Уже по дороге к бабушке сердце начинало радостно биться, а колёса поезда дружно выговаривали: «Сча-стли-вая, сча-стли-вая, сча-стли-вая». И стоило поезду побежать чуть быстрее, как колёса скороговоркой начинали петь: «Там хорошо, хорошо, хорошо… Зелёная прохлада, прохлада, прохлада…»

«Пусть не сегодня, а завтра я увижу бабушку, – думала я в такие минуты, – но и у тёти Нади погостить немножко тоже неплохо».

Тётя Надя после того, как стала домохозяйкой, ни минуты не желала посидеть без дела. Помню, как однажды мы застали её у корыта за стиркой белья, с которым она управлялась очень ловко. Мыльная пена поднималась чуть ли не на полметра.
– А я вас ещё вчера ждала, – сказала она.

По интонации её голоса нелегко понять, сердится она или радуется гостям. Хотя, конечно же, радуется, иначе разве разгорелись бы искорки в её усталых глазах? Вообще-то она всегда старается быть строгой со своими детьми, а заодно не миндальничать и со мной, своей племянницей, считая меня чересчур избалованной. Но всё равно я тётю Надю ни капельки не боюсь: ведь и ворчание, и строгость её напускные.

Знаю наперёд, что на ночь она ни за что не подогреет мне воды для мытья ног, а заставит, как и своих сына и дочь, обходиться холодной.
– Привыкай, неженка, у нас водопровода нет, – пробурчит она.

Но всё это чепуха по сравнению с весёлым шумным ужином за круглым столом, где так аппетитно пахнут укропом и смородиновым листом малосольные огурчики, а от тарелки с молодой рассыпчатой картошкой струится лёгкий пар.

В сотый раз мне придётся слышать тёткины истории, которые она умеет рассказывать так, что все слушают с интересом. И, конечно же, не забудет помянуть мою давнишнюю ссору с её сыном Женькой из-за чёрного плюшевого медведя (тогда нам было года по четыре), закончившуюся грандиозной потасовкой. Дойдя до кульминации, она ненадолго замолкает, добиваясь этим всеобщего внимания, а потом продолжает:
– Разозлившись, Женька вцепился ей в волосы, и она решила проделать с ним то же самое. Да не тут-то было: я его тогда остригла под нулёвку. Шарит она ему рукой по голове и никак не найдёт, за что уцепиться. Вот умора-то! – тётя Надя вытирает тыльной стороной ладони выступившие от смеха слёзы.

Хотя она и ворчит на меня, но спать уложит обязательно вместе с собой. Лежать на огромной перине, где может утонуть слон, непривычно. Но меня хлебом не корми, лишь дай послушать её сказки о разной нечисти, поэтому мирюсь с этими неудобствами.

Душно, жарко. За окном то и дело пробегают поезда, не дают уснуть, А по бархатному ковру, висящему над кроватью, блуждают тени деревьев. И от этого Пересвет и Челубей, изображённые во время поединка на Куликовом поле, кажутся живыми. А вместе с ними многотысячное русское воинство и татары будто тоже ожили и пришли в движение. Ещё немного, и я начну слышать их голоса.

Я не замечаю, как под утро, наконец, проваливаюсь в глубокий сон без сновидений.
– Голубушка, хватит дрыхнуть, вставай, поезд проспишь, – слышу я издалека.

Но тщетны мои попытки спрятаться, тётя Надя подымет и мёртвого, у неё закалка та ещё. В войну приходилось ходить на работу за 12 километров пешком, поэтому как бы поздно она ни легла спать, всё равно встанет ни свет ни заря. С ней может посоревноваться только её брат дядя Толя. У него выходной в депо, и он взялся проводить нас в деревню.
– Я так и знала, что вы вовремя не соберётесь, – сокрушается тётя Надя по поводу нашей медлительности.

Наконец она с облегчением закрывает за нами дверь. И конечно, как и всегда в таких случаях, до поезда остаётся ещё минут сорок: опять мы явились раньше всех.

Но вот мы и приехали. Дядя Толя первым выпрыгивает из вагона, ставит на дорогу две неподъёмные сумки с продуктами и начинает ссаживать нас, своих племянников и мою маму. Кого берёт в охапку, кому подаёт лишь руку. Поезд, стоявший на крошечном полустанке всего минуту, уже торопится дальше.

До бабушкиной деревни остаётся лишь три километра, а дорога к ней такая чудесная! Вековые липы, пропахшие мёдом, держат солнце на своих лапах. И в лесочке, и за ним – такое разнотравье, что в глазах рябит. Бабочки и мотыльки непрестанно порхают. А в низинах растёт папоротник, такой крупный, что похож на кустарник.

Но вот тропинка поворачивает направо и нам открывается долгожданная деревня. Как всегда, на краю пасёт своих коз дед Тимофей. Несмотря на нещадную жару, он одет в чёрный пиджак с выгоревшей на солнце спиной и драповую кепку. При встрече с нами лицо его расплывается в улыбке, так что видны все щербины на верхней десне и остатки зубов. Дед Тимофей здоровается с дядей Толей за руку, обменивается новостями типа: «У нас наседка сидит на яйцах четвёртую неделю, а цыплят вывелась лишь половина».

При этом он не забывает сказать нам, дачникам, хоть несколько приветливых слов, пожелать счастливого отдыха.
– И ты приехала? – обращается он персонально ко мне, опускает руку в бездонный карман пиджака и вынимает горсть серых, хорошо поджаренных семечек.
– Почему ты Зою всегда выделяешь? – интересуется моя двоюродная сестра Танька.
– А она мне ндравится, – вполне серьёзно заявляет дед.
– А что тебе в ней ндравится? – передразнивает она его, особенно налегая на неправильно сказанное дедом Тимофеем слово. Но он этого не замечает.
– Вон смотри, речка течёт, – говорит в свою очередь дед.

Я тоже смотрю во все глаза, пытаясь увидеть хоть что-нибудь интересное. Но ничего, кроме плавающих в ней ивовых листьев, не замечаю.
– Ну и что? – недоумённо пожимает плечами Танька.
– А то, – улыбается дед. – Эту речку я тоже люблю, а за что, и сам не знаю.

Дядю Толю этот разговор смешит, а до того настроение у него было неважнецкое, молчал всю дорогу. Наверное, опять поссорился с молодой женой, а та взяла вещи и ушла к матери. Вернётся, конечно. Они только и делают, что расходятся и сходятся по сто раз в году, пора бы уже к этому привыкнуть. А то каждую очередную ссору преподносят как событие.

Но сегодня дядя Толя о делах семейных не проронил ни слова. Однако о том, что у него на сердце, нетрудно догадаться хотя бы по жалостной песенке, которую он уже принимался мурлыкать себе под нос: «А ты пиши мне письма мелким почерком, поскольку места мало в рюкзаке».

Мы застаём бабушку за сбором слив. И в саду, и в огороде у неё не найдёшь и травинки, всё выполото начисто. Зато что бы она ни посадила – урожай необыкновенный. И лук, и морковь, и петрушка вырастают на чернозёме гигантами. Дело не только в отменной земле, но и в умении её любить, на ней работать. Вот у бабушкиного соседа все грядки заросли сорняками и те же самые овощи растут плохо.

Сливы у бабушки красные и жёлтые. Красные, конечно, тоже неплохие: в меру сочные, в меру сладкие. Но их будешь есть с удовольствием, лишь пока не попробуешь жёлтых. Ведь вторые вовсе не сливы, а райские плоды: крупные, с куриное яйцо, ароматные, сахарные, сами во рту тают. На некоторых из них тонкая кожица лопнула, обнажив золотистую мякоть с выступившей на ней янтарной капелькой. Что за сорт, никто не знает. Когда-то давно, при царе Горохе, барин из южных стран привёз.

В избе – только так бабушка зовёт своё жилище – несмотря на жару, прохладно. Некрашеный пол, как всегда, выскоблен добела. На столе – керосиновая лампа (свет то и дело отключают), а возле него с двух сторон деревянные лавки. Есть ещё железная кровать и большой сундук, который служит диваном. Из ценных вещей одна икона Казанской Божией Матери, написанная очень искусно. Это бабушкино благословение перед венцом. Но вряд ли кто-то ещё в деревне считает её ценностью.

Бабушка рассказывала, как бригадир Гаврюшка, главный агитатор и политинформатор, наведался однажды с вопросом:
– Тётя Наташ, не пора ли тебе Казанскую раскрывать? У нас идёт месячник по борьбе с религией.

Но она вытолкнула его за дверь. Вообще-то бабушка у нас бедовая, ей палец в рот не клади, за себя постоять умеет. Уж если кто с ней свяжется, не обрадуется – отбреет любого, но первая ссоры не затеет никогда.

Бабушкина деревня длинная, но зимой в ней мало кто живёт, в основном она оживает только летом, с приездом дачников и стариков, вернувшихся от детей после зимовки. Между слободами – широчайший прогон, где привольно всем: и детям, и козам, и гусям. Взрослые спокойны: шоссе здесь не проходит, до железной дороги далеко. И вода тоже многого стоит: не хлорированная, как в городе, а родниковая, холодная-прехолодная, до ломоты в зубах. Вот такую пить – одно удовольствие. Да и сам колодец не какой-нибудь деревянный со сгнившим срубом или обезличенно стандартный из железобетонных колец. Нет, он неглубокий и выложен из белого камня. А вокруг него растут ивы и вётлы, дикая малина и ежевика. И ещё очень много мальв. Уж и не знаю, откуда они здесь взялись: всё-таки не Украина, а средняя полоса России.
– А ты хотела бы здесь поселиться навсегда? – часто спрашивала меня Танька. И, не дождавшись ответа, мечтательно произносила: – Я, наверное, могла бы. Хочу, чтобы у меня и овечки, и козочки, и куры, и гуси – всё было. И чтобы дом хороший, и чисто в нём. – Немного помолчав, добавляла: – И ещё трое детей, румяных, голубоглазых, и чтобы ручки в «перевязочках».

Как только подует ветер с «гнилого угла», со стороны дома дяди Серёжи, малюсенького старичка, прозванного за жадность Хорьком, знай – быть ненастью. Если пойдёт дождь, то не тёплый грибной, а долгий затяжной, на целую неделю. Скучно в такую пору в деревне, из дома носа не высунуть.
– Хорёк проклятый, чтоб тебе пусто было, – ругается бабушка.
– Да при чём же он? – смеётся мать.
– Не знаю, при чём или ни при чём, но когда от Егора ветер дует или от Насти, такого не случается.

Чтобы хоть как-то убить время, а заодно порадовать нас, бабушка затевает печь пышки. После того как дрова в печке прогорят, она открывает заслонку и тщательно разбивает и разравнивает угли железной кочергой. В такие минуты бабушка как бы молодеет, начинает вспоминать прожитую жизнь и даже петь песни. Говорят, в юности у неё был замечательный голос.
– Эх, пропела я всё своё счастье, – вздыхает она. – Мужик у меня был хотя и работящий, но непрактичный. Когда я в больницу попала, дом за бесценок продал. А теперь мне приходится вон в какой халупе свой век доживать.

Свет опять выключили, и бабушка стелет нам постель. Таскает сено из сеней при свете керосиновой лампы. Дождь на улице вроде бы утих, и кузнечики стараются что есть силы. Небо почти сплошь затянуто тучами, но кое-где блеснут половинка луны и две-три звёздочки.
– Завтра погода переменится. Ветер со стороны Егора подул, – радуется бабушка. – Ну, кто где ляжет?

Мне хочется на сене, но там почти все места заняты. И чтобы Танька снова не обиделась, я уступаю ей, а сама залезаю на бабушкин сундук.

…Далёкое, невозвратное время. Давно нет бабушки, и деревня её, говорят, стала другой, не знаю, хуже или лучше. Но для меня она была и остаётся тем «несказанным светом», без которых человеку трудно сохранить равновесие в этом переменчивом мире.