Не дадут человеку пожить в своё удовольствие!

Взять меня. Жена говорит: сволочь, трутень. Дома ни копейки, дети с ума сводят, я ей жизнь испортил, и лето быстро кончилось. Шевелись, кричит, урод… И другие обидные слова. И я шевелюсь, жалко мне её. А сам думаю: разве я ей мешаю жить? Вчера ещё лежал на печи в деревне под Волоколамском, никого не трогал. Была картоха, с вечера ставил её в печь, утром вынимал печёную, тёпленькую. Заправлял маслом, луком, солил, перчил и ел, только крякал от удовольствия. А не было картохи – хлеб жевал с солью. Праздник…

А сегодня всё изменилось. Ни тебе деревни, ни поля за окном, печь, небось, остыла. И осы на подоконнике как пьяные валяются…

Теперь я – рабочий человек. Вернулся в город. Записался в таксисты. Сутки через сутки. Утром, в седьмом часу, иду со смены, тело ломит, ноги ватные, голова гудит. Но что с собой поделаешь, история про горбатого и могилу, дурака и закон – моя история. Счастье тайно, украдкой посещает меня. Невзначай прыгает за пазуху, и я его несу домой. Так тихо кругом. Город ещё не очнулся, улицы сонные, мокрые, словно в росе. А в кармане у меня трудовые, честные, пыльные рубли. Когда тыща, когда две. И я думаю: вот, опять всех обманул. Бедная моя жена колотится весь день, а я вижу, как этот день рождается, идёт, бежит, звенит, пузырится, потом замирает, гаснет и испускает дух где-нибудь под мостом через железную дорогу на Питер. А за ним вслед, безо всякой перемены, следующее утро наступает. Те, кто спят, думают, что всё само собой происходит. И только мы знаем, что всё чудом случается. По щучьему велению, по моему хотению.

И опять нет мне никакого горя или неудобства. Словно и не слезал с печи.
После этой истории решил я записывать свои мысли. Потому что у меня их много, а девать некуда. Жене не до того, друзей у меня нет, и я подумал: думающий таксист – это же круто. И никому не обременительно. Сидит народ на работе, скучает, день за окном молча проходит мимо, а в это время я по нашему лучшему на земле Ухимску еду, людей слушаю. Некоторые и молчат выразительнее говорунов. И на несколько минут – или добрый час – мы становимся близки друг другу так, что и дышать тесно. Вот про эту необычайную близость я и хотел рассказать.

А история вот какая… Под утро, 15 сентября, приехал на мойку в районе Беломорской улицы. Ещё темно было и безлюдно. На мойке горел свет, ворота открыты, и вода шипит в трубах. Только мойщиков не видать. Я покричал, посигналил – никого.

Вдруг какой-то тип вырос из-под земли и говорит: иди, постучись в контейнер у забора, там мойщицы живут. Я постучался, вышла заспанная женщина, взглянула на моё авто, промычала что-то и ушла назад. Вместо неё появился бородатый мужик. Горец. Я ему вежливо, насчёт помыть. А он в отказ. Почему? – спрашиваю. Написано же: «Круглосуточно». А он – мало ли что написано, это уже три года написано. Не понимаю, говорю… А он вдруг взрывается, глазами сверкает, толкает меня в грудь и кричит: «Я мусульманин! Я чеченец! Я тебя сейчас зарежу!» Неприятно кричит, недружелюбно, обычно мойщики так не разговаривают с клиентами.

Женщина хватает его за плечи и тащит в вагончик. Он кричит мне: «Сволочь ты!» – и уходит…

А я стою возле мойки и думаю: влип! Не хотят мне здесь машину мыть… Однако на «сволочь» не обиделся. Прав он, если присмотреться. Интересно другое: испугаться я не успел, не закричал «караул» и дёру не дал. Отчего страшно не было? И догадался. Когда зарезать хотят – режут без слов и околичностей. А этот фрукт на испуг меня брал, страшными словами кидался, как жонглёр тарелками в цирке. Маленький он человек, зряшный, жизнью недоволен своей, понять его можно. Каково это – мужчине жить с бабами в глухом железном ящике? Шампунем дышать вместо горного воздуха? Так на кого угодно начнёшь срываться и языком трепать.

И весь день, пока катался, об этой «пустяшности» человеческой думал. Думал, что она роднит нас друг с другом крепче кровных уз. Так легко «своего» в толпе узнать – если он на жизнь обижен, не высыпается и готов встречного на салат пустить.


Заказ из И-на в Домодедово человека везти за одну тысячу рублей. Еле нашёл это И-но, подъезжаю к дому, встречает меня малец азиатской наружности. И больше знаками, чем словами, объясняет, что надо внутрь зайти. Не заехать, а именно зайти, в калитку. А знаки такие делает – воображаемую ложку ко рту подносит.

Кому мама не говорила – с чужими не ходи?

Открываю калитку – стройка. Дом, кирпичи, бытовка. Под навесом стол, на столе две огромные тарелки с пловом, а вокруг семь человек. И один из них, бригадир, на место рядом с собой указывает: мол, присаживайся, добрый человек. И только я приземлился, тут же мне и ложка, и лепёшка, и чай в алюминиевой кружке. И сижу я царём. Провожаем того самого мальца, имени не запомнил, на родину, в Бухару. Он вахту свою отбыл с марта месяца, а теперь домой, свадьбу играть и дом себе строить. Это всё бригадир мне по ходу объясняет на хорошем русском языке. А у парня морда счастливая, и он громадности своего счастья стесняется, глаза опускает, улыбку прячет.

А плов… Мама родная! Из самого дешёвого риса, и курица вместо мяса, но тает, зараза, во рту, как дыня. Малец и готовил, товарищам на прощание. Я уж постарался, умял порядочно, про запас. Все дождались, пока я наелся, отдышался, бригадир сказал: теперь помолимся… Все встали, и этот же дядька, лет за шестьдесят, военповар шестого разряда в Советской армии, с лёгкостью перешёл на арабский. И оказалось, стою я, окружённый чужой радостью и благодарностью, словно стеной. И случись буря, землетрясение или взрыв – ничто не повредит мне. Я же… царь.

За такую минуту человека и бесплатно в Домодедово повезёшь.


Наш Ухимск вырос из пристанционного посёлка. А потом вширь расползся заводами, которые ракеты и двигатели строили, чтобы в космос лететь или врага насмерть бомбить. Теперь на аллейке, что ведёт к проходной, историческая выставка. Фото героев, учёных, заводчан и, главное, тех самых ракет – на одних лететь, другими бомбить. И много чего интересного. А я пассажира ждал к семи, в Шереметьево ехать. И ходил между стендами, читал. А народ со смены домой валил, усталый и истомившийся по родным углам.

Я же чувствую, что у нынешней жизни привкус горький, тревожный. Мы ждём беды. Или отказываемся верить в то, что беда – вот она, на пороге. И бывает, так придавит это чувство, что хоть вой. А тут тебе ракеты на картинках браво по брусчатке едут или в небо взлетают с огненными хвостами. И вроде силища, гроза, мощь, а понимаешь мозжечком: пыль и слёзы впереди… А ухимчане мои идут себе по аллейке и не ведают. Я им шёпотом кричу, громче и нельзя: братцы дорогие, ничего же нет у нас. А то, что есть, отнимется. Всегда же только одним выживали – терпежом да горем, по ложечке на каждого. И страшно не оттого, что беда впереди, а оттого, что не знаешь, сохранилось ли где в тайниках и схронах наше золото – терпение? Или и его на ветошь пустили безвозвратно?

И тут вижу – на скамеечке, у бюста крестьянского сына и отца ракетного, академика и дважды Героя Труда, восседает… троица. Из числа совсем усталых, сизых граждан. Два мужика да баба. И пока прочие только домой спешат ругаться, щи хлебать и на телевизор молиться, у этих – последние приготовления к пиршеству. На листке «Ухимских новостей» колбаска, сырок, шоколадка и бутылёк. И вот незадача – не льётся… Они её трясут, крутят, зубами скрипят, а у бутылки фирменная крышка. Слышен сдавленный полушёпот: «Ты что купила, дура?» А дура, с достоинством: «Для вас старалась, подороже взяла… Сколько можно дрянь пить?»

И тут я, подошед, говорю: дайте мне… И беру бутылку из растерянных рук, и аккуратно наклоняю, и заполняю пустоту. И вздох облегчения от скамейки к небу отправляется, как космическая станция «Мир». И мне полегчало вдруг.

Ведь есть что-то правильное в презрении к жизни…


– Я в Бога не верю, но слава богу!
– ?
– Из газовой службы звонили, разрешение наконец получено. Похоже, зиму мы встретим в тёплом доме.
– Поздравляю.
– Принимается. Но я ещё и ещё раз говорю… Только бумага! Вздохи, ахи, просиживание штанов – пустые занятия. Беспомощность убивает. Бумага животворит. Прыгать надо…
– В смысле?
– Знаете, как я получил место в детском саду для своих детей? Написал Президенту. А в копию вставил министра образования и директора школы. Через десять дней место нашлось, а до этого полгода мурыжили.
– Это склад характера…
– Возможно. Плюс знание своих прав и элементарное юридическое образование. Я утверждаю, что мы живём в правовом государстве. И успех зависит лишь от грамотности правообладателя. То есть от нас с вами.
– Звучит неубедительно.
– Нужны доказательства? Их есть у меня… Я жил с девушкой, и решили мы купить диван за десять тысяч долларов. В назначенный день диван привозят, выгружают и заносят. А он не той расцветки. Я звоню, интересуюсь: в чём дело? Говорят, девушка, принимавшая заказ, перепутала. Я говорю: отрубите девушке голову и пришлите мне вместе с диваном моего цвета. Они мнутся – видимо, решают, кому рубить… Говорят, мой цвет будет только через три месяца. Тогда я им правильную цитатку из брошюрки за сорок рублей зачитываю…

– Это что за брошюрка такая?
– Закон о правах потребителя. Не читали? Зря. Это точно посильнее «Фауста» Гёте…
– И?
– Получаю компенсацию в тысячу долларов и свой диван в треть цены. Не верите? С угловым шкафом ещё интереснее. Жил с другой девушкой, заказали шкаф. Приезжал замерщик, посчитал, через три недели привозят шкаф, устанавливают… щели в полтора пальца и к стене не впритык. Я звоню.
– Мне страшно…
– Правильно. Приехал директор компании вместе с замерщиком. При мне высек его и чуть ли не на коленях заставил прощения просить. В итоге новый шкаф, компенсация и прихожая в подарок. И всё без проволочек.
– Вы страшный человек. Ничего, что я сижу рядом, а не трясусь на козлах?
– Жалобная книга есть?
– Нет.
– Тогда вы сильно рискуете… Но самое убедительное другое. Вы в Солнцеве бываете? Когда доведётся, зайдите в торговый центр, где магазин «Перекрёсток»… Я закрыл его на два месяца.
– За что?
– За неуважение к правам потребителя. За несоответствие ценников реальной стоимости, за нежелание разойтись миром. В итоге у них двухмесячная инвентаризация, а у меня пожизненная карта супермаркета с 50-процентной скидкой на всю продукцию.
– Я просто не знаю, как пережить потрясение от услышанного.

– Довезите меня в целости. Вы знаете, сколько весит пустой лоток для колбасной нарезки? Большой – семь граммов, маленький – четыре грамма. И продавцы никогда не учитывают его вес при продаже колбасы. А семь неучтенных граммов за день тянут на пятьсот рублей. Ваших и моих кровных рублей. Вы готовы с ними расстаться? Я – нет…

После этого пассажира я сам чувствую себя лотком из-под колбасной нарезки. Но чаевые были щедрыми.


Я сегодня встретил Зою…

Заказ пришёл на Спартаковскую, 5/7, к 9 утра. Подъезжаю – она стоит. Зоя. Космодемьянская. А я и не знал, что в нашем городе есть у неё свой адрес.

У стены нового небоскрёба стоит себе на камне, маленькая, босая, жалкая. Оказывается, уже три года стоит. Платьишко от ветра к телу липнет, все косточки наружу, одна бретелька с плеча свалилась, а плечи-то – тощие колышки у садового заборчика. Если сзади рассматривать, попу это платье стыдливо облипает, словно ветер со всех сторон дует. Скульптор – гад! В смысле – молодец. Одного взгляда достаточно, чтобы нутром почувствовать: такую любой обидеть сможет. Обидеть, ранить, сломать, стереть, замучить насмерть. Любое зло с ней справится враз, не моргнув. И я подумал вдруг: а ведь она победила. Именно такая – босая, жалкая, убогая. Почему?

Да потому, что жизнь без прикрас, без высоких слов и ярких вывесок именно такая – босая, жалкая, убогая. И каждый, если честно на себя посмотрит, то себя и узнает босым, жалким и убогим. И обидеть такого, через колено сломать или в пыль стереть – совсем несложно.

Однако откуда же в нас силы берутся?..

Наша Зоя – могучий символ. Многослойный, как лук, по выражению людоеда Шрека. Рви его, кусай, дери, а он живуч и едок. Одни говорят – геройский партизан. А другие – она же бандитка… Дома поджигала, тем более у своих. Одни говорят – это же идеология. А другие, самые подлые, – она же больная была, слабоумная…

И никто не думает, что получится, если все суждения вместе сложить. А получится маленький человек, голый, нищий, на ветру дрожащий от страха, но гордый, но с больной душой, но теряющий душу свою, словно пуговицу. На кого похоже? На всех нас похоже…

И вдогонку подумал: любой идейный человек – глупец. Да и подлец. Кто за Родину кричит, кто против Родины кричит, всё одно – слепцы.

Побеждает не идея, не Путин, не авианосец Independent, а… Зоя. По-гречески – жизнь.

Слабым умом своим, всем тщедушием человеческим осиливает она мрак и гнёт страха. Жизнь отдаёт, не ожидая ничего впереди.
Значит, любовь есть.

А пассажирка из дома над Зоей, дама лет тридцати пяти с острым комариным носом, ехала в аэропорт. Когда тронулись, она поднесла телефон к уху и сказала томным голосом:
– Зая! А что значит это твоё «м-м-м…»?! Ты опять сомневаешься? Горло болит? Зая, милый, ну чё за дела?! Пусть Ирка сходит в аптеку, купит «Длянос». В универ не пойдёшь? Тогда жди… кого-кого… меня, конечно. Во вто-орник! Чмоки-чмоки…

И положила трубку. А я подумал: и это тоже вечно…

15 СЕНТЯБРЯ, НОЧЬ

Промзона Ухимска. Кирпичные стены гаражей, склады, теплотрассы. Ночное кафе для таксистов «Семь фазанов». Я стою посреди летней веранды. Никого нет. Лужицы воды блестят на пустых столах. До утра их никто не потревожит. Я жду своего заказа – пельменей с бульоном. Сидеть в машине уже нет сил. Из угла доносится шорох. Я подхожу ближе. За сеткой, в вольере, притихли птицы. Ба! Это же фазаны. Живые! Я ещё осмысляю встречу, как одна из птиц спархивает с ветки на землю, смешно приседает и расставляет крылья. В это же мгновение другая птица запрыгивает ей на спину и с силой прижимает к земле. Тут я судорожно икаю и понимаю, что стал очевидцем происшествия, имеющего огромные последствия. Хотя бы в рамках этого вольера. Происшествия короткого и незаметного, как вдох. Но убедительного и неопровержимого, как выдох.

– Ишь ты! – говорю я фазану, к которому, несмотря на усталость, сразу почувствовал расположение.

И иду есть пельмени.