Недавно наводил порядок в ящиках стола, и вдруг из папки с какими-то распечатками выскользнула старая институтская тетрадка. Конспекты по философии, 1995 год. Я открыл их и улыбнулся. Целая жизнь пронеслась перед глазами.

Этот предмет любили все. Бездельники – за то, что философия шла первой парой и лекции удобно было прогуливать. «Ботаники» обожали философию, потому что Татьяна Ивановна ставила зачёт «автоматом» за активность на семинарах. А другим преподаватель намекала: «Можете не ходить на лекции. Ничего, вскрытие всё покажет». «Вскрытием» преподавательница называла сессию, когда из милой юморной тётки она превращалась в гарпию. Татьяна Ивановна отмечала присутствующих на парах, поэтому мы с друзьями не часто рисковали прогуливать философию.

Однажды отмечали в общаге чей-то день рождения, гуляли допоздна. Утром меня разбудил сосед.

– Вставай! – тряс меня Макс изо всех сил. – Философию проспим!
– Забей, – попытался я спрятаться в подушку. – Башка раскалывается.
– Тебе-то хорошо, – воззвал к моей совести однокурсник. – А я уже три раза забивал. Наверняка у Танечки уже в чёрном списке. Вставай, на остановке пивка купим!

Мысль о целебном напитке заставила меня принять вертикальное положение. Купили на остановке по бутылочке и, дожидаясь автобуса, быстро их опорожнили.

Когда оказались у дверей вуза, лекция уже длилась минут пятнадцать. Макс полез за студенческим билетом и вдруг принялся отчаянно шлёпать ладонью по карманам.

– Блин, «студак» забыл!

Без студенческого пройти в институт не представлялось возможным – правила доступа ужесточили. Я полез за своим билетом и взглянул на однокурсника ошалевшими глазами.

– И я тоже.

Ну вот зачем вытряхивал накануне содержимое сумки? Ведь прекрасно знал, что всё равно загляну туда не раньше завтрашнего дня. Эх, опыт – сын ошибок трудных.

– Ну что, возьмём ещё пивка? – предложил другу.
– Нет, – отрезал Макс. – Полезли в окно.

План Макса выглядел безрассудно, но изящно. Лекции по философии проходили в аудитории на первом этаже, окна выходили на оживлённую улицу. Осенью и весной студенты на переменах распахивали их, порой сидели на подоконнике, наблюдая за человечеством, спешившим по тротуару, и вдыхали соблазнительные ароматы из соседней булочной. С началом лекций створки прикрывали, но не запирали на щеколды. Правда, окна располагались высоковато, и кто-то должен был подсадить другого. Я решил, что подсажу Макса, а потом попробую как-нибудь залезть.

Сцепил ладони в узел, как нас когда-то учили в секции ДОСААФ, Макс поставил на них одну ногу, оттолкнулся и залез на карниз. К счастью, окно оказалось закрыто не плотно – однокурсник распахнул створку и просочился в аудиторию. Спустя секунду оттуда послышался оглушительный хохот.

Несколько раз я подпрыгивал, чтобы ухватиться за карниз, но ничего не получалось.

Наконец сверху показалась опухшая рожа соседа.

– Давай руку!

Я забрался наверх, и тут раздался треск – острый угол карниза вырвал клок на рукаве куртки. Только этого не хватало! Наконец вполз в окно. Первое, что увидел, – лицо совершенно обалдевшего лектора.

– О, ещё один! – воскликнула Татьяна Ивановна.

И снова волны гогота пронеслись по аудитории.

– Наша сегодняшняя лекция уникальна визуальным сопровождением, – продолжала преподавательница. – Только что я рассказывала вам об идеях афинских киников. Антисфен полагал, что жить следует максимально просто – подобно бездомным собакам. И вот вам живой пример. Двое нетрезвых студентов лезут в окно в рваной одежде, чтобы постичь глубины философии. Настоящие киники! Диоген бы одобрил.

Под смех однокурсников мы заняли места. Потом нас с Максом ещё долго величали Диогеном Первым и Диогеном Вторым. Как выяснилось позже, наш благородный порыв Татьяна Ивановна всё же оценила. Не всякий препод может похвастаться, что к нему на лекцию студенты пытаются проникнуть даже через окна, превозмогая лень и похмелье.

Однако зачёт по философии оказался кошмаром. Требовалось выучить все «сущности», «эйдосы» и «абсолюты», хотя даже умение не запутаться в этих терминах уже считалось сродни подвигу.

– Это подозрительно, – изрёк Макс, сходя с ума от феноменологии Гуссерля.
– Что подозрительно? – не понял я.
– Ты заметил, что философы почему-то разбиты на «сладкие парочки»? Аристотель – Платон, Лейбниц – Спиноза, Гоббс – Локк, Кант – Гегель? Теперь понятно, кто составлял эти учебники.
– На самом деле всё проще, – усмехнулся я. – Если первого получится выучить, второй тебя точно добьёт – контрольным выстрелом в голову.
Однако смешного мало. Я с трудом разобрался в хитросплетениях древнекитайской философии, но по-настоящему сломался на Льве Платоновиче Карсавине. Брат известной русской балерины выел мой мозг. Я отказывался понимать, что пишет этот человек и почему он до сих пор мучает молодёжь.

На выходные приехал домой, чтобы ничто не мешало готовиться к зачёту. Открыл карсавинскую «Философию истории» и взмолился маме:
– Почитай вслух. Больше не могу, в меня не лезет!

Мама открыла синий томик.

– «Как совершенное всеединство, человечество – единство себя самого в несовершенстве, усовершении и совершенстве. Оно и становится совершенным и уже совершенно. Как становящееся совершенным, оно несовершенно, хотя эмпирически и завершено, ибо усовершение выводит за область чистой эмпирии, усовершая её самоё. Но и как несовершенное всеединство, человечество, будучи эмпирически завершённым, вместе с тем и завершается…» Боже мой, что за белиберда?
– Эту белиберду мне сдавать через два дня.

Разумеется, по закону подлости мне попался билет именно с Карсавиным.

– Всеединство… Усовершенствование… – блеял я. – Становление всеединых качествований-личностей…
– Ладно, – вздохнула Татьяна Ивановна. – Вижу, что хотя бы читал.

Я получил долгожданный зачёт и был не столько счастлив, сколько опустошён. Хотелось поскорее доползти до кровати и забыться сном. Ночью мне снился Лев Платонович Карсавин в балетной пачке.

Но не всем так везло. Однокурснику Боре философия, выражаясь современным языком, совершенно не заходила. До поступления в институт Боря работал на заводе, и его пролетарское сознание никак не могло уловить взаимосвязь между понятиями «сущность» и «существование» в экзистенциализме. Он ходил на пересдачу раза три.

– Ну не врубаюсь я в этот ваш экзисоциализм! – ныл Боря. – Кто его только придумал? Издеваются очкарики над рабочим человеком! При СССР такого точно не было.
– Один из основоположников экзистенциализма, Жан-Поль Сартр, всегда защищал рабочий класс и симпатизировал Советскому Союзу, – возразила экзаменатор. – Приезжал в СССР, читал лекции.
– Сущности. Существование… Субъекты, объекты… Сдохнуть можно!
– Борис, вы кем работали? – потеряла терпение Татьяна Ивановна.
– Фрезеровщиком.
– Вас кто-нибудь ценил на работе?
– Да почти никто. Разве что бригадир, дядя Коля. С получки всегда угощал и меня учил так же поступать.
– А дядю Колю уважают?
– Ещё бы! – воскликнул Борька. – Он даже на доске почёта висит.
– Вот, Боря, смотрите: должность дяди Коли и его авторитет – то же самое, что существование и сущность в экзистенциализме, – объясняла Татьяна Ивановна. – То есть сущность, в отличие от существования, надо ещё выпестовать в себе, понимаете? Дядя Коля вам приказывает в рабочее время, а после работы вы с ним выпиваете. Это значит, что вы с ним как субъект и объект не противоположны, а пребываете в некоем единстве. Именно об этом говорит экзистенциализм.
– Вот почему так не написано в учебнике? – охнул Боря. – Теперь сразу понятно: экзисоциализм – хорошая философия. Простая, жизненная!

…Я листаю старую тетрадку и перечитываю наиболее яркие выражения мудрецов прежних эпох. «Мир создан из переизбытка божественной любви». Интересная мысль. А вот ещё одно любопытное изречение: «Смех рождается из-за недостатка внутренней красоты». С этим я бы поспорил. И вот почему.

Знакомая не так давно поделилась неожиданным открытием. Забытые конспекты и дневники, дурацкие рисунки на полях и застрявшие между страницами наивные признания в любви обладают одним секретом, одной общей волшебной силой. Как бы вам ни было грустно и плохо, всякий раз, когда вы открываете эти послания из юности, вы невольно улыбаетесь. Всегда улыбаетесь.