Ох, какую брехню я видел недавно по телевизору! Сняли фильм о том, как после боя хоронили наших бойцов, и все они словно только из парикмахерской. Выбритые, причёсанные и поглаженные. Лишь одеколоном не пахнут.
Наш папа вернулся с войны в звании старшего лейтенанта, заведовал сельской школой, но брился только по субботам. Заросший же – был ничуть не хуже остальных начальников. Это у французов: «Художник Клод так низко пал, что посещает парикмахерскую только один раз в день!» А наш папа, которого мы в парикмахерской вообще не видели, брился только по субботам, тем не менее, никуда не падал, звенел орденами, да смущал соседку тётку Ганну. Хотя у неё муж Петька моложе лет на десять и ни разу не раненный.

В те времена о безопасных бритвах не имели представления, электрических – тем более. Главное, мы носили штаны на подтяжках. Ремни были только у взрослых мужиков, которые, по нашему мнению, нужны им для того, чтобы точить бритву да ещё воспитывать пацанов. Уж по нашим спинам они погуляли!

Однажды, когда папа брился, тётка Нина, у которой муж погиб на войне, заглянула к нам за каким-то делом, посмотрела, расплакалась и прислала своих мальчишек Петьку с Гришкой. Пусть, мол, посмотрят, как до войны брился их отец. Те явились и устроили нам конкуренцию. Обычно, если папа порежется бритвой, мы с братом Эдиком заклеиваем ранки газетой. По очереди. Эти же влезли без всякой очереди, сидят с газетой, не дождутся, когда будет их момент. А папа давно наточил бритву, выбрил все опасные места, порезавшись пять или шесть раз, и больше никак не режется. Только Петьке заклеивать и повезло. Тогда папа, чтобы потрафить оставшемуся не у дел второму парню, порезался нарочно, да так неудачно, что пришлось искать пузырёк с йодом. Здесь уж работы хватило всем…

Если папа у нас старший лейтенант, то мама – не ниже полковника. Скажите, может лейтенант повысить голос на полковника? Вот папа и не повышал. Но в то же время находил такие решения, что маме не придумать. Всё из-за того, что полковники только рисуют планы, как ходить в атаку на фашистов, а лейтенантам в эту атаку бежать впереди бойцов с одним пистолетом в руке! К тому же нередко с планами полковников случается, как в той присказке: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги».

Мама, увидев, каким счастьем светились глаза Петьки с Гришкой, когда помогали заклеить порезы нашему папе, распорядилась в следующую субботу собрать на папино бритьё едва ли не всех пацанов с нашей улицы, чьи родители тоже не пришли с войны. Мы с Эдиком прикинули: если прибегут все, то папе придётся порезаться столько раз, что не хватит районной газеты «Коллективное поле», а нужно целую «Запорожскую правду».

Я весь в папу – все самые умные мысли приходят только ночью, да ещё немного утром. Днём, особенно если хорошо пообедаю, – я стултус стултусом. По латыни – дурак дураком. Особенно запомнился такой случай. Когда уже вырос, попал на Колыму и решил охотиться на соболей. До этого в компании с опытными охотниками добывал на Дальнем Востоке диких кабанов, благородных оленей и даже медведей. Попадались и соболи, но рыжие и неприглядные. Это баргузинский соболь шёл на шубу Ивана Грозного и, если верить журналу «Охота», приносил дохода, «как среднее крестьянской хозяйство за год». А из шкурок дальневосточного соболя охотники шили себе носки…

Так вот, уже на Колыме попутным автобусом добрался до приглянувшегося таёжного распадка, прошёл километров пять на лыжах и насторожил под лиственничными выворотнями капкан. Обычно под корнями упавших деревьев поселяются мыши, прячут припасы бурундуки и белки, собирают камешки глухари. Почему бы не заглянуть и соболю? А здесь они дороже баргузинских.

Настороженные капканы проверяют раз в две недели. В первую – выветривается запах охотника, на вторую – попадается зверь. Дождался, поехал попутным автобусом проверять. По следам на снегу хорошо вижу: после меня вдоль распадка прогулялся соболь.

Ни капкана, ни цепочки, которой он крепился, не видно. Соболя тоже нет. Вернулся в посёлок, расспросил охотников – никто о подобном не слышал. Некоторые даже решили, что всё сочиняю. В таких заботах лёг спать и больше ни о чём не думал. И вдруг среди ночи – словно кулаком под бок: «А куда подевался соболь? Выходного следа-то я не видел!» Опасаясь разбудить домашних, одеваюсь, прихватываю фонарик, почти бегом пятнадцать километров по таёжной дороге, да ещё пять по распадку. Разрываю обрушенную из корней землю, отыскиваю цепочку, дёргаю, и тут же из-под выворотня раздаётся грозное шипение. Соболь! Настоящий! Баргузинский! Тот, что «приносил охотнику дохода, как среднее крестьянское хозяйство за год»…

Но это было потом, лет через двадцать, а сейчас побрившийся папа до самого вечера думал, как ему выполнить наказ мамы. Но, может, и не думал, а просто ждал своего кулака под бок?

К утру озарение к папе, как со временем и ко мне, явилось. Ни свет ни заря сходил на станцию, поговорил там со своим другом диспетчером Уманским, после чего откомандировал меня с Эдиком на чердак. В прошлом году мы нашли в камышах крыло от боевого самолёта, папа распилил его на две части. Широкой накрыл погреб, а на узкой, где нарисована звезда, мы зимой катались с горки, а летом хранили на чердаке.

Папа осмотрел остаток крыла и, удовлетворённо хмыкнув, наказал старшим сестрам написать на нём фамилии всех пап нашей школы, которые не вернулись с войны. Инна с Лидой у нас художницы, могли нарисовать даже Ленина со Сталиным. А это уже серьёзно. В те времена – чуть нарисовал что-то не так, могли и посадить.

Школа, при которой наша квартира, как раз посередине села. Клуба, или там дома культуры, нет. Неудивительно, что по воскресеньям вся детвора в нашем дворе. А здесь ещё Инна с Лидой расположились расписывать крыло. Скоро к ним потянулись и взрослые. Беспокоились – не упустят ли их погибшего мужа или сына и правильно ли всё запишут? Тётка Нина даже принесла похоронку. А у тётки Наташки муж пропал без вести. Она не знает, можно записывать или нет? Женщины советуют записать. На всякий случай. Бывает, получили похоронку, а солдат и нашёлся. Тогда двойная радость.

Все думали, что крыло с фамилиями погибших прикрепят на школу, но я же говорю, что к папе пришло озарение, а у него оно сравнимо по стоимости с баргузинским соболем. В субботу нашей школе предоставили целый вагон дачного поезда, и мы – дети и некоторые мамы, во главе с увешанными орденами папой и диспетчером Уманским – покатили в Скифию. Туда, где половецкие степи, на границе с которыми стоят скифские бабы – высеченные из камней статуи. Статуй много, все разные. Некоторые с головами, у других – просто заострённые шапки. Одна статуя изображает женщину с ребёнком. Стоит себе и сторожит скирду соломы. Издали кажется, что живой человек.

Папа рассказывал, что раньше от этих статуй до самой Запорожской Сечи стояли казачьи дозоры. Лишь появятся в степи какие нехристи, казак зажигал на дозорной вышке костёр, садился на коня и со всего духу гнал к казачьему войску, чтобы оно выходило на сражение с врагом. Случалось, степные разбойники подкрадывались совсем близко, а спичек в ту пору не было. Дозорному оставалось быстро убегать или добывать огонь кресалом, чтобы разжечь костёр. Всё это очень трудно и долго, а враг уже совсем близко. Всё равно, казаки предпочитали погибнуть, но пока не разожгут костёр, покинуть сторожевую вышку и не подумают.

Ещё папа сказал, что в дозорные выбирали только такого казака, который мог не спать две, а то и три ночи подряд. Если это так, то я казак из казаков. Когда учился в шестом классе, на нашу семью обрушилась большая беда. Заболела корова, её пришлось резать, а в хате восемь голодных ртов. Папа от горя почернел, мама сидит за швейной машинкой едва ли не круглые сутки, но даже чёрного хлеба нет вдоволь. Я отправился на станцию, пристал к беспризорным и шарахался с ними в поисках заработка по всему Союзу. Когда занесло на Дальний Восток, подружился с гольдом Кешей, и тот взял меня в засаду на благородных оленей – изюбрей. Летом рога этих оленей заполнены очень ценным лекарством пантокрином, за который корейцы готовы платить любые деньги.

Кроме меня с Кешей было ещё два охотника. Первые ночи все вели себя очень бдительно, потом устали и перед рассветом крепко уснули. И только мне что-то не давало спать. Так что двух изюбрей увидел я и тихо разбудил Кешу.

Оказывается, у северных народов – чукчей, эвенов, коряков и тех же гольдов – существует обычай. Вернее, закон: добыча принадлежит не тому, кто удачно выстрелил, а тому, кто первый заметил зверя. Кеше я обязан возвратить два использованных патрона, и всё. Конечно, я великодушно подарил обоих изюбрей Кеше, тот отрезал у них рога и продал корейцам. Мы честно поделили выручку между всеми охотниками, и мне досталось три с половиной тысячи рублей. Я отправил их маме. По почте. Самая лучшая корова на Украине стоила тогда немногим более двух тысяч!

Умение спать очень чутко и бдительно выручало меня всю жизнь. Больше сорока лет охотился на соболя, часто ночевал в полном одиночестве и ни разу не проспал печку. Чуть она прогорела и дохнула прохладой, я на ногах. Бросил на угли два сухих полена, сверху три сырых и через десять секунд захрапел. Без разницы – в избушке, яранге или просто шалаше.

На казацкой вышке тоже не проспал бы. Сейчас нет никаких нехристей, везде одни советские люди, но сторожевая вышка стоит. Пока не скосили пшеницу, на ней сидел колхозный сторож. Правда, без коня, но с привязанным к перекладине рельсом, чтобы поднять трезвон, если где запахнет дымом. Теперь он перебрался охранять колхозную бахчу. Папа вместе с Уманским и женщинами отправились к нему в гости, а мальчишки со сторожевой вышки наблюдают: даст арбузов или нет? Дал! Посыпались вниз и побежали встречать.

Сторож оказался казак из казаков: дал не только арбузов, но и большой котёл, чтобы мы сварили кулеш на всю нашу компанию. Пшеничная крупа с солью, а также полбутылки растительного масла нашлись тоже. Оказалось, этот сторож, как и Уманский, награждён медалью «За взятие Кёнисберга», вот и подружились.

А потом была ночёвка на соломе. Ночь тёплая, звёздная, со сверчками и уханьем сычей. Папа учил нас отыскивать Большую и Малую Медведицы, Полярную звезду, созвездия Кассиопеи и Дракона. Многие удивились, что Полярная звезда такая маленькая, а полосу звёзд на небе называют Млечный Путь. Ещё папа рассказал, что очень даже может быть, где-то на не видимой нами планете, которая на этом Пути, у скирды соломы сидят такие же мальчики и девочки и разговаривают о звёздах. И там же, в дальних от них краях, захоронены убитые на войне их родные папы. Наши бойцы закопаны в планету Земля, а папы тех детей – в какую-нибудь Ату или там Буту.

И здесь же начал читать стихотворение:
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград.
Ему как мавзолей земля –
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков…

Стихотворение длинное, и каждая строчка в самое сердце. Когда папа умолк, все женщины и девочки плакали, а мальчишки шмыгали носами…

Утром следующего дня Уманский повёл всех к казачьему кургану. Это большой холм, который в древности насыпали на могилу казаков, погибших в бою с захватчиками нашей земли.

Приходим, а там целая толпа мужчин и женщин во главе с одетым в рясу священником. Некоторые мужчины стояли с лопатами, они уже вкопали столбики, чтобы прикрепить к ним наше крыло. Когда всё сделали, священник вместе с женщинами принялись петь заупокойную панихиду, во время которой несколько раз называли записанных на крыле пап наших учеников и называли их воинами. Пели очень красиво, и всем было от этого хорошо. Потом священник побрызгал на расписанное моими сёстрами крыло, заодно и на всех нас святой водой. Взрослые люди от брызг ничуть не прятались, а наоборот, счастливо смеялись. Мы тоже ничуть не пугались и тоже смеялись. Под конец священник раздал нам по просвирке, а женщины угостили пирожками и варёными яйцами.

Через неделю после этих событий ученик второго класса Серёжа Панькович встретил нашего папу у школы и спросил: «А мы скоро снова пойдём к моему папе?» Наш папа потрепал мальчишку за чуб и пообещал, что скоро. Сам же, возвратившись домой, командирским голосом наказал мне с Эдиком пригласить Серёжу к нам в гости, когда будет бриться в очередной раз.