Если бы наши внуки, которых ничем не удивишь, знали, как мы в детстве радовались каждой игрушке, настоящей, «городской», магазинной! Я родилась в 1955 году, всего лишь через десять лет после войны. Чем мы в бедной послевоенной деревне играли? Пряничными куклами, связанными из старых кофт, а мальчишки – деревянными автоматами и пистолетами. Поэтому каждую свою «городскую» игрушку я помню до сих пор.

Первое, что мне запомнилось, – резиновый лыжник со свистулькой на спине. Играть с ним было не очень интересно, ручки-ножки у него оказались приклеены к телу, поэтому одевать-раздевать куколку я не могла, просто пеленала её в тряпочку.

Мне было пять, а брату Саше – два года. Вместо шапочки ему надевали на голову клетчатый шерстяной платок. Однажды вечером, когда топилась печка-столбянка, Саша схватил этот платок и бросил в печь. Родители вскочили, вытащили платок кочергой, но носить его было уже нельзя. Обгорелую тряпочку мне отдали играть, вот в неё-то я и пеленала своего лыжника.

В детстве мне пришлось три года провести вдали от дома, в детском отделении Костромского госпиталя инвалидов Великой Отечественной войны. Причём больше в лежачем положении, чем в ходячем. Как-то раз я там простудилась, и меня, шестилетнюю, из общей палаты перевели в изолятор.

Я лежала там совершенно одна и очень грустила. Однажды пришла медсестра и вручила мне кулёк с конфетами и самое настоящее чудо – «городскую» куклу с головой из папье-маше. Пусть она не моргала глазками и не пищала «мама», как у других девочек, зато была с косичками и одета! Одета в какой-то национальный костюм, то ли в белорусский, то ли в прибалтийский, – вышитая кофта, чёрная безрукавка и полосатая юбка. А на ножках – самые настоящие туфельки!

Оказалось, ко мне неожиданно пришла тётя Маша, папина сестра, которая жила в деревне недалеко от Костромы. Поскольку я лежала в изоляторе, её ко мне не пропустили, только принесли передачу. Не знаю, куда потом исчезла эта кукла, – стёрлось из памяти.

У многих девочек в палате были крошечные пупсики в ванночке. Девчонки играли, а я завидовала, мне до ужаса хотелось такую же игрушку. А ещё хотелось иметь медведя. Были тогда такие: небольшой твёрдый коричневый плюшевый мишка, сзади у него торчал ключик, а в лапах – бутылочка. Заведёшь мишку, он мотает головой и подносит к пасти белую бутылочку, якобы с молоком. И рычал при этом.

Медведь у меня потом появился, только немного другой – не коричневого цвета, а зелёного, и бутылочки у него в лапах не было. Но после завода ключиком он так же рычал, мотал головой и перебирал лапами. Кто мне подарил этого мишку, я не помню.

Зато память сохранила, как ко мне приехала мама и привезла ещё одну «городскую» куклу – большого голого пупса. Руки у него поворачивались, ножки были на резинках, а голова держалась за счёт груза внутри туловища. Быстро я наигралась этим пупсом, ведь мне не во что было его одеть. Спеленала в больничную пелёнку раз, спеленала два и потеряла интерес. Посадила на тумбочку, ходячие девочки попросили куклу поиграть, а вернули ручки, ножку и туловище с головой – всё по отдельности.

Первый раз меня положили в госпиталь в пять лет, а выписали в семь. Я и в первом классе отучилась прямо в госпитале, лёжа в гипсе ниже пояса. А на каникулы отпустили, когда я уже заново научилась ходить. Потом в деревне уже и в классики скакала, и через верёвку прыгала, и бегала не хуже здоровых подруг.

Однажды я чем-то занималась, сидя на крыльце своего дома, а мама, проходя мимо, вдруг спросила:
– Нина, а где же та большая голая кукла, которую я тебе привезла?
– А её девчонки в палате сломали, – беспечно ответила я.
– Ну вот, – вздохнула мама, – а я за этой куклой за двенадцать километров в Гариловское пешком ходила.

Ох, как мне стало стыдно! И как жалко бедную мамочку! Я едва сдержала слёзы. И запомнила этот момент на всю жизнь.

В деревне у меня была подружка Галя, года на полтора старше. Как-то раз мама уехала по делам в соседний городок. Ближе к вечеру я сидела в доме у Галки, когда вернулась из райцентра её мать, тётя Нюра, и привезла Гале ведёрко и совочек. Вы скажете, большие уже были девицы, чтобы ведёрками играть, – одной семь, другой почти девять лет. А вот и нет. Это ж вам не современные пластмассовые ведёрки из песочницы, а большие, литра на три, металлические, разрисованные цветами, с деревянной ручкой.

Ах, как чудесно пахло краской Галькино ведёрко! Я тут же захотела такое же, ведь с ним можно и за малиной на раскорчёвку ходить, и за горохом в колхозное поле.

– Нина, а ты почему домой не идёшь? – спросила вдруг тётя Нюра. – Там твоя матка приехала, тебе такую же бадейку привезла.

Ох, как я припустила!

Прибежала домой, а там меня ждали и ведёрко, и совок, и мячик, и даже скакалка. Настоящая зелёная резиновая скакалка с деревянными ручками, не то что та разлохмаченная верёвка, через которую мы прыгали.

Добавлю в бочку мёда и маленькую ложку дёгтя. Два раза я убедилась в том, что и бьёт резиновая скакалка больнее, чем верёвка. Первый раз мне попало ею за то, что я изгрызла шерстяную кофту. Была у меня в детстве такая странная привычка – всё грызть. А второй раз уж не помню за что.

Куда потом исчезли все мои игрушки, я не знаю. Не берегла я их, как, наверное, большинство детей, в какое бы время они ни жили. Оглядываясь назад, понимаю, что моё деревенское детство совсем не было обездоленным. Несмотря на то что отец рано ушёл из жизни, мама старалась, чтоб трое её детей ни в чём не уступали другим. И велосипед «Школьник» у нас был, хоть и с рук приобретённый, а потом взрослый велосипед. Позднее у брата Саши и мотоцикл появился.

У каждого поколения свои игрушки. У моих детей это были большие машинки, и даже такая, в которую можно сесть и проехать по двору. Настольные игры, музыкальные инструменты, масса книг… Да чего только у них не было!

У старшего внука тоже было множество игрушек, но сейчас ему уже 19. А вот младшему, девятилетнему, ни машинки, ни мячики не нужны, ему интересна только электроника. Когда я пытаюсь рассказать ему, как радовалась в детстве каждой игрушке, он не хочет даже слушать. Ну что ж, видимо, просто наши внуки – дети своего времени, а мы – своего.