Над расписанием в несколько строк отхрюкивал секунды циферблат. И эти секунды мне показались длиннее обычных секунд из нашего настоящего времени, увесистей, что ли. То есть я почему-то подумала, что часы идут из последних сил, возможно, отстают, но не суетятся, не семенят, а широко ступают, желая дотянуть до ровного часа и не останавливаться на каких-нибудь «без пяти».

Купив билет, я достала телефон и на всякий случай сверила время. Часы шли точно. И почему это я решила, что они отстают? Да и вообще, когда я последний раз вслушивалась в секунды? Дома уже давно ничего не тикает. И продолжая вслушиваться, я села в одно из деревянных кресел, в связке стоявших по периметру. Связка зычно гикнула, явно непропорционально весу седока. Я зачем-то сказала «пардон» и застыла, наподобие кассирши.

Через какое-то время на фоне шагавших секунд я услышала ворчание «утренних медведей», а потом крик петуха и проезжавший мимо трактор. А перед глазами возникла серая пелена с бахромой. Это покрывало свешивалось с кровати. А я лежала под кроватью и чувствовала себя в полной безопасности. Ведь и ребёнок может когда-нибудь устать. От жары, например, или от сытных обедов, внезапных соседских детей, упорядоченных взрослых. От того, что яблоки никак не спеют, а куры зачем-то каждый день несут яйца. От того, что вчера на кладбище хоронили маленького мальчика, умершего от неизлечимой болезни, и вся дорога была усыпана ромашками, потому что он говорил маме, что любит ромашки.

А часы продолжали подхрюкивать. Они висели в соседней комнате, но и под кроватью их было слышно. Шаги их соответствовали шагам человечка, состоявшего из моих пальцев, указательного и среднего. Он шёл по панцирной сетке кровати вверх ногами. И когда в дом вошла бабушка и окликнула меня, он прыгнул мне на живот и спрятался. Я решила спрятаться вместе с ним и не стала отзываться. Тогда бабушка пошла искать меня дальше. И голос её был слышен сначала во дворе, а потом на улице.

А потом она опять вошла в дом, чтобы переодеться и идти искать меня ещё дальше. И тут как раз дедушка пришёл с работы, и она стала жаловаться ему на меня. И говорить, какое горе ей досталось, и зачем она только взяла меня на лето, и что я обещала ей убежать далеко. И много чего-то ещё говорила.

И только я собралась вылезти, потому что при дедушке вылезать было совсем не страшно, но тут бабушка вдруг сказала, что я – сундук с говном. И мне расхотелось вылезать. Я представила сундук с его содержимым, и он совсем не был похож на меня. Я точно знала, что кроме содержимого этого сундука во мне много чего ещё имелось. Ведь у каждого человека есть сердце или хотя бы печёнка. Даже у курицы. А бабушка всегда говорила, что печёнка – полезная, и готовила её.
Тогда я не выдержала и крикнула из-под кровати, что у меня есть печёнка, и что она полезная. И тут такая «печёнка» началась! Ну, вы можете себе представить, как ругают перепуганные бабушки своих внуков, не осознающих вины.

А через пару дней бабушка повела меня на станцию в промтоварный магазин, где помимо всякой ерунды продавались игрушки. Она хотела купить мне игрушку, чтобы сделать что-нибудь приятное. Все эти дни я грустила, и она не могла впихнуть в меня еду. Ещё и соседка зашла и сказала, что я – поганая девочка. Бабушка только вздохнула, а я заревела. А дедушка сказал, что с ребёнком так нельзя. Вот мы и пошли в магазин.

И всю дорогу я пытала бабушку, что означает «поганая». Мне казалось, что поганое должно плохо пахнуть. Но ещё дома я успела обнюхать и себя, и бабушку, и Тузика, и кота. И решила, что хуже всех пахнут куры. И когда бабушка, сказала, что поганая – это некрасивая, я опять заревела.

Я знала, что такое некрасивая, и у меня ноги подкосились. Я была согласна на злую, неряшливую, глупую и так далее. В конце концов, на «сундук с говном», который произвёл на меня неизгладимое впечатление и запомнился на всю жизнь. Но оказаться некрасивой в расцвете лет!..

Внутри у меня всё клокотало, и ничего я уже не видела перед собой. И в магазине никаких игрушек не видела, а стояла в темноте, и всё вокруг было ненужным. И вдруг кто-то произнёс: «Какая красивая девочка ко мне пришла! И глазки у неё красивые, и носик у неё красивый, и губки у неё красивые. А когда она вырастет, то станет ещё красивее!»

Забрезжил рассвет, и в сияющем ореоле я увидела белокурую женщину с ярко-розовой помадой. Такой мне всегда представлялась Фея из «Золушки» или Золушка на балу. Она вышла из-за прилавка, взяла меня за ручку и сказала; «Пойдём выбирать. Что ты хочешь – куклу или, может быть, новое платье? Вчера завезли новые детские платья. Я их ещё не распаковывала».

И мы пошли распаковывать. А потом развешивали по размерам. А потом я стала примерять. И домой я уже шла в новом платье, самой красивой! И обожала свою новую знакомую тётю. И обожала свою бабулечку! И вообще всех обожала! И так сильно я поверила этой новой тёте, что до сих пор красивой остаюсь, ну для себя, по крайне мере.

До электрички оставалось ещё минут десять. И было так тихо, и ничего, кроме секунд, и я подумала – почему это никто больше не едет?

И когда вошла пожилая женщина и хлопнула дверью, я даже обрадовалась. Гулкими шагами она направилась к кассе, и мне было приятно движение её плотного тела в цветастом халате. А приятно, потому что интересно, тем более, она заговорила, и заговорила достаточно громко, и секунды исчезли.

– Да что ты! Куда мне ехать! Внука провожаю, – объясняла она кассирше. – Целый месяц уже у меня! Кормлю его! Подай, принеси! А сам на диване целыми днями лежит! Я посмотрела, ты представь, Валь, диван новый был – протёр! Я на нём сама ещё толком не сидела. Так, присяду на краешек. А у меня ж ещё забор делают! Это же грязи сколько! Землю вёдрами таскаю! А он лежит, не пошевелится! Он же у меня крутой, Валь! – женщина показала «распальцовку». – Ему же бабушке помочь западло, – она опять показала «распальцовку». – Он такой крутой, что даже пива с бабушкой не выпил ни разу. Ну, я люблю вечерком посидеть. В общем, достал он меня! Курить, говорит, вредно, – она опять показала «распальцовку». – Ничего его не интересует! Я даже курицу зарезать при нём не могла! Топорик спрятал. Угрожать стал. Говорит, а если я тебя топориком тюкну? Поняла, Валь, какой внучок? Вот билет на свои деньги покупаю, он же у нас не работает, ему же западло работать-то, – она опять изобразила «распальцовку». – Не внук, а сундук с говном достался мне. Ладно, пойду.

От сундука меня сразу бросило в жар. Конечно, мне захотелось взглянуть на это непьющее чудовище с топориком. Я вышла вместе с женщиной, ещё дверь ей придержала.

– Спасибо, – сказала она. – Слышала, как тяжело бабушке живётся?
– Слышала, – говорю.
– Что-то я не помню тебя. В гости приехала к кому-то?
– Да у меня тут тоже бабушка жила.
– Понятно, – сказала женщина и осуждающе посмотрела на меня.
– Так я ей всегда помогала, – я зачем-то начала оправдываться. – Она меня гулять не пускала, если я что-нибудь не сделаю.
– А мой из дома не выходит. Лежит, всё какие-то планы строит. В потолок посмотрит, потом запишет что-то. Я как-то в его блокнот заглянула – ничего не разберёшь. Всё зашифровано! Я ему говорю: грабить кого собрался, что ли? Не кого, а что, говорит, банк, говорит, грабить буду. Я даже пенсию перепрятала, думаю, мало ли что. Книгу его взяла, думаю, дай посмотрю, чего читает. Так он налетел на меня как коршун, вырвал, – говорит, это для тебя непостижимо. Но я автора успела запомнить, аферист, наверно, какой-то. Зализняк его фамилия. Разве может быть честным человек с такой фамилией?
– Я знаю одного честного Зализняка, – робко сказала я.
– Честные – это те, кто для народа написал. Пушкин, Толстой. Вот Улицкую люблю. Серьёзная такая женщина. Ты думаешь, что бабушка вообще не читает? Племянница мне как привезёт «Мою Семью» за полгода, учитаться можно. Вот хорошо там люди пишут! И Наташенька Старых, и Володя Гуд, и Нелидова, и Виталина, как её там, не помню, и этот в очках, ещё по телевизору выступает. Есть, правда, чокнутая одна – Егорова. Но она, видно, жизни вообще не знает. Даже жалко человека. Хотя фамилия, вроде, простая…
– А имя? – зачем-то спросила я.
– Да и имя какое-то простое, не помню. Вон у внука моего тоже всё простое, а толку никакого.

В этот момент мы подошли к скамейке, на которой сидел худенький мальчик в очках. И хоть от внешнего мира он был заткнут наушниками, смотрел он вовсе не в мобильное устройство, а в блокнот, и что-то там карандашом помечал.

– Так он ещё школьник? – удивилась я. – А вы говорили – не работает.
– А что, школьникам работать не надо? Каникулы им для чего даны? Я ему так и говорю: лодырем родился, лодырем и помрёшь. Сколько ни учись! – она уже обращалась непосредственно к внуку и толкала его в плечо.

Внук снял наушники и посмотрел на нас.

– Здравствуйте, – сказал он.
– Здравствуйте, – сказала я.

В блокноте его мелькнули записи, что-то похожее на грузинский.

– Иностранный язык изучаете?
– Задачку лингвистическую решаю.
– О! Я знаю, что это такое. Не оторвёшься! Мозги прочищает лучше всякой математики.
– Над этой вот третий день бьюсь – не складывается.
– Не складывается – оставь, проветрись.
– Башка у него пустая! – вмешалась бабушка. Она по-свойски постучала по внуковой голове. – О жизни вообще не думает!
– Он же учится. Ты в какой класс перешёл?
– В десятый.
– А поступать куда хочешь?
– На теоретическую и прикладную лингвистику, – бодро ответил внук.
– Ух ты! Определился уже. Молодец!
– Я ж говорила, он у меня крутой, – она зачем-то опять показала «распальцовку».
– И правда крутой, – сказала я.
– А я вот всю жизнь продавцом работала, – продолжала она. – И горжусь этим. Может, помнишь, магазин на станции был, промтоварный, вон в том домике, сейчас там продукты. Так я в нём продавцом с первого дня работала и до девяностых, пока частник не выкупил. Что ты, меня все уважали! Да и я всех уважала! От взрослого до ребёнка!
– До ребенка? – переспросила я.

Меня бросило в жар, как от сундука.

– До ребёнка, – подтвердила женщина и пригрозила внуку кулаком. – Понял ты, обалдуй? До ребёнка!
– И это правда, – сказала я.

Неожиданно вынырнула электричка. Женщина быстро подхватила рюкзак и ловко приспособила его на спину к внуку. Затем прижала внука к себе, помяла, как игрушечного, всплакнула в него и выпустила.

– Крутой, говоришь, – с гордостью сказала она, глядя на внука.
– Крутой, – подтвердила я.
– Ты толкни его, если заснёт. А то он один раз в депо уехал.
– Толкну, обязательно толкну!

Мы залезли в электричку и, как полагается, стали махать бабушке, а она – нам. Махала она внуковым блокнотом. Хорошо, что оставил, – вернётся, значит.