Карманная чувиха
16.06.2020 19:20
КарманнаяВ прозрачные вечера лета 1958 года на малой плешке, что окружала метро «Октябрьская», царило яростное оживление. Катился мощный вечерний поток сотен студентов трёх больших московских вузов. Подобно бурной реке, он вливался в серое уличное море людей, поглощаемое ярко освещённым ненасытным жерлом метрополитена. Шум и гам от голосов, звонков трамваев и клаксонов машин стоял невообразимый. Натужные звуки висели над площадью, раздражая громадную фигуру бронзовеющего Ильича с вечно протянутой рукой, просящего народ остановиться, помолчать, задуматься.

Среди сотен молодых душ, упивавшихся вечерней вседозволенностью, обитала и душа моего героя, Вадима. Рядом болталась душа друга. Они ждали. Они не просто ждали. Нетерпение чувствовалось в каждом движении. То присядут на парапет, то встанут на нижнюю перекладину, внимательно всматриваясь в поток людей.

– Привет! – пропищал голос откуда-то из-под ног толпы.

Цица оглянулся. На него снизу взирали большие чёрные смешливые глаза.

– Я тебя знаю. Ты вчера был у нас на стрелке, встречал свою Людочку. Так был увлечён, что никого не замечал.
– Извини, но тебя заметить трудно. Только при большом желании и с лупой, – расхохотался Цица, пристально разглядывая маленькую девушку, куколку с большой пышной копной тёмно-каштановых волос, выбивавшихся из-под голубого берета.

Девушка протянула руку.

– Нора. А вот и твоя Людочка, которую невозможно не заметить…

Вадим и Люда обнялись и втиснулись в толпу.

Московский транспорт тех времён очень способствовал сближению душ, но ещё более – сближению тел. Он и сейчас помог, притиснув не Люду, а именно Нору к груди Вадима. Настолько тесно, что лукавые, ласковые глаза, казалось, заслонили для юноши весь мир. Совсем пропала из поля зрения пышная Людочка. Лишь людской шум в троллейбусе доносился до сознания Вадима. И ещё ликующий голос Норы, и ещё волнующая теплота прильнувшего тела. Вадим разомлел, что-то лепетал в ответ.

Очнулся, услышав требовательный, злой возглас Людочки:
– Да приди, наконец, в себя. Развернись поближе, а то мне отдавят все ноги.

Нора меж тем без умолку болтала, не стесняясь, в упор разглядывая Вадима. Сашок молчал, с деланым безразличием поглядывая поверх голов, а Людочка вдруг приняла торжественно-мрачный вид.

Наконец добрались, и компания торжественно уселась за стол в квартире третьего друга, Бориса. Стол был уставлен студенческими закусками – соленьями, картошкой в мундире, варёной колбасой и пельменями. Рядом на буфете незатейливо красовались две бутылки водки и дагестанский портвейн – для дам. Дорогой мамин столовый сервиз и наборы хрустальных рюмок выглядели чужими на празднике студенческого изобилия. Могучий хозяин дома Борис, встряхнув редкую прядь русых волос, широко улыбаясь, провозгласил здравицу, и донжуаны приступили к выполнению заранее составленной широкой программы.

Поначалу не получалось. Люда сидела потухшая, продолжая злиться с троллейбусной поры. А Вадим старался изо всех сил. Ему активно помогал Сашка. Но сегодня веселье не складывалось. Мешало даже не столько раздражение Людочки, а новая подружка Бориса. Она жеманно улыбалась и морщилась, когда слышались солёные шутки. Только крошечная Нора веселилась вовсю, и её звонкий, заливистый смех будоражил компанию. Особенно Вадима.

Это вскоре надоело Людочке. Она окончательно скисла. И через час требовательно попросилась домой. Программа развлечений явно разваливалась. Людочка просила проводить её именно Сашку, поскольку жила с ним в одном доме на Таганке.

У Вадима отлегло от сердца. Сашка пробовал отшутиться, но, как ни отбивался, как ни помогала ему вся компания, ничего не удавалось. Вскоре насупившийся Сашка, глядевший на свою соседку со злостью, исчез во тьме подъезда.

Веселье возобновилось. Борис на правах хозяина и с молчаливого согласия остальных притушил свет, включил патефон, и по дому понеслись таинственные иностранные мелодии. Две пары, тесно прижавшись друг к другу, не замечая никого и ничего, тихо ворковали. Душная атмосфера дома быстро наполнялась сексуальными флюидами.

Наш герой моментально влюбился. Ему хотелось рассказать всему миру о своих нежных чувствах. Только другу, единственному другу – Сашке! Но как? Он боялся ему признаться. Получалось, что как бы увёл чужую подругу. Но Сашка потом первый с ухмылкой спросил о Норе, давая понять, что ему всё известно и он не злится.

Цица (кличка Вадима, сокращение от «Цицерон») был несказанно рад и признателен.

Да, он влюбился. Любовь развивалась как скоротечная чахотка. Они встречались ежедневно. Нора училась на четвёртом курсе Строительного института имени Куйбышева. Цица мчался с «Октябрьской» на «Павелецкую» и переулками выходил на стрелку, где размещался Строительный институт. Там ждал её, маленькую, лучезарную, лучшую из лучших.

Вечера сверкали, как сноп искр. Они шли обнявшись и без умолку говорили. В основном, конечно, романтически настроенный Цица. Он читал стихи, рассказывал экспедиционные басни и истории. Он даже не ждал ответа. Он был влюблён – в своё чувство. Упоённо рассказывал, боясь прерваться, услышать что-нибудь, не соответствующее его настрою. А в ответ в тиши вечерних улиц и набережных раздавался звонкий, беззаботный смех девушки. И её редкие фразы, точнее – вопросы сугубо прозаического характера. Она пыталась понять влюблённого мальчишку. Девушка была явно не романтического склада ума.

Прошло две недели, и Вадим предложил Норе руку и сердце. Она сразу, словно очень ждала, согласилась и в тот же вечер рассказала ему о страшной трагедии, случившейся в семье совсем недавно, чуть более двух месяцев назад. Тогда ушла из жизни её мама. Будучи в депрессии, покончила с собой в квартире, где рядом спали муж и дочь.

– До сих пор папа в трансе, плачет по ночам, – говорила Нора, опустив голову, – а мне вот как-то ничего, – она встряхнула кудряшками. – Даже могу смеяться, целоваться с тобой. Странно, но я не осознаю её смерть. С твоим приходом папа, наверное, успокоится. И за меня тоже… Как ты появился кстати!

Девушка сконфузилась от случайной откровенности. Через много лет Вадим вспомнил это признание, осознавая горький смысл сказанного. А тогда просто не обратил внимания. В те дни трагедия любимой до предела обострила чувства моего героя. Жалость охватила душу. Хотелось защищать и Нору, и её папу, стать их рыцарем. К тому же у них отдельная квартира в Черёмушках. Мелькнула совсем дикая мысль – удрать от родителей, от надоевшей коммунальной квартиры…

В общем, потащил её в загс, что располагался невдалеке, на улице Зацепе.

А через две недели прозвучал марш Мендельсона-Бартольди.

Конечно, присутствовали Сашка и Борис со стороны жениха, а также близкая подруга Норы. Все впятером после загса направились именно к ней – подруге молодой жены. Там их ждали стол и обаятельный муж Толик с набриолиненным пробором и тонкими усиками на кромке верхней губы. Радости Цицы не было предела. Только одно омрачало торжественное состояние – его родители ничего не подозревали. Настолько быстро и тайно закрутил всё это единственный любимый сынок.

Так что как ни было велико желание новоиспечённого мужа остаться с женой один на один в отдельной квартире в Черёмушках, предстояло поначалу решить родительскую проблему.

Снедаемые страхом, Вадим с женой в тот же вечер, не предупреждая, позвонили в дверь родительской квартиры. Жил мой герой в тесной коммуналке на первом этаже большого дома по Пятницкой улице. Открыла парадную дверь соседка. Они вошли в комнату. Первым – сынок, за ним едва угадывалась маленькая женщина. Папа и мама ужинали за круглым столом в центре комнаты, под абажуром. Две пары родительских глаз молча обследовали подругу сына, севшую напротив в юбочке, слабо прикрывавшей красивые колени. И выжидательно уставились на потомка.

Александр Григорьевич, отец моего героя, аскетически сложённый, высокий мужчина с хмурым взглядом уставших глаз, втайне страдавший от неудачной операции по удалению осколков в области живота, полученных в годы войны, – без любопытства отложил вилку, прервав ужин. Мама, полная, розовощёкая Бронислава Семёновна, напротив, сгорая от любопытства, предложила детям отведать домашних котлеток, необыкновенно вкусных и пышных.

– Давайте поедим сначала, уж потом поговорим, – произнесла мама и пошла к буфету за тарелочками и рюмочками. Она сразу догадалась о характере разговора, но явно не предполагала степень легкомыслия сыночка. А его как будто охватил коллапс. Слабость, бледность, похолодание конечностей. Какой-то голос внутри буквально кричал: немедленно прекрати балаган, представь девушку как невесту!

Но судьба уже бесповоротно всё решила за него.

– Папа, мы поженились, – дрожащим голосом произнёс сын. – Сегодня нас расписали в загсе.

Звякнула о тарелку упавшая вилка. Ставшая настолько тяжёлой, что её веса не выдержали крепкие мамины руки, когда-то, в 1943 году, чуть не удушившие на рельсах громадного мужика, пытавшегося её изнасиловать. Тогда она спасала детей, стоявших рядом и оравших от страха. Теперь спасать было поздно.

– Сыночек! Да как же так. Сколько же вы друг с другом знакомы? Вы же так молоды, не знаете жизнь! – вскричала в сердцах Бронислава Семёновна.

Последовал короткий всеобъемлющий ответ:
– Мам! Мы любим друг друга. Как вы не понимаете?

Отец молчал. Новоиспечённая жена тоже. Она сидела спокойно, с достоинством оглядывая родителей мужа и их комнату, свидетельствовавшую о скромном достатке семьи. Настолько спокойно, что на губах Брониславы Семёновны замерли все возникшие у неё вопросы.

И тут молодая жена внезапно выложила главный козырь.

– Мы на самом деле любим друг друга, ну что вы так волнуетесь. У меня недавно умерла мама, папа очень переживает, и я планирую жить втроём с папой, в большой отдельной квартире в Черёмушках. Я ему вчера всё рассказала, и он не возражает. Он даже рад. Только не хочет никаких свадеб. Ну, вы понимаете! Не время.

Это была самая длинная её фраза.

Отец молча встал. Он понимал, что назад дороги нет и потому увещевания бесполезны – попросту сотрясение воздуха. Взял папиросы, подошёл к двери, надел куртку и, открыв дверь, обернувшись, тихо произнёс:
– Лайдак ты, сынок.

Это труднопереводимое еврейское слово. Нечто вроде «куклы с опилками» – бездельник, пустой человек. Но его сын знал перевод. Смолчал, крепко закусив губы.

Вадима потянуло к отцу. Объясниться, рассказать, получить ласку, поддержку. Но он боялся резких слов. И всё же встал и вышел.

Отец стоял возле дверей и курил беломорину. Мама запрещала ему курить – сильно болел живот после трёх операций.

Александр Григорьевич молча смотрел на сына. Ещё далеко не старый (ему шёл 48-й год), но уже сдавшийся человек, напрочь забывший о существовании светлых периодов в жизни. Перед войной, в 1936 году, успел пожить счастливо. Получил 15-метровую комнатёнку возле Преображенского рынка. В то прекрасное время преподавал токарное дело в техникуме. Любил работу, учеников и нередко получал грамоты от начальства. Даже стал готовиться к поступлению на заочное. И тут война. Все планы рухнули.

Повестка на фронт пришла в первые же дни. Через полгода – осколочное ранение в живот, две операции. Восстановление и опять фронт… И раскрывшаяся рана прямо на передовой. Вновь операция, после которой приходилось жить с постоянной болью. В нищете послевоенных лет невзгоды сыпались одна за другой. Пробовал одно, второе, третье дело. Ни сил, ни возможностей не находилось. Выручала крепкая, любящая, неунывающая жена, тащившая на могучих плечах всю семью. А он сник. Стал злым, раздражительным, и только мечта о славе детей, особенно сына, поддерживала и нравственно, и физически.

И вот тебе на!

Вадим осторожно подошёл к отцу.

– Пап, но ведь и вы в девятнадцать лет полюбили друг друга и поженились сразу. Так мама рассказывала.
– Что ты сравниваешь, – глухо проговорил отец. – Мы не имели ни крыши, ни куска хлеба. Спали на полу в передней у моей сестры. А ты? Захотел лёгонького?

Сын потупил очи. Он мучился сознанием того, что квартира жены и в самом деле повлияла на его решение.

– Но ведь я люблю, – искренне и воодушевлённо начал говорить сын, – честное слово, люблю. Папа, поверь мне. Через год Нора окончит институт, и мы уедем. Геологу нечего делать в Москве. А пока поживём у её отца в квартире. Он не может там находиться один, очень мучается.
– Ади ты мой, Ади, – вдруг по-еврейски нежно назвал сына отец, обнял и привлёк к себе. – Тебе только двадцать один год, ну какой ты муж, подумай. Ты там станешь мальчиком на побегушках. А когда испортятся отношения, это часто бывает, – тебя попрекнут. Поверь, такое обязательно наступит. Потому что ты добрый и мягкий, но не гордый, не сильный. Такими помыкают. Пойдём! Выпьем твоё шампанское.

Так началась семейная жизнь студента пятого курса. Утром, проглотив пару-тройку бутербродов с дефицитной колбасой из закрытого распределителя (папа жены был крупным специалистом в военном производстве), запив их крепким чёрным чаем и поцеловав Нору, Цицерон бежал в институт. И торопил лекции, мечтая быстрее добраться домой, к жене.

Ещё в первый вечер знакомства тесть быстренько деликатно удалился с маленького праздничного ужина на кухне, почувствовав себя лишним. Как же Вадим был ему благодарен, когда тихо закрылась дверь в спальню тестя…

Ну вот! Во рту сразу всё пересохло. Кровь застучала в висках. Наконец-то одни. Нора тоже почувствовала наступление критической минуты. Поднялась и, боясь встретиться взглядом с мужем, делая вид, что ничего не происходит, стала убирать со стола посуду, закуски.

– Пойдём, я не могу больше…
– Ты иди и расстели диван. Я скоро.

Двигаясь словно лунатик, подстёгиваемый острым ощущением, Вадим уже через пару минут лежал под шёлковым пуховым одеялом, дрожа от нетерпения. Послышался шум воды в ванной. Он представил, как тёплые струи стекают по обнажённому телу. И задрожал ещё больше. Неистовая волна возбуждения охватила сознание. Не заметил, как она вошла, лишь увидел в свете ночника мелькнувшие плечи, груди и протянул руки.

Дальше всё произошло молниеносно. Бурное соитие, неистовые ласки, сухие, растресканные губы, извержение и… какое-то неприятное чувство.

Нет! Он не был мальчиком. Случались встречи и до Норы. Но они были скомканные, нередко пьяные, где-то в тёмных углах чужих квартир. А тут вдруг его остро пронзило странное чувство.

У неё кто-то уже был! В девятнадцать-то лет! Она ничего не сказала… Что делать дальше?

Страсть не ушла, и руки продолжали её гладить. Но эти вопросы…

Я, оказывается, не первый у жены… противно…

Нора лежала молча. Она уже испытывала эти ощущения, и тогда они доставили большое удовольствие. Она и сейчас их ожидала. Но ничего не почувствовала. И не столько от молниеносности, сколько от страха перед неизбежными вопросами.

Но муж молчал, и только его руки продолжали ласкать тело жены. Молчание затягивалось. Спасло положение вновь обострившееся чувство у мужа. Второе соитие было продолжительным и нежным, вызвало обоюдное удовлетворение желаний. Но не настолько, чтобы отменить вопросы. С тем и уснули.

А утром всё повторилось. Так же молчаливо и бурно. И вновь без вопросов со стороны мужа. Зато у неё они возникли. Совсем другого рода. Сравнение сексуальных ощущений было не в пользу говорливого Цицерона.

«Что делать?» – пронеслась у неё мысль. Ведь так теперь будет всю жизнь. Наверное, всю жизнь. Хотя почему всю?..
Последняя мысль подняла ей настроение. Норочка отвернулась и притворилась спящей.

Мой нынешний городской читатель, вам эта надуманная проблема кажется пустяковой. Но в 50-е годы она очень волновала молодёжь, особенно на провинциальных просторах России. Нередко даже приводила к трагическим, смертельным событиям.
«Прочь, прочь, – встряхнул головой Вадим, выйдя на улицу. – Я же современный человек. Что было, то прошло и не вернётся. Ведь мы же любим друг друга».

Сашка встретил его с хитрой ухмылкой.
– Ну что? Как семейная жизнь? Накувыркался? Я думал, ты дня три не покажешься.
– Ты же знаешь, курсовые на носу, – натянуто улыбаясь, ответил Цица.

Подошел Борис. Сашка продолжал:
– Ты не увиливай. Когда сабантуй устроишь?
– Какой сабантуй! Ты же знаешь, у неё недавно мать умерла.
– Ну ты счастливчик! Надо ж так устроиться. В лучшем районе, в отдельной квартире, да ещё без тёщи. Ну а тестя мы тебе поможем убрать. Борю подошлём…

Вмешался Борис. Как обычно, важно и серьёзно спросил:
– А кто он? Чем занимается?
– Не ведаю. На столь серьёзные темы ещё не успели поговорить, но какой-то важный чинуша, каждое утро за ним приезжает «Волга».
– Ты знаешь, – продолжал Борис, лукаво улыбаясь, – с твоей женой, оказывается, хорошо знаком Володька. Помнишь его? С геофизического отделения. Я позавчера случайно рассказал ему о твоей скоропалительной женитьбе. А он вдруг расхохотался и сказал, что был знаком с Норой почти год и что в компании все называют её карманной чувихой. Надо же, как мир тесен, – ехидно заметил Борис.

Это замечание больно кольнуло Цицерона. Внезапно всплыли ночные вопросы.

…В тот день сбежать с лекций домой было просто невозможно. Вадим ёрзал от нетерпения и мучившей его мысли: «Как там моя… карманная чувиха?»

Тьфу, чёрт! Вот привязалось.

Вадим вспомнил лукавую усмешку Бориса и скандально известного Володьку-геофизика. Карманная чувиха. Известная многим… Ну и что? Она ведь у меня тоже не первая… Успокойся, Вадим. Что было, то ушло. Навечно!

Он ворвался в подъезд и на одном дыхании взбежал на пятый этаж. Коротко засмеялся в ожидании счастья. Позвонил в дверь. Долго никто не открывал. Потом послышались тихие, крадущиеся шаги, возня с цепочкой, и на пороге показался тесть.
– А где Нора? – неожиданно тихо спросил Вадим.
– Ну что, вот так сразу? В дверях? – с печальной улыбкой произнёс Семён Григорьевич, отойдя в сторону и пропуская зятя. – Ты сначала войди, разденься. А в общем-то, я не знаю, где она. Наверное, в институте.

И, повернувшись, ушёл к себе в комнату.

Воцарилась тишина. Радость мгновенно исчезла. Почему-то на цыпочках зять прошёл в свою комнату. Включил радио и уселся в кресло. Безучастно просидев с десяток минут, вспомнил, что надо срочно готовить расчёты по нефтепромысловой геологии, зубрить петрографию. Но собраться всё не мог. «Где же она? – носилось в голове. – Занятия ведь кончились, говорила, что к четырём, и обещала сразу домой».

И тут вдруг снова всплыли слова Бориса… Карманная чувиха. Кольнуло сердце, радость растворилась окончательно. Нет, надо за стол. Считать и чертить. Иначе не успею.

В дверь робко постучали, раздался голос тестя.

– Не хотите почаёвничать со мной?

Через десять минут они сидели за кухонным столом, заставленным закусками, где гордо выделялись баночка рижских шпрот, нарезанный ломтиками лимон и бутылка армянского коньяка, бережно принесённая тестем. После второй маленькой рюмочки Семён Григорьевич, порозовев и наотрез отказавшись от третьей, пустился в воспоминания.

Он ни о чём не спрашивал молодого собеседника. А тот интуитивно чувствовал – одинокому стареющему мужчине очень нужно выговориться. Выплеснуть горечь и боль, накопившуюся в душе человека, внезапно потерявшего единственное родное существо. Жену! И на старости лет оказавшегося беспомощным, никому не нужным. Он смотрел сквозь пенсне прямо в глаза юного зятя, совершенно чужого ему человека, и всё говорил, говорил, говорил…

Вадим молча слушал, охваченный непонятной тревогой и жалостью. Не перебивал, даже когда разговор касался Норы. Ему показалось, что вообще слова о дочери были главными в речи тестя. Он трижды возвращался к этой теме. Словно извинялся…

– Мы слишком любили свою единственную дочь. А потом так случилось, что потеряли её. Упустили… Вот жена и не выдержала.

Вадим закусил губу, но не стал переспрашивать. Сверлила идиотская мысль: «Они упустили, а я теперь буду мучиться, разгребать…»

Мой юный герой ещё не ведал, как сложен мир пожилых людей. Никогда с ним не соприкасался. И потому откровения чужого человека, прожившего большую жизнь и вдруг открывшего душу, потрясли глубиной и хитросплетением отношений, разнообразием чувств и мыслей.

Он сидел не шелохнувшись, впервые почувствовав, как трагичен мир. Как в этом взрослом мире чуть ли не ежедневно происходят маленькие и большие затмения, заслоняющие свет, погружающие людей в отчаянную борьбу за счастье. А те, кто отказывается от борьбы, – погибают.

Это было его первое затмение. Горечь охватила юного Цицерона и больше не покидала его до конца дней.

Леонид РОХЛИН,
г. Волоколамск, Московская область
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №21, июнь 2020 года