Когда мы поступили на актёрский факультет, педагог собрал наш курс в аудитории и строго объявил:
– Хорошо ли вы понимаете, какую профессию выбрали? Отныне у вас не будет нормальных выходных и человеческих праздников! Выходной у артиста театра один – понедельник, а в новогодние каникулы, когда все добрые люди веселятся, празднуют и пируют, артист пашет, пашет и пашет!

Работа в театре в период «ёлок» – это ужас, летящий на крыльях новогодней ночи. Каждый день по три спектакля – два утренних детских и вечерний для взрослых. Две недели у новогоднего мартена сливаются в один бесконечный сумасшедший день: путаются последовательность выходов на сцену, текст, реквизит и костюмы, все службы театра носятся за кулисами, как заполошные…

Но самый «любимый» для артистов день – бесспорно, 2 января. О, этот упоительный в прямом и переносном смысле первый детский спектакль в одиннадцать утра! Забыть его невозможно… если удастся вспомнить. И сколько актёрских баек ходит на эту тему…

Помню и я одно из таких вторых января.

Мы играем уже тринадцатую по счёту сказку за каникулы. Спектакль о том, как Дед Мороз наколдовывает в гости к мальчику Васе разных сказочных персонажей, чтобы они облегчили его нелёгкую школьную жизнь. На сцене три страшных пирата, которые обещают Васе разобраться с училкой по математике за то, что она влепила Васе двойку.

Я играю училку.

Пираты похищают меня из школы и приводят к Васе в дом, связанную по рукам и ногам, да ещё и с кляпом во рту. Роль училки крайне опасна для жизни исполнительницы – мало того, что она связана, её к тому же перекидывают друг другу, как рюкзак, бросают на стул, на стол, а чаще об стул и об стол. За зимнюю кампанию моё тело покрывается таким количеством синяков, что я становлюсь похожей на самку леопарда.

Три молодца гренадёрского роста поднимают меня вверх на вытянутых руках, а это уже выше двух метров над уровнем сцены, затем сбрасывают с этой высоты и на лету подхватывают под мышки. А если меня уронят, я даже уцепиться ни за кого не смогу, поскольку связана.

У меня никогда нет уверенности, что этот гениальный трюк, придуманный беспощадным режиссёром, получится у актёров, особенно утром 2 января, потому что пираты накануне вечером известно чем занимались, как бы они ни зажёвывали это с утра мандаринами.

Почти всю сцену я должна играть с заткнутым ртом, и только под финал училку развязывают и вынимают кляп.

Итак, пираты приволокли меня и начинают глумиться над безответной женщиной с тряпкой во рту.

– Ну что, учительница, хочешь что-нибудь сказать? – язвительно спрашивает главный пират, и вдруг я вижу ужас в его глазах, а у меня ухает сердце – мы забыли кляп за кулисами! По идее, я должна невнятно мычать в ответ, но как это оправдать без кляпа?

Я тупо молчу и моргаю, понимая, что это полный провал.

– Она что – немая? – пытается выкрутиться пират.
– Нет! – пугается Вася, зная, что в итоге я всё-таки должна заговорить.
– Значит, глухая? – пират судорожно продолжает искать выход и громко орёт мне в самое ухо: – Ты глухая?!

Я отрицательно мотаю головой.

– А может, она больная? – кричит на меня второй пират.

Краем глаза я вижу в радиорубке режиссёра спектакля, он хватается за голову.

Понимая, что реагировать всё-таки надо, а текста у меня пока нет, в отчаянии кричу какой-то бред. Режиссёр бьётся головой об пульт. Как двигать сюжет дальше – никому непонятно.

Вдруг из-за кулис выбегает артист из совершенно другой сцены с найденным кляпом в руке и весело кричит:
– Давайте не будем спорить, а просто заткнём ей рот!
– А ты кто? – теряется главный пират.
– Я – серый волк! – важно отвечает артист.

Нас всех окончательно парализует – вместо головы Волка в темноте кулис артист нацепил на себя одну из трёх голов Змея Горыныча, но хвост и лапы у него остались волчьи.

– Ты не серый волк, – зловеще шепчет ему пират. – Ты – волк-мутант! Давай кляп и иди отсюда!

Из зрительного зала слышится истеричный хохот какой-то мамы, к ней подключается чей-то папа, а затем дружный визг детворы, которая вообще уже ни черта не понимает, но ей страшно весело.

Кое-как доигрываем сцену с пиратами, затем в квартире у Васи появляются Царь с дочкой Несмеяной и стражник Филимон. Всё идёт неплохо, пока не доходят до музыкального номера. Царь объявляет:
– Филимон, неси гусли, царь петь будет!

Филимон бросается за кулисы и пропадает там надолго. Повисает нехорошая пауза. Чтобы её заполнить, Царь говорит:
– А пока несут гусли, Несмеяна почитает нам стихи.
– Почему это я? – хнычет Несмеяна. – Пусть Вася читает!

Вася, у которого тоже не всплывает в памяти ни одной стихотворной строчки, живо переводит стрелки:
– Ребята, а пусть-ка нам почитает стихи Серый Волк! Давайте его позовём!

Зал дружно скандирует: «Волк-мутант! Волк-мутант!» На сцену выбегает запыхавшийся стражник Филимон:
– Царь-батюшка, гуслей не нашёл, но принёс ксилофон!

Царь оторопело вглядывается в то, что принёс Филимон, и вдруг какой-то мальчик из зала кричит:
– Это не ксилофон, это же фломастеры!
– Фломастеры? – удивляется Царь и кладёт на колени длинную разноцветную пачку. – Зато как звучат!

Звукорежиссёр пускает фонограмму гуслей.

Но это ещё только утренний спектакль, а к вечернему подтягивается тяжёлая артиллерия в лице артистов старой закалки – Милы и Гриши. У Милы с Гришей многолетний сценический конфликт. Поговаривают, что когда-то они были любовниками, но Мила пересмотрела свои приоритеты и вышла замуж за молодого артиста из другого театра.

Милка панически боится своего возраста, она вставила себе в лицо какие-то золотые нити, отчего её мимика стала крайне скупа, но режиссёрам плевать на её дорогущую пластику, и в последнее время они всё чаще дают ей играть роли бабушек. Однако Милка с маниакальным упорством вымарывает из текстов своих ролей любой намёк на «бабушек», «старушек», «пожилых женщин» и «пенсионерок», заменяя их близкими по смыслу, но менее страшными словами.

Так или иначе, но в этом спектакле Мила играет мою маму. Я тоже играю маму, и моя сценическая дочь, по логическому рассуждению, приходится Милке внучкой.

– Бабушка! – обращается к Милке молодая артистка. – Бабушка, я выхожу замуж!

Но сегодня в зале присутствует Милкин молодой супруг, и она принципиально не отзывается на «бабушку», демонстративно вытирая полотенцем тарелку. Молодая артистка не понимает, в чём дело, и продолжает отчаянно взывать к Милке:
– Бабушка! Бабушка, ты меня слышишь? Я замуж выхожу!

Ноль реакции – Милка натирает тарелку до скрипа.

– Мама, – стараюсь я вывести нас из всех из тупика, – моя дочь говорит тебе, что выходит замуж.

Милка отставляет тарелку и, как ни в чём не бывало, отвечает молодой артистке:
– Ах, Майечка, я так за тебя рада!

Молодая артистка, наконец, соображает, что происходит, и продолжает свою роль уже в несколько другом ключе:
– Но, знаешь ли ты, мама моей мамы, что папа твоей дочери против нашего брака?

Милка не готова к такому повороту в тексте, она путается, кто кому Рабинович, и пытается прояснить ситуацию:
– Кто против вашего брака? Дедушка?

И тут подключается ликующий Гриша:
– Так я всё-таки дедушка? – и ядовито обращается в зал, в район третьего ряда, где затаился Милкин супруг: – Не так страшно стать дедушкой, как спать с бабушкой!

Милка в ярости, мы делаем вид, что кашляем и чихаем, силясь справиться с приступами смеха.

Но через пару сцен происходит совсем уж страшное – по сюжету бабушка должна выбегать с ружьём и стрелять в дедушку, и хотя в итоге никакого смертоубийства не происходит, этот кусок замышлялся режиссёром как драматический.

Но в этот раз драмы не вышло.

На сцене мы все – Гриша, я, моя сценическая дочь и сценический муж – ждём выхода Милы, но её всё нет и нет. Тянем время как можем, исполняя какую-то пантомиму. Наконец, Мила выбегает.

Ужасу нашему нет предела: реквизиторы не заготовили за сценой ружьё, и Милка выбежала с тем, что нашла, – с огромным бутафорским молотком! Милка и сама в шоке, она пытается вспомнить свою реплику «Жил позорно, так хоть умри как человек!», но её заклинило:
– Жил, как че… че… – заикается Милка, но отступать некуда и она говорит первое, что приходит на ум, то есть на букву «ч»: – Жил как… чмо, так и умри как чмо!
– Почему это я – чмо? – возмущается Гриша. – Другого слова на «че» не могла придумать?
– Могла, – не сдаётся слетевшая с катушек Милка. – Че-бурашка!

Мы уже не смеёмся, мы просто рыдаем друг в друга, но это, оказывается, ещё не конец, Гриша продолжает наступление:
– А почему же ты без ружья?
– Потому что я не умею стрелять! – гневно кричит совершенно невменяемая Милка. – Но это ничего, сегодня я убью тебя молотком! Прощай навеки!

Хорошо выдрессированный звукорежиссёр слышит контрольную реплику «прощай навеки», после которой ружьё должно стрелять, и когда Мила прицеливается молотком в Гришу, даёт фонограмму выстрела.

В каждом театре, где я работала, в новогодние праздники случались подобные казусы. Когда-то я играла Алёнушку, заколдованную в кошку, которая в конце расколдовывалась на глазах изумлённых детей. Фокус заключался в моём костюме-трансформере: под плюшевым комбинезоном кошки было сложено длинное белое платье. Стоило расстегнуть молнию на кошачьей груди и дёрнуть за потайную леску – платье разматывалось и опускалось парашютом, скрывая под собой кошачье тело. Действовать надо было максимально быстро и ловко, чтобы уложиться в фонограмму.

Световик приглушал свет, пускал на меня мигающий прожектор, чтобы скрыть подробности моего перевоплощения, я кружилась на месте, срывая с головы шапку с кошачьими ушами, под которой была свёрнутая коса до пояса, срывала с лица приклеенные усы, дёргала за леску и – хоп! – на сцене уже стояла Алёнушка. Счастливый Иванушка целовал меня, говорил, что свадьбу сыграем на славу, и мы пускались в пляс.

Но в тот раз костюмерша намотала на меня платье как-то неудачно, я начала вращение, сбросила с головы уши, выпустила косу, дернула свой парашют, но он забился в молнию, фонограмма кончалось, в панике я рванула платье изо всех сил, послышался треск материала, но вроде бы всё сработало. На сцену дали полный свет, Иванушка пошёл на поцелуй, но передумал и замер. Платье опустилось не до конца, из-под него торчал кошачий хвост, а про усы я и вовсе забыла!

– Недопревратилась ты, Алёнушка, – задумчиво произнёс Иванушка. – И как же мне теперь на тебе такой женится?

Новогодние неожиданности караулят артистов повсюду, но самые щедрые на сюрпризы – монтировщики сцены. Во-первых, никогда не знаешь, будут ли они трезвые, и если не будут, тогда случится и во-вторых, и в-третьих. Монтировщики могут перепутать спектакли и вместо декораций к «Золотому ключику» поставить декорацию из «Щелкунчика», и дети спрашивают родителей, почему Буратино протыкает носом не очаг на холсте, а нарисованную на заднике новогоднюю ёлку. Монтировщики могут зарядить за сценический утёс, с которого падают в обрыв расстрелянные офицеры, не маты, а батут, и тогда расстрелянные офицеры падают и тут же взмывают вверх.

В одной из наших сказок на сцене возникал волшебный дворец, нарисованный на огромном полотне; его опускали с колосников, как занавес. Мы исполняли финальную песню, ныряя в его арку, обходили вокруг и снова появлялись из арки, и так по кругу, пока не кончалась песня. Ход не ахти какой, но деспотичный режиссёр упрямо держался за него и требовал точного исполнения своей задумки.

И откружили бы мы спокойно свои положенные пять-шесть хороводов, если бы в тот день монтировщики не приняли на грудь.

Дворец стали опускать, мы начали песню, вот занавес уже коснулся сцены, и тут бы монтировщикам остановиться, но они чем-то сильно увлеклись на колосниках и не заметили, что занавес продолжил опускаться.

С каждым новым кругом арка становилась всё ниже и ниже, нам уже приходилось нагибаться, чтобы пройти под ней, затем приседать. Как полные идиоты, мы продолжали петь и пролезать под этой чёртовой аркой, пока не стало ясно, что попасть в неё теперь можно только по-пластунски.

В зале, разумеется, стоял дикий хохот.

Кончилось тем, что занавес-дворец полностью рухнул на сцену под отчётливые матюги монтировщиков, а мы оказались погребёнными под ним и долго не могли выбраться, путаясь и врезаясь друг в друга.

Новый год в театре – увлекательный аттракцион, но у артистов помимо основной работы существуют ещё и новогодние халтуры, а вот это уже настоящий трэш!

Хозяйка фирмы «Снежок», в которой я трудилась в те годы, в срочном порядке сняла меня с заказов по квартирам, умоляя заменить заболевшую Снегурку Иру и отработать с Иркиным Дедом Морозом новогоднюю ночь на празднике у каких-то госчиновников.

Деда Мороза этого я в глаза не видела, звали его то ли Саша, то ли Лёша, вся информация и адрес площадки были у него. В мыле несусь на встречу в назначенное место к магазину «Букинист» на Кузнецком Мосту, узнать мы друг друга должны по костюмам Деда Мороза и Снегурочки. И вот тут начинается тот самый трэш!

В новогодний вечер на Кузнецком – толпы народа, и половина в карнавальных костюмах.

Я стою у «Букиниста» и бегаю глазами от одного сказочного персонажа к другому, нервно набираю на мобильном фирму «Снежок», там перманентно занято. По счастью, Дед Мороз находит меня сам, весь такой загадочный.

– Здравствуй, внученька! Замёрзла?
– Не то слово, дедушка! – выпаливаю. – Как звать-то тебя, Саша или Лёша?
– Андрюша, – улыбается и стоит, уставившись.
– Меня зови Наташей, – вздыхаю обречённо, – пойдём уже, Андрюша, чё стоять-то?

В моей практике было много разных Морозов, но этот показался мне совсем отмороженным. Я поняла, что работать будет тяжко.
К нам подбегает запыхавшийся парень.

– Ребята, вы ведущие корпоратива? Давайте, бегом, время – деньги!

Фух, думаю, хоть один нормальный, хватаю Андрюшу за кушак, тащу за парнем.

Площадка – открытый каток, госчиновники все на коньках, кто-то кружит на льду под музыку, кто-то сидит за длинным праздничным столом на веранде.

Работать нам, похоже, придётся на морозе.

Парень подводит к нам серьёзного дядьку, по виду организатора.

– Значит, так, ребята, – говорит дядька, – выходите на лёд в половине двенадцатого. Коньки не забыли?
– Какие коньки? – пугаюсь. – Мы вам что – цирковые медведи? У меня бесконьковая программа!
– Ничего не знаю! – сердится дядька. – Мы обговаривали это с вашей фирмой! Работать будете на коньках! Мы заказывали фигуристов! Дима, подбери им коньки!

Я перевожу изумлённый взгляд на Андрюшу, он улыбается и кивает.

Ладно, думаю, риттбергеров с акселями вы от меня не дождётесь, но хоть за этого фигуриста держаться буду!

Дима выдаёт нам коньки, берёт мой номер телефона для связи, ведёт нас в какую-то бытовку. Дверь бытовки хлопает на ветру и закрывается, только если её запереть на ключ.

Дима говорит, что за нами придут, и запирает нас с той стороны.

– Давай быстренько сценарий накидаем, а то форс-мажор какой-то! – говорю Андрюше, напяливая коньки. – У тебя какая программа, конкурсы там, викторины есть, или ты конькобежец?
– Мне сказали только флайеры по городу раздавать… – Андрюша достаёт из кармана пачку рождественских листовок. – Но можно попробовать и на коньках.
– Ты что – дурак? Какие флайеры? – ору я в ужасе. – Ты вообще кто?! Чего ты ко мне подошёл тогда?
– Просто так, познакомиться…

Когда у меня закончилась истерика, меня осенило, что если это не мой Дед Мороз, то настоящий, мой, обладая адресом, мог добраться сюда самостоятельно и, очевидно, ищет меня! Я достала мобильный и обнаружила на нём кучу звонков из фирмы «Снежок», набрала хозяйку Фриду, и она ответила тут же, но так, что у меня чуть ухо не лопнуло:
– Наконец-то! Что за номера? Где ты шляешься! Саша облазил весь Кузнецкий в поисках тебя! Так подставлять фирму! Пришлось поднимать с постели бедную Ирку!
– Фридочка, я на катке в коньках, – проблеяла я, – не надо Ирку! Пусть этот Саша тоже на каток подтягивается!
– Ты что там, с ума сошла, почему ты в коньках? Какой каток?! –  продолжала бушевать Фрида. – Я тебя в муниципалитет послала! А ты покататься решила?! Всё, не мешай мне работать!

Я положила трубку и с улыбкой безумия прошептала:
– Мы с тобой, Андрюша, кажется, попали… вообще не на тот праздник… И где же тогда эти фигуристы? Что делать-то будем, Андрюша? Ты хоть стишки-песенки знаешь какие?

До нашего выхода на лёд оставалось пятнадцать минут, за которые я судорожно посвятила Андрюшу в азы ведения праздника и прикинула, насколько хватит моей собственной программы.

Но прошло уже сорок минут, а за нами никто не приходил, выйти из бытовки самостоятельно мы не могли.

– Кажется, нас забыли, – печально сказал Андрюша. Он вспомнил целых два стихотворения и несколько анекдотов, и ему очень хотелось выступить.

Но тут раздался звонок от организатора, он тоже начал кричать на меня:
– Где вас носит? Новый год через пять минут!
– А где носит вашего помощника?! – закричала я в ответ.
– Он ищет вас по всей территории! – орал организатор.
– Он у вас пьяный, что ли, или просто дебил? Он же запер нас в каком-то сарае!
– Как запер, в каком сарае? – растерялся дядька и закричал кому-то: – Где Дима? Как уехал, куда?!

Дальше последовали нецензурное выражение и отбой.

– С Новым годом, – Андрюша неловко пожал мне варежку. – На моих часах уже ровно двенадцать.
– Значит так, Дед Мороз, – сказала я решительно, – сейчас ты будешь выламывать дверь!

Но с той стороны двери послышалось лязганье ключей. На пороге возник мужчина, при виде нас он издал душераздирающий вопль. Я ещё никогда не видела человека в такой близости от помешательства. Это оказался местный рабочий, он пришёл за лопатой, чтобы расчистить каток от снега. Обретя дар речи, он спросил:
– Вы кто?
– Догадайтесь с трёх раз! – предложила я хмуро.
– Мы артисты, – грустно пояснил Андрюша, – нас позабыли здесь с прошлого года и заперли.

– Это не я, честное слово, – разволновался рабочий. – В прошлом году меня ещё не было, я работаю здесь только две недели!

Я была уверена, что не умею кататься на коньках, но оказалось, что в сравнении с Андрюшей я мастер спорта. Он то падал об лёд, то повисал на мне, и тогда мы падали вместе. Когда мы доползли до веранды, то увидели других Деда Мороза со Снегурочкой, настоящих фигуристов, исполнявших виртуозную танцевальную программу. Похоже, Дима их всё-таки нашёл, и никаких стишков и викторин от них вообще не требовалось.

А через несколько минут мы с Андрюшей уже сидели за праздничным столом веранды, закутанные в пледы, и пили горячий глинтвейн. Виновато улыбаясь, вокруг нас суетился бедный Дима, а злобный организатор весело хохотал, заставляя меня в десятый раз пересказывать всем гостям историю нашего приключения.

А потом Андрюша всё-таки рассказал свои стихи и анекдоты, а я провела несколько конкурсов с местными детьми. Разомлевший организатор поклялся, что непременно пригласит нас вести программу на следующий год.

Артисты вечно жалуются, что устают. Новогодние ёлки их адски выматывают, а так хочется хоть раз встретить Новый год, как белый человек, с семьёй и друзьями за праздничным столом. Но попробуйте лишить артиста новогодних спектаклей, концертов и корпоративов. Он затоскует и захиреет, потому что артисты – не самые большие мастера отдыхать.

Вы были когда-нибудь в центре города ранним утром 1 января? А я была. Возвращаясь домой уже на рассвете со своей снегуркиной службы, я оказалась на Манежной площади – это сюрреалистическое зрелище, величественное и немного грустное.

Несколько часов назад Манежка была запружена весёлыми толпами, освещалась иллюминацией, взрывалась фейерверками, фонтанами шампанского и смехом, люди пели и танцевали. А теперь, бледным холодным утром, когда весь город отсыпается после буйства, она была пуста и тиха, и только ветер гонял по площади обрывки серпантина, мишуру, праздничный мусор и бумажные стаканчики.

Я шла в снегурочьей шапочке с фальшивой косой, из-под куртки виднелась серебристая парчовая шубка, а по другой стороне площади мне навстречу брёл какой-то Дед Мороз, тоже с работы. Мы устало улыбаемся и приветствуем друг друга. Нас так же гонит ветер, мы так же остались от праздника, как эта мишура, и так же опустошены, как эти бумажные стаканчики на парапете.

На светофоре останавливается одинокая машина, пропускает меня, я бросаю взгляд на человека за рулём, я его узнаю – это известный артист, вид у него тоже уставший.

Утром 1 января мы – безраздельные хозяева города. Мы возвращаемся домой к спящим семьям, к уже чуть заветренному оливье и выдохшемуся шампанскому, и нам хорошо...