сыновей наших поселили в палатке, вместе с молодёжью, а мы остались здесь.

Когда тётя Дуся показала своё хозяйство и снова привела нас в комнату, где мы должны были жить, Лена спросила:
– Тёть Дуся, а почему у вас такая стена?

Та ответить не успела, только огляделась, а дядя Петя подхватился с дивана и затараторил:
– Ну-у, эт-то ж история! А случилось под Новый год…

– Под Рождество то было, – раздражённо прервала его тётя Дуся. – Пропил мозги окончательно!
– Та бог с ним, нехай хочь под Рождество… Главное не в этом. Главное, шо он на своём «ГАЗе» прям в хату нашу заскочил! Вы видели, дорога на гору, асфальтовая, прям под нашей глухой стенкой проходит, а у меня, как на грех, в то врэмя заборчика не было… Пьяный, гад, был – и зарулил.
– Как это? Кто же?
– А так! – закричал дядя Петя и заходил по комнате, размахивая худющими, чёрными от загара руками. – Тем вэчиром пришла к нам в гости дочура наша, Светланка, с внучечкой Дашенькой и мужем Антошкой. Посидели, выпили, и за Новый год, и за святки… И я это…
– Та ты лыка не вязал – на диван, и в коврик мордою уткнулся. Готов уже был, – снова зло прервала тётя Дуся. – Дашулька дёргала его, дёргала – куда там, тело!

Она обернулась к нам и злорадно хихикнула.
– Та не в этом дело, датый я был или нет, а в том, что хахаль твой заехал в нашу хату, поняла? – тоже вдруг сорвавшись, прокричал дядя Петя. – А я его не приглашал!
– К такому козлу он бы и не заглянул! – взвизгнула тётя Дуся.

Дядя Петя вдруг поднял руки и, заулыбавшись всем блеском вставных металлических зубов, сказал:
– Ну-ну, тише, дорогая, шо ж люди подумают? Ну, дай ты мне рассказать про ночное явление-видение. Слова не даёшь вставить – угомонися… Слухайте ж дальш. Сплю я, значит, и вдруг слышу, прям на меня посыпалось шо-то – не пойму… Глаза открыл, гляжу – меня, как одеялом, штукатурка покрыла. Зырк – а потолка хаты моей нету. Мамочки! Звёздочка с чёрного неба на меня глядит и мигает, мигает! Голову поднял – а на меня чёрный, в мокром снегу, передок радиатора глядит и жёлтой фарой подмигивает. Я так и подхватился, как ошпаренный. Тут дверца красного «газона» открывается, и вижу… не мужика-водилу, а самого царя Митридата! Шо то маска, я понял сразу, но спросонья думаю: «Хто он такой, шо заехал аж до моего дивана?» Слышу, забасило: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия свет разу-у-ма!..» – это он загорланил. А хто – не узнаю! Хоть шо-то вроде в голосе слышится знакомое. А она, жёнка моя, от эта самая, – дядя Петя указал пальцем на тётю Дусю, – будто дева чистая та непорочная, зразу узнала разлюбезного и в другую комнату смылася… Там крыша и стенки целыми были. А я с ним выпивать присел. Прэдставьте, выпивал за Рождество с диверсантом, какой внедрился в мою семью и жизню мне загубил! Не смейтеся – узнаете, какой тут смех. Он сквозь кровавые слёзы страданий та мучений…

– Прям под луною и пили, два олуха, – прервала его тётя Дуся, но как-то отрешённо. Она нервно сунула руки в глубокие карманы домашнего халата и засмотрелась на двух оленей, нарисованных на коврике, висевшем над диваном дяди Пети. Нога её в ярком полосатом носке выбивала тапочкой «морзянку».
– Ну и шо? – спросил дядя Петя. – Мирно выпили, закусили. А шо было делать? Не устраивать же старорэжимную дуэль. Из-за бабы? Позор!
– Какая с тобой дуэль? Мухобойкой враз прибить можно! – опять взъярилась тётя Дуся.

Дядя Петя огляделся, стал рассказывать дальше:
– Гость говорит: «Шо ж я завгару кажу? Капец мне, Петруха!» – и маску сымает. Я уж думаю: «Вот щас я тебя признаю». А он маску снял – и я опять опупел: передо мной негритос! И этот негритос говорит: «Ну шо, побежишь за разрушения в ментовку заяву строчить?» «Та, – отвечаю, – отремонтирую, и будем жить дальш, пока Бог нас терпит…» А он: «О! А говорили, ты не мужик!» И срывает с себя кожу негритоса, а под нею – пьяная рожа Ярика, врага моего пожизненного! Обниматься не стали, всё ж враги, а за стол уселися. Там всё штукатурка присыпала… Ничё, разгребли, стаканы нашли и закусь. Водку Ярик из машины своей принёс… Пили за всех – за Иисуса Христа, за партию, за Новый год, за детей, за мир и Рождество. Потом он спросил: «А ты знаешь, шо я всю жизнь письма писал твоей Дуське?» Я глаза вылупил: «Какие письма?» «Любовные, – отвечает. – А где я их ховал, знаешь?»

Дядя Петя замотал головой, показывая, как тогда был удивлён и как тряс головой.
– А Ярик говорит: «Та прям под колоннами на Митридате. Она брала их и ответы писала. И так все сорок лет, Петушок, со-о-орок, вдумайся!» «И куда ж они девалися, те письма?» А он: «Хрен ли мне думать про то, у меня мысли и поинтересней есть». Так и сидели мы за столом, заваленным штукатуркою, прям под ночным небом родного Крыма. А на горе фейерверки, песни, крики. Музыка играет – долбёжка такая, шо земля дрожит. Ох, весёлая ночка была, праздник! За столом и позаснули… А утром очухались, оттянули его «Газон» от моей хаты, та завалили досками и всяким тряпьём дырку, шо от машины образовалася. Проезжающие смеялися на нашу дырку. Мы их посылали. Отак и заявился вечный любовник жёнки моей. Заявился, а я его и послал!
– Да кого ты послать можешь, оселедец скрюченный! – заорала тётя Дуся.

Дядя Петя обернулся, замахал руками, как-то вскинулся всем телом и рванулся из комнаты – стало видно, насколько он пьян. Но запутался в дверях в широкой тюлевой занавеске, заматерился, резко рванулся, за порог – и растворился в слепящем свете дня.
Занавеска провисла на оборванном карнизе.

Тётя Дуся презрительно взглянула на дверь, потом отвернулась, вздохнула и негромко сказала:
– Не могла ж я писать заяву на хочь и бывшего, а ухажёра. Он с самого пупянку (с ранней юности – Ред.) обожал меня. Ох, любил! Этот паразит дырочку от бубличка, и ту не подарил, а тот… Бывало, утром выскочу во двор, а там мешок пшенички лежит. Мама посмеивается, говорит: «Твой тут пролетел – мешок через забор, и айда! Тебе приветик передал. Ох, гарный у тебя хлопец, дочура!» А вышло? Так и прожил он с нелюбимою из-за меня, и я тож. Детей нарожали – щастя не узнали.
Ну, проспался Ярик, гляжу – на другой день идёт с шампанским и конфетами, весёлый. Прощения попросил за то ночное приключение, и мне, токо мне одной, тихо и так душевно, ласково сказал: «Душа, – говорит, – заныла, так захотелось тебя увидеть. Не помню, как нацепил на морду, шо было у детей, маску на маску, шоб муж не узнал, как за рулём очутился и как в стенку вашу вчертячился. Ведь любовь наша с тобою в такой же праздник крылышки развернула. Помнишь хоть?» И он ещё спрашивал, а? От дурачок! Та я сколько десятков лет тем и жила! И всё ж из-за слабой минуточки жисть сковеркала и себе, и ему. Удивляюсь всё, ну как судьба тогда, в молодости, дала этому козлу перебежать дорожку между нашей любовью? Ух-х, ненави-и-жу!
В тишине в комнату вошёл дядя Петя, припал к стене лицом, обхватил голову руками и зарыдал. Мы замерли. Может, и не пьян он, а боль скрывает? Но вот, путаясь в занавеске и спадающих шортах с надписью «Френд», в комнату вбежал запыхавшийся мальчишка. Это был знаменитый на всю округу местный шалопай – мы были знакомы по прошлому приезду в экспедицию. Он истерически завопил:
– Ой, деда Петя, там бабуня Явдоха угнала твою полуторку! Сама села, завела и поехала до свово дому… А мне приказала сказать: «Збирай свои манатки и бегом до неё жить!» Понял? И ещё сказала: «Будешь жить на два двора – задницу порвёшь! Нехай Дуня покукуе одна, как я всю жизнь куковала».

Мы все, и тётя Дуся с нами, шелохнуться не могли. Дядя Петя резко оторвался от стены, обернулся – никаких слёз уже не было – крикнул:
– Не, на манатки я плюю, мне, хлопец, тока любов треба – за нею хочь в полымя! – и бросился к двери, но опять запутался в занавеске, сорвал совсем и, бросив её на землю, выбежал на солнечный свет. Мальчишка рванул за ним.

Молчание было секундным. Теперь заголосила тётя Дуня – вскочила с табуретки и, задыхаясь, исходя криком, зашлёпала к двери. Выбежала во двор, мы с Леной за ней. Бежала она не к калитке, а к маленькой выбеленной кухонке и кричала:
– Пе-е-тя, та шо ж ты вытворяешь? А ну домой!

Тётя Дуся споткнулась и всем грузным телом повалилась на квочку с цыплятами. Полетели пух и перья, а квочка забухтела и, подняв крылья, стала носиться по двору, будто танцуя под аккомпанемент тёткиных слов:
– Петюнчик, мы ж жизню прожили! Вер-ни-ся-я! И счас же мне!