– Каринэ Александровна, вы выросли в самом центре Москвы, в одном из арбатских переулков. Это правда, что в одной комнате тогда ютилась вся ваша большая семья?
– Да, жили впятером. Бабушка, мама, дядя, папа и я. У нас была изумительная коммуналка, где все соседи меня обожали, нянькались со мной, и за каждым столом для меня находилось место. Вероятно, именно это и повлияло на моё отношение к миру. Меня все очень любили. Особенно нянька Наташа Георгиева, которая всего на десять лет старше. Когда-то она возила меня в колясочке по Арбату. И, хотя квартиру давно расселили, знаю, она и сейчас отслеживает мои успехи. Помню, когда мой папа, по профессии художник-оформитель, работал с квартирой маршала Ивана Баграмяна (тогда не было слова «дизайнер», но папа занимался именно этим), я бегала по пяти комнатам, распахивала все двери и спрашивала: «А это чья?» – поскольку привыкла, что в каждой комнате живёт отдельная семья. А маршал Баграмян отвечал: «Моя». И я ему сказала: «Ты один в пяти комнатах, а у нас пятеро в одной. Давай меняться!»

– В коммунальной квартире жили представители разных народов?
– Во дворе жила большая татарская семья. Мамин пациент дядя Паша, русский деревенский человек, строил нам дом на дачном участке. Если я заболевала, меня лечила соседка, еврейка Раиса Абрамовна. Я росла в обстановке, которая вызывает доверие к миру. О том, что люди бывают разными, мне известно сызмальства, и это лишь развивало мою любознательность. У нас в стране действительно сложилась такая цивилизация, что этнический и конфессиональный факторы не играют роли в человеческих взаимоотношениях и солидарности общества. Кстати, мы не одни такие. Иранцы тоже гордятся и трепетно относятся к этническому и конфессиональному многообразию своей страны. Их цивилизация чем-то похожа на нашу. Мне нравится знакомиться с человеком другого этноса, ведь у каждого народа есть знание общечеловеческой тайны. И когда мы встречаемся друг с другом, то соединяем кусочки этой тайны.

– Ваш отец – участник Великой Отечественной, сражался на передовой, защищал Кавказ, участвовал в Иранской операции. А ведь у его предков тоже богатая судьба, связанная с историей Армении.
– Мой папа родился в 1924 году в маленьком армянском городе Нор-Баязет (Новый Баязет), который основали в том числе и его предки. Сейчас этот город называется Гавар, в советское время назывался Камо. Когда папа был ребёнком, семья переехала в Ереван. А уже после войны, в 1955-м, папу, талантливого художника-оформителя, отправили в Москву разрабатывать стенды для Международной выставки, в которой участвовал Советский Союз. А папа был очень красивый, такой типаж французского киноактёра Жана Маре – тёмно-русый, не армяноидный. Знакомые пригласили его на премьеру в Большой театр, и там он познакомился с моей мамой. В итоге папа остался в Москве. К сожалению, родители развелись, когда мне было три года, но отношения оставались очень хорошие, я навещала его в Ереване. Замечу, что у меня была замечательная мачеха! Тёте Марго я многим обязана.

– Но ведь и со стороны мамы в вашей семье очень древняя история. В том числе и трагическая. Правда ли, что ваш дед подвергся репрессиям?
– Я подробно изучала историю своего деда, отца матери, который был арестован и расстрелян в Тбилиси. Он являлся членом Закавказского ВЦИК. В тридцать восьмом, после этой трагедии, бабушка, опасаясь ареста, бросила всё и уехала в Москву. Там уже жили две её сестры, художница и актриса. Бабушка в тридцать лет овдовела и больше не выходила замуж, поскольку сильно любила деда. Впоследствии я изучала реальную подоплёку тех событий. Возникли подозрения, что арест деда являлся специфической местью, связанной с внутрипартийной борьбой. Так что моё отношение к сталинскому периоду начало складываться в восемнадцать лет. В Институте стран Азии и Африки, где я тогда училась, один из преподавателей тайком дал почитать «Архипелаг ГУЛАГ». Меня удивила эта книга и насторожили цифры. Солженицын пишет о 60 миллионах, которых погубил Сталин. Я задумалась. У меня дедушка был репрессирован, а вот у многих, кого я знаю, нет репрессированных родственников. Но во время Великой Отечественной погибло 27 миллионов, и это коснулось каждой семьи. Получается, 60 миллионов тем более должны оставить глубокий след! Значит, цифра у Солженицына странная, в ней присутствует элемент манипуляции. Я стала относиться к ней критически. И, несмотря на личную боль, задавала себе вопрос: а из чего вообще складывается наше представление о сталинизме? И ещё один вопрос: а нет ли здесь аналогии с историей Ивана Грозного? Я не говорю, что Сталин был зайкой с ушками, но, судя по тому, какую напраслину возвели на Грозного, какую ужасную роль сыграл в этом историк-западник Карамзин, можно проводить параллели.

– Считаете, что русскую историю намеренно оболгали?
– Я разбирала для себя именно ту эпоху – «длинного XVI века». Есть прекрасная книга Валерия Мазурова «Правда и ложь об Иване Грозном». Среди прочего там разбирается миф о том, как в Великом Новгороде опричники баграми заталкивали тонущих людей в Волхов. Ясно, что это басни, сочинённые людьми, которые никогда не бывали в Новгороде. Событие происходит в начале января, в это время Волхов покрыт льдом. Сложно представить описанный западными сочинителями январский Волхов, красный от крови. Это всё исторические поклёпы, созданные для того, чтобы показать, какая у нас плохая страна и какой рабски покорный народ. Ну, сравните наш народ с французами! Французов представляют свободолюбивыми и непокорными, но они сдались Гитлеру через два месяца! А у нас два месяца дом Павлова в Сталинграде немцы не могли взять! Мне очень не нравятся эти поклёпы. Это несправедливо по отношению к нашей стране, к нашей цивилизации.

– В вашей семье много художников. О папе вы уже рассказали, а ещё брат вашей бабушки – известный парижский живописец Бунатян.
– Это старший брат моей бабушки, он фигурирует в каталогах как Леонардо Бенатофф. Являлся другом Сергея Сахарова – иеромонаха, архимандрита Софрония, известного православного деятеля за рубежом. Был учеником Петра Кончаловского и Филиппа Малявина, женился на дочери Малявина.

Старшая сестра моей бабушки занималась прикладной живописью – расписывала посуду и батики. Она, женщина утончённая, классический персонаж серебряного века, с гордостью говорила: «Я была стахановка!» Во время войны Советский Союз поставлял союзникам натуральный шёлк, для этого делались альбомы, вроде каталогов моды. Она показывала манекенщицам, как нужно позировать, но в итоге фотограф решил снимать её саму. И теперь у нас в семье есть альбом, где она демонстрирует советские шелка, которые сама расписывала.

– А чем занималась ваша мама?
– Мама была врачом-стоматологом и преподавала. Оказалось, что у неё феноменальные способности к языкам. Армянский выучила за два месяца для того, чтобы, будучи в Ереване, разговаривать со своей свекровью. И монгольский мама выучила за очень короткий срок, когда работала в Монголии со вторым мужем, моим отчимом. Уже через полгода она свободно на монгольском читала лекции в медицинском училище.

– Хотелось бы побольше узнать и о вашем супруге.
– Андрей Дмитриевич Геворгян родился в 1945 году в Тегеране, но с двух лет жил в Москве, где мы и познакомились. Его уже нет в живых. Он был композитор, окончил струнный факультет Московской консерватории, брал частным образом уроки у Альфреда Шнитке, немного занимался у Родиона Щедрина и потом попал в класс к Араму Хачатуряну. Его талант оркестровщика отмечал даже Эмиль Гилельс. Брат моего мужа, Евгений Геворгян, писал музыку к сериалу «Место встречи изменить нельзя», а вдвоём они сочинили музыку к фильму Говорухина «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо». Андрей ещё написал музыку к двум десяткам кинофильмов, создал балет «Одиссея»… Он наполовину армянин, на четверть русский, на четверть украинец. Но во внешности и характере моего мужа наиболее сильно проявлялись русские северные черты, кровь варягов. Он был похож на своих предков – например, плавал в Балтийском море при температуре +11! Я мёрзла, а он говорил: «От скал тех каменных у нас, варягов, кости». Но для московской богемной публики Андрей Геворгян оставался армянином, все считали, что его темперамент – армянского происхождения. Однако, когда он приехал в Ереван, понял, что таких страстных армян там нет. Это русская, славянская кровь такая сильная. Русские люди – страстные.

– Ваша дочь пошла в папу или в маму?
– Муж передал ей свои черты северянина. Дочь окончила РГГУ и педагогическое училище. Знает несколько языков – английский, немецкий, в принципе, владеет французским. Сейчас овладевает армянским, но смешно на нём говорит – с русским акцентом. Собственные дети над ней смеются. Дочь серьёзно увлекалась конкуром – верховой ездой. Профессионально изучала кинологию, она очень любит животных, особенно охотничьих собак. Сейчас не работает, здоровье подкачало. Но главное – она замечательная мать своих детей, моих внуков.
Внучке двадцать один год, недавно поступила на вокальное отделение Ереванской консерватории. У неё большой диапазон – сопрано и меццо-сопрано. Внуку Михаилу девятнадцать. Они сейчас живут в Армении, но, если внучка соскучится, надеюсь, появится возможность перевести её в Московскую консерваторию.

– А как они оказались в Армении?
– Когда внукам было семь и девять, они с мамой уехали туда. Причины отъезда из Москвы – бытовые. Дочь хотела, чтобы внуки занимались верховой ездой, посещали спортивные, музыкальные секции, языковые курсы. А в Москве это сделать сложно из-за пробок. Летом она с детьми поехала в Армению, а в конце августа звонит мне: «Мама, мы тут остаёмся». Там у них на одном пятачке – спорт, языки, музыка. Внуки прекрасно говорят по-армянски и даже изучали в школе древнеармянский. Тогда ещё и жизнь в Ереване была намного дешевле, чем в Москве.

– Говорят, роль бабушки самая приятная. Вы согласны с этим?
– Да. Все знают, что внуки – это последняя любовь. Для меня дружба с внуками – одно из самых ценных приобретений в жизни. Они называют меня «бабушка», меня это никогда не смущало, наоборот, нравилось. Иногда им говорят: «Мы думали, это ваша мама». «Нет, это наша молоденькая бабушка».

– Насколько Россия сейчас готова развернуться к Востоку?
– Я не уверена, что нам нужно куда-либо разворачиваться. Для нас естественно проявлять живую любознательность, но оставаться самими собой. Нам нетрудно наладить диалог с миром Востока, потому что в нас отсутствует высокомерие. В отличие от британцев, мы никогда не ощущали бремя белого человека. Наша цивилизация создавалась в первую очередь русским суперэтносом и татарами. Все остальные, включая немцев, угро-финнов, грузин, армян и других, тоже внесли незаменимые черты в её портрет. Татары и башкиры сделали огромный вклад в нашу историю, они – соавторы нашей цивилизации. Так что близость к Востоку для нас естественна. Но и с европейцами всегда будет о чём поговорить.

– Сейчас мы как раз ведём диалог на Украине. Что же там происходит?
– То, о чем писал Александр Блок в поэме «Возмездие»: «И в каждом сердце, в мысли каждой – свой произвол и свой закон…» Когда наступает эпоха распада, плодится сектантство. Это – сектантство.

– У Блока есть продолжение этой строчки: «Над всей Европою дракон, разинув пасть, томится жаждой». Европа снова разинула пасть?
– На наших глазах происходит то, о чём сто лет назад писал немецкий философ Освальд Шпенглер. Происходит закат Европы. Но смерть ли это? За закатом может последовать и восход. Я считаю, что, например, Франция ещё не сказала своё слово. И вполне возможно возрождение французской цивилизации. То, что происходит, – это даже не проамериканское, а в какой-то степени антиамериканское явление, поскольку идёт на пользу транснациональным силам, отцам всемирных корпораций, тем конечным бенефициарам, о которых мало кто знает. Вся идеология трансгуманизма, постчеловека, ЛГБТ-ценностей очень ограничена и себя исчерпывает. Я много думала, почему действует трансгендерная пропаганда? И пришла к выводу, что транснационалисты явно настроены сократить численность человечества. Они в открытую об этом говорят.

– Политики Европы сейчас выступают за сокращение человечества?
– Поймите, это не политики, это фронтмены (глашатаи) транснациональных сил. Но я не уверена, что в Европе всё «умерло». Миллионы выходили против легализации однополых браков, пенсионной реформы. И, хотя правительству было на это наплевать, количество однажды может перейти в качество. У нас с европейцами общий враг – транснациональные силы, которые разрушают традиционный порядок. Во Франции я не исключаю и возможности военного переворота. В России или Иране он невозможен, а вот во Франции военные – это политическая сила. Не случайно генерал де Голль стал президентом.

– Хотелось бы услышать ваш прогноз. Что с нами произойдёт?
– В ближайшее время общество будет постепенно просыпаться и консолидироваться, выявлять саботаж управленцев от внешней и внутренней политики. Это продлится до 2025 года включительно. А вот затем произойдёт переход, смена элит, в людях проснутся драйв и азарт. И уж к 2028 году – только вперёд и вверх! Что касается Запада, для большой войны у него возможностей маловато. Но именно поэтому они будут перфорировать Россию по периметру границ, особенно западных и южных. Вот почему я опасаюсь войны в Закавказье, Средней Азии, сложных ситуаций на Дальнем Востоке. Запад будет работать там, чтобы рассредоточить наше внимание. Одновременно вы видите, как Польша рвётся на Украину, в Белоруссию и Прибалтику. Включение Швеции и Финляндии в НАТО, создание проблем в Балтийском море – это заставляет нас, как сову, крутить головой на 360 градусов. Я вижу, как тревожно развиваются события в Киргизии, юго-восточной части Казахстана. Всё это не успокаивает.

– Недавно вы сказали, что Россия может стать центром интеллектуального притяжения в мире.
– Я в этом не сомневаюсь! Именно Россия и больше никто. Я не считаю, что у Ирана интеллектуальный потенциал низок, но у нас всё-таки страна побольше и возможности шире. Потенциал есть, просто не формализуется и не финансируется. Нам необходимо организовать Центр междисциплинарных исследований, но я, видимо, не обладаю для этого организационными способностями. Пока мне не удалось заинтересовать своей идеей ни компании, ни власть. А эпоха этого взыскует!

– А о чём вы мечтаете лично для себя?
– У меня есть мечты материальные и нематериальные. Материальная у меня такая. Я – член Союза художников и хочу иметь собственную творческую мастерскую, чтобы работать и устраивать интеллектуальные посиделки. А нематериальная мечта – стать прабабушкой. Пока перспективы не просматриваются, но я бы этому очень обрадовалась.