Вот Лёле два года и два месяца. Стоит в кроватке, раскачивается слева направо со словами: «Ой, какая у меня папа! Ой, какая у меня мама! Ой, какая у меня блатик Алик!.. (Делает паузу, что-то ей не нравится. Оказалось, ищет мужской род к слову.) Ой, какой у меня деда!!!» Вот так любовь к кому-то из домашних помогает учить грамматику.
Год спустя дед попадёт в госпиталь, а когда вернётся, уже трёхлетняя Лёля встанет часовым у его двери: «Бабушка, не ходи туда со своей чашкой, не читай нашу книжку. У тебя муж есть! А к дедушке я одна буду ходить!» Бабушка тщетно пытается пробиться с чаем и доказывает, что дед и есть её муж, – нет, Лёля своё не отдаст.
Особая любовь к деду объясняется просто (хочу донести это до всех родителей!): он читает ей книжки в любом количестве и без всякого выражения на лице. А ребёнку это и надо. Когда я читаю за Крокодила: «А не то как налечу, растопчу и проглочу!» – Лёля машет ручкой перед моим лицом: «Анадя сейдиться» (не надо сердиться). Я не слышу и навязываю ребёнку свой дурной театр, где всякая насекомая мелочь, а также герои сказок говорят с угрозой или слишком жалостно и о-очень противно. А дед у нас (с моей матерью они пришли с войны, держась за руки, и так и прожили полвека парой) – боевой полковник, «иконостас» на груди, горел в танке, потом руководил шифровальными службами в Генштабе. И потому сами тексты для него, я думаю, интереса не представляли: что приказ, что сводка с фронта, что опись военного имущества. Слова и есть слова, и больше ничего.
Когда дед просыпался, возле его лица на постели уже стояла стопка книг, приготовленная моим сыном Аликом. Лишь однажды дед пожаловался мне: «Чего он сверху всегда «Огурцы» кладёт. Вот давай ему с утра эти «Огурцы», и всё». Я обещала разобраться, но руки не дошли. Теперь моя дочь караулит его утром. Потом её сын Тёма будет скакать в коридоре, а я спрошу, с кем это дедушка разговаривает у себя в комнате, а Тёма ответит: «Это он мне книжку читает», – и поскачет туда на одной ножке.
В шкафу за стеклом у меня стоит записка пятилетнего Тёмы: «Деда зачем балеш иди читат», – только буква «з» смотрит вправо.

Листаю блокнот. Вот я чищу карпа в раковине на кухне. Дочь стоит на своём стульчике рядом и наблюдает. Когда она отвернулась, я отрезала голову рыбе и выкинула в ведро. Лёля повернулась, удивилась, протянула ручки к рыбе: «Где твоё литё, либа?» («лицо» пропало). Позже она увидит другую рыбью голову – селёдки – и спросит: «Литё не кусается?»
Мой сын-пятиклассник Алик умеет быстро укладывать сестру. Я с завистью слушаю его «приёмчики»: «Давай играть, как будто ты спишь, а я нет». – «Давай!» – кроха в восторге. Алик спокойно её раздевает, укладывает и говорит: «Ты про что будешь спать?» – «Пля одну сказотьку», – отвечает дева и через минуту уже спит. Мы счастливы, вечер спасён, ждём гостей.
Любит английские стишки в переводе Маршака, вроде «Мистер Фостер отправился в Глостер», часто их себе бормочет под нос. Как-то она на мне висела, и я слегка оттолкнула её от себя. Она сразу спросила, почему я её толкнула, «маленькую фалель». Это из шотландского стишка: «Я семь недель ловил форель».
Но сегодня она даёт мне книжку легенд в прозе и говорит: «Давай Махабхалату» (индийский эпос «Махабхарата»). Как она это выучила, не знаю, но говорит свободно и смешно. Читаю наугад: «Одного правителя звали Дхритараштра» – «Ой, – пугается Лёля, – опять английский?» Успокоилась, взяв в руки свои любимые былины.

Как все дети, она рано встаёт. И я читаю ей начало сказки, далее она сочиняет сама, а я досыпаю. Но её импровизации слышу сквозь сон и хватаю карандаш и блокнот.
Вот ей уже два с половиной года. Читала ей «Руслана и Людмилу», закрыла книжку, она «продолжает», а я уже пишу: «Чулан и тёмный и навек, И свет давай зажечь когда-то, И спички кушать он с утра, И отдал он в краю родном, Он хочет помнить вся Россия, Он хочет знать свои уроки, И знать, и даже не уча. Следов невиданных зверей, И он с утра и рыбу съел, И лампа есть у нас, и люстра, Которых папочка и снял…» Обрываю запись, так как не успеваю за нею. Она ещё минут сорок будет сплетать классиков с бытовыми зарисовками (как ели рыбу и люстру снимали).
А за минуту до начала этой поэмы она сняла телефонную трубку и сказала в неё: «Это редакция? Взять Алика в больницу! Пока». Положила трубку и снова сняла: «Редакция? У нас соли нет». Откуда этот набор слов, понятия не имею. Никто похожих звонков не делал. Я даже осторожно спросила, а кто это – редакция? Ответ: «Она строгая. Это тёти, дяди, врачи…»

Спишу ещё пару текстов уже трёхлетней Лёли, а то опять потеряю этот блокнот.
Никак не уснёт, лежит в своей кроватке и поёт: «А небес макушка стая Улетают далеко, Ёжик с Ваней и медведем Не хотят хорошим стать. Фильмы где-то продаются, Будем мы пока-за-вать…» Последнюю строку тянет полминуты. Спела 40–50 строк, иногда вставляя абракадабру.
Берёт «Оловянного солдатика», поёт, дирижируя другой рукой: «Куда идёшь ты, молодёжь. Вино не нужно наливают. Оно не горькое, все знают. И нет уж дней тех светлых боле. Я в синей кофточке хожу. Эскизы надо все построить…» Откуда взялась тема вина, понятно. У нас часто сидели друзья по вечерам. Иногда с грузинским вином. Дева озадачена: ей разрешают пробовать всё, но не отпивать из бокалов. «Горькое» – так её пугали. Дитя нас разоблачило в стихотворной форме.
Идём с Лёлей прогулять щенка и вынести мусорное ведро. И видим: возле подъезда стоят человек сорок, тут же автобус-катафалк и оркестр. Я уже знаю, убит таксист, и не кем-то, а пассажирами из шпаны. Ждут выноса гроба. А тут мы выходим «втроём» со щенком, понятно, все смотрят на нас. Дочь остановилась, смотрит на оркестр. Я тяну её за руку и слышу: «Подождём, мама, как они запоют». Толпа прыснула, я утащила ребёнка под мышкой.
…Научилась говорить «р», но считает пока «лаз, два, тли». Я дала ей ножницы и тут же взяла обратно, отрезать нитку. Слышу: «Господи, даваишь, отнимаешь».
За обедом вдруг озабоченно спрашивает: «Когда у меня выродится дочка, ты и папа меня увидите? Большую?» – «Увидим». Дочь облегчённо вздыхает и говорит себе: «Ну да. Лена Ерохина большая, а никто не умерли». Это наша соседка по даче. И моя дочь хочет найти ориентиры, сколько длится жизнь: вот ей уже три года, и как долго рядом будут родные. Такая крошенька, а чем мучается.
Бабушка заворачивает кружевную и вязаную одёжку Лёли, чтобы отослать в Гродно моей кузине для младенца. Лёля увидела это, кинулась: «Ты что! А у меня будет муж и дочка, куда я их дену? Что им надевать? Мне нужна большая коляска, я их положу и буду катать. Мужа и дочку». Еле-еле убедили её, что младенец тогда уже износит её кружева, окончит школу и уйдёт в армию.
…Дочь заметила, что в наших сказках многовато Иванушек. Вопрос: «У мальчиков фамилия одинаковая. Они подруги, наверное? Внуки, да?»
Утром читала свою длинную поэму. Я запомнила первую строку: «На ветках семеро лишь яблоки висели». Остальные проспала. Умоляла повторить мне с этого места дальше. Бесполезно. Ей три с половиной года. Она ещё не ценит ни рифму, ни образ. Если размер позволяет, вставляет слово «евчито» (ради ритма). Вспомнила лишь две строки: «Пойдём, кудрявая Инуся. Пойдём с тобой на водопой».
Перед сном пою ей: «Ты проснёшься на рассвете…» Вопрос: «Это кто кому поёт?» – «Я – тебе». – «Нет. Это ты здесь мне поёшь, а там, в песне, кто кому поёт?» Пришлось слегка обмануть ребёнка: якобы песенку для неё сочинили.
Поём: «Как прекра-а-асен этот мир». Вдруг – с обидой: «Мама, что это голос мне какой сделали?!» – «Какой?» – «Да-а-а, у тебя-то вон какой, а у меня вон какой!» Обещаю ей, что голосок скоро исправится.
А назавтра мы были в гостях, где ей дали поиграть на кукольном пианино. И перед сном, лёжа уже в темноте, она сказала: «И день прошёл, играв на пианино».

Ну вот, стукнуло Лёле четыре года. Рано утром читаю ей былину и даю книжку в руки. Слышу такой текст: «Сказали: жаль нам Псков! У вас похичили коня. Приехал Тугарин на двор, а у него шелкопёрая шляпа с золотым одёжем. Поклонился он князю Владимиру на четыре стороны. Вдруг Алёша Попович отсёк Тугарину голову и подожёг его. Проснулся Тугарин и думает: что это горит у меня? После этого никакой людоед в Киев-град не заезжал, а Алёша поехал к Илье-Муромецу. Упал в ноги к отцу: благослови меня ехать в Киев. Не чаяли мы с матерью, что некому будет нашу старость чешить (тешить)… что это ты пишешь, мам? Всё работаешь? Алёша сказал, на русскую землю стоять пойду, эхма-кума, сейчас я тебя съем, сказал Тугарин. Бросился Алёша за деревья, пока Тугарин (чешет себе ногу) чесал искусанную ногу комаров». Пауза. Засыпаю. Слышу: «…и тут царица Матвеева, прекрасна, как ангел небесный…» (это фамилия моей подруги по работе Люси, детские книжки пишет; ангел взят из Лермонтова, часто поём с ней на пару). Сплю.
…Лёля пришла из театра Образцова, плачет: «Я думала, там настоящие куклы, игрушечные, вот эти, чуть живые (берёт свою куклу за руку и водит её по столу), а там ку-укольные люди, живые, они разговаривают». Плачет громко. Это первый крупный обман в её жизни. Я там с ней не была, а сын сказал, что она не одна расплакалась, когда на сцену вышли взрослые.
Нечто похожее с ней случится, когда через пару лет я поведу её на выставку восковых фигур. Она не вышла, а выбежала оттуда и потом как-то слишком долго молчала. Может быть, ребёнок видит в таком собрании не кукол, а мёртвых? Не знаю.
…У Алика сидят одноклассники, играют на гитаре. Дочь влетает туда и тотчас вылетает: «Один мальчик меня не узнал, меня звать Лёля, а он сказал Кыш». Эту фразу я принесла на работу, в неё влюбился Слава Голованов, а в тот день он поехал делать репортаж о космонавтах и пересказал им эту тираду. Потом мою дочь спрашивали, чем она космос насмешила.

Последний фрагмент из самодельной сказки.
Листает сборник Андерсена и якобы читает: «На острове стояла маленькая принцесса с большим женихом. Он только что вышел за неё замуж и ходил за ней, не ел, не пил и не спал. Она встала за дерево, а он не нашёл её и умер… Через год у неё вдруг родился сын. И ещё родился щенок…» Опущу подробности. Скажу лишь, что принцессу заколдовал злой волшебник Мирза. И вот моя любимая детская фраза: «Ну, Мирза-Мирза», – подумала принцесса».
Этот упрёк вошёл в наш домашний лексикон и обращался к тому, кто поступил не лучшим образом. А в сказке Мирза был превращён в аиста, и финал звучал для меня, как музыка: «Одна белка хохотала ну так!» Двумя последними словами («ну так!») ребёнок пробивал брешь в новые сферы языка: кроме изложения события, просьбы, оказалось, можно передавать чувства, и с этим первым междометием мы все поздравили друг друга.