Со временем пустырь завалили металлическими стружками – отходами заводского производства, из них постепенно образовались настоящие горы. Между этими горами росли несколько карагачей, какие-то кусты, бурьян выше головы, в общем – сказочная страна. Мы пропадали там целыми днями, к большому огорчению взрослых.

В доме было два этажа, два подъезда и 32 квартиры, и в каждой обитала детвора. Каждая квартира – это всего одна комната, где ютились пять-шесть человек. Дом был построен в войну, наспех, из камыша и досок, но крыт железом. Еду готовили вопреки всем противопожарным нормам на керогазах и примусах в тесных тёмных коридорах. Электричества сначала не было, его провели позже.

Ещё в комнатах стояли печи, которые зимой топили саксаулом и углём. Удобства, естественно, находились во дворе. Но всё это ни меня, ни моих друзей никак не печалило – мы радовались жизни. Гоняли по пыли и стружкам босиком, в кровь резали руки и ноги, получали взбучки за свои проделки – словом, росли.

Первое, что отчётливо помню: разгневанная мама, одной рукой ухватив меня за ухо, другой достаёт из ящика стола шило. Я ору что есть мочи, пытаюсь вырваться, но куда там – ухо зафиксировано надёжно.
– Давай, негодник, свой грязный язык, я этим шилом приколю его к полу, чтобы уже никто не услышал от тебя поганых слов!

Надо пояснить, что к тому времени я не только научился говорить, но освоил и широко применял ненормативную лексику.
– Мамочка, я больше никогда не буду говорить плохих слов!

Мама какое-то время делает вид, что колеблется, затем отправляет меня в угол осознавать всю глубину нравственного падения. А я стою и думаю: как же узнавать, где хорошие, а где плохие слова? Ведь в гараже, куда часто на своей полуторке возил нас с Пашкой его отец, водители частенько так говорили, даже детали своих машин называли подобными словами, не заморачиваясь насчёт технических терминов. А человек, управляющий автомобилем, был для нас кумиром и образцом для подражания. Да и старшие мальчишки не особенно напрягались в выборе выражений, но я не видел, чтобы кому-то из них язык шилом к полу прикалывали.

Какой же это был год? Мне, наверное, было не больше четырёх, значит, 1950-й.

Пашка, мой лучший друг, жил по соседству с мамой – тётей Лидой, папой – дядей Степаном, старшей сестрой и совсем маленьким братиком, который тогда ещё не научился ходить и обитал в люльке. Жила у них и старенькая бабушка – бабунька, как её все называли. Ещё в сарае у них жила коза Тоська – надменное животное, презиравшее людей. Мы с Пашкой часто ходили друг к другу в гости.

В те времена у пацанов в обычае было играть в лянгу – воланчик из пробитого пятака и клочка шерсти. Его подбивали ногой – кто дольше. Были и свои чемпионы-виртуозы, и фанаты этой игры.

Однажды старшие ребята притащили большие ножницы, пообещали каждому лянгу, выставили нас в караул и наказали, если что, кричать «атас!». А сами тем временем обкорнали козу до безобразного вида.

Тётя Лида появилась внезапно, а мы позабыли, что именно надо кричать. Пацаны замерли на месте. Увидев убогое чудище с жалкими остатками шерсти, тётя Лида сказала «ой!» и направилась ломать хворостину возмездия. Все рванули в разные стороны.

Пашкин отец, как я уже сказал, был шофёром. Когда он приезжал на обед, для детворы наступал праздник – ведь дядя Степан обязательно прокатит нас на своём грузовике до магазина. Вот, наконец, он не спеша выходит из дома. Мы все бросаемся к нему и начинаем канючить:
– Дядя Степан, прокатите нас!
– Не положено.
– Ну, мы сядем на пол, и нас не будет видно.

Дядя Степан быстро сдавался, по очереди легко закидывал в кузов многочисленных пассажиров и, проехав метров триста, выгружал. Счастливая горластая босоногая ватага неслась во двор – ждать следующего рейса.

Был у дяди Степана друг Жорка, они вместе работали, да и воевали, кажется, тоже вместе. Только Жорка водил не полуторку, а мечту – «Студебеккер». Было ему тогда лет тридцать. Кудрявый балагур и весельчак, он хотя и не жил в нашем доме, но был своим в доску. Его обязательно приглашали на все дворовые застолья. Ко всему прочему, он ещё лихо играл на гармошке. Наверняка не одно женское сердце разбилось об эти кудри, однако Жорка оставался холостым.

Он часто навещал своего друга Степана. Войдёт в комнату – и там будто светлее становится. Такой был человек. Перед бабушкой горсть семечек насыплет:
– Клюй, бабушка, клюй, не хворай.

Из кармана – поллитровку:
– Чтоб не отвыкнуть!

Нам с Пашкой – мелочь на мороженое. Мы тут же сломя голову мчались к магазину.

Как я уже упоминал, дядя Степан иногда возил нас с Пашкой в гараж на своей полуторке. Пока он утрясал дела, нам дозволялось по очереди садиться на водительское место и крутить баранку.

«По очереди» – это несколько искажает суровую действительность, а она такова: когда Пашка попадал за руль, то терял всякую связь с реальностью. Он рычал, подражая рёву мотора и «мчался» вперёд, подпрыгивая «на ухабах». Оторвать его было невозможно. Приходилось быть у него пассажиром, также подпрыгивать «на ухабах» и уныло наблюдать из кабины за ровными рядами машин в гараже, чумазыми людьми, суетящимися у этих машин, вздыхать и ждать, когда у друга наконец проснётся совесть.

Оказавшись в очередной раз в гараже, мы увидели Жоркин легендарный «Студебеккер». Сам хозяин курил неподалёку в беседке с мужиками.
– Дядя Жора, можно нам в твоей машине посидеть?
– Валяйте, – у Жоры, как и всегда, было хорошее настроение.

С великим волнением и немалым трудом мы вскарабкались в кабину. Пашка, естественно, сразу оказался за баранкой. Глаза его горели, на лбу выступили бисеринки пота. Он полностью отключился от внешнего мира, а мои робкие притязания на место за рулём пресекал жёстко, всем корпусом. «Мотор» «Студебеккера» никогда ещё так не ревел. Пашка остервенело крутил баранку и мыслями был где-то очень далеко. Тут открылась дверь кабины, и Жорка весело крикнул:
– Ну всё, тормози, приехали! Выгружайся, мне в рейс пора.
– Уйди, – тихо, но свирепо выдохнул Пашка.

Жора сделал удивлённый взгляд.
– Не понял.
– Уйди, описаю! – мой друг закипал, как вода в радиаторе.

Пока Жора переваривал услышанное, Пашке удалось закрыть дверь. Он заурчал, «заводя мотор», но в то же время искоса наблюдая за Жорой в окошко. И когда тот вновь открыл кабину, по его голове, лицу, плечам заплясала весёлая струя. Ошарашенный Жора неловко попятился и медленно осел на бордюр.
– Ах ты, троцкист недобитый, ты что творишь?

В беседке раздался оглушительный хохот. А «недобитый троцкист» изящным движением поправил семейные трусы, с трудом закрыл дверь, поёрзал на сиденье, устраиваясь поудобнее, «мотор» взвыл, и «Студебеккер» «умчался» в неведомую даль.

Однажды я заметил торчавшие из мусорного ящика листы кем-то выброшенных старых газет. Достал их, стал с интересом листать. Читал тогда ещё плохо, поэтому в основном рассматривал снимки: очень понравился портрет Молотова почти во всю страницу. К тому времени я уже мог безошибочно узнать на фото почти любого из руководителей страны. Молотова называл «Молоток» – для удобства.

И вот решил я этим портретом украсить свой сарай – сараи были у всех кое-как и из чего попало слепленные, там хранились запасы дров и угля, у многих жили поросята, куры.

Унылый вид нашего сарая терзал душу, и портрет Молотова оказался как нельзя кстати. Вообще-то я надеялся найти в этих газетах портрет Сталина, но его там не было. При помощи ржавого гвоздя и увесистого булыжника прибил страницу с портретом к щелястой двери. Отошёл на шаг, полюбовался. Но что-то мне не очень приглянулись усы Вячеслава Михайловича – взял уголёк и подправил их по своему вкусу. Стало гораздо лучше. И забыл об этом, заигрался.

Придя вечером домой, я заметил в руках отца сарайный портрет – кто-то из соседей подсуетился.
– Кто повесил это на сарае?
– Я! – прозвучал гордый ответ.

Вообще-то я ожидал похвал и был озадачен мрачноватым настроением отца.
– А ты знаешь, кто это?
– Да – Молоток.
– Молотов, – поправил отец. – Такие фотографии нельзя на сараях вывешивать.
– Почему?
– Потому.
– А Сталина можно?
– Нет.
– А Ленина?
– Тоже нет.
– А кого можно?
– Свой портрет повесь.
– Меня нет в газете.
– Нарисуй.
– Я не умею.
– Тогда пусть сарай без портретов стоит!

Детский мозг окончательно переклинило. «Почему, – думал я, – такие знаменитые люди не могут на сарае красоваться, а мне – пожалуйста?» Поступки взрослых часто ставили в тупик.
– Пап, а Сталин сильный?

Отец набивал табак в папиросные гильзы и, по-моему, не очень вникая, отвечал автоматически:
– Сильный.
– А Ленин сильный?
– Сильный.
– А кто сильнее – Сталин или Ленин?

Отец оторвался от своего занятия.
– В каком смысле?
– Ну, если они подерутся, кто победит?
– Зачем это им драться?
– Ну вот мы с Пашкой друзья, но иногда дерёмся.
– Зачем дерётесь?
– Чтобы узнать, кто из нас слабак, а кто – нет.

Старшие пацаны часто ради потехи стравливали нас между собой, а дворовый кодекс чести не допускал отказа от поединка. Тут же неслось:
– Слабак, трусишка – мокрые штанишки! Попроси у мамы сиську!

Приходилось биться «до кровинки». Мутузили друг дружку от души, что, впрочем, не сказывалось на наших тёплых отношениях.
– Запомни, сынок, Сталин и Ленин – это не ты с Пашкой, они не дерутся, тем более что Ленин давно умер.
– А Лёнька (это наш дворовый авторитет, он уже учился в школе и знал абсолютно всё) говорит, что Ленин понарошку умер, чтобы врагов обмануть. А сам очень даже живой, сидит себе в Кремле, ватрушки с чаем уплетает. И морда у него в пуху, и нос в табаке. И со Сталиным они как братья, даже едят из одной тарелки.

Папины глаза заметно округлились, он отодвинул папиросы в сторону и обмяк на стуле:
– Зачем из одной тарелки?
– Ну, чтоб как братья.
– Что, все братья из одной тарелки едят?
– Нет. Но у них всё общее. Даже шинель одна, они её по очереди носят.

Батя привстал, с минуту глядел на меня с большим изумлением и, наконец, изрёк:
– Ты вот что, никому больше этого не рассказывай. И к Лёньке близко не подходи, а если я его поймаю, уши надеру.

Ну вот, опять не поймёшь этих взрослых. Ленин живой, радоваться надо, при чём тут Лёнькины уши?

А с дворовыми друзьями мы до сих пор иногда собираемся вместе, вспоминаем детство, удивляемся, как годы нас изменили, как быстро они пролетели…