Просто так не плачут
11.10.2011 11:19
Просто так не плачутЛёля пошла в детский сад в Гнездниковском переулке. Директор: «Муж у нас кто? Ой, художников у меня полно. А вы где работает? В редакции? А что это? Газета… А-а-а, значит, на машинке печатаете? Ладно, будете мне списки обновлять».



Первые впечатления Лёли: «Есть непослушные дети, есть умные, есть дураки. А знаешь, я на какой кроватке сплю? Вот один мальчик у стенки спит, а я на двуиной… нет, на двайной…» – «На второй?» – «Да! На второй, рядушком. Я никого не обижала, я же знаю, что в садике нельзя, ну я и не стала». На вопрос, чем кормили, ответила: «Солянкой». Я не поняла, жареной или жидкой. Пояснила: «Ну такая капуста серого… нет, тёмно-серого цвета».
…В троллейбусе сидим на первом диване спиной к пассажирам. Дочь тихо спрашивает: «Мама, мы тоже состаримся?» Смотрю в окно и потому отвечаю рассеянно: «Да никогда в жизни». Дочь разворачивается на диване лицом к пассажирам, встаёт на коленки, протягивает руки к публике и говорит громко: «Ну как же мы не состаримся, мама! Посмотри, какие лица!» Наступает тишина. Пока я развернула деву обратно, пока прижала к себе, люди уже оправились от шока и тряслись от смеха. Реплики: «Правильно, доченька, смотреть не на что», «Ничего интересного».
…Никто её не учил, сама управилась с пластилином. Девушку слепила, на боку сумка с красным крестом. Зовут Врачебная Санитарка. Лёля сидит, калякает на бумажке. Оказалось, она врач, выписывает рецепты. Прошу и мне дать от гриппа. К моему изумлению, пишет: ИTAЗОЛ (буквы «и» и «з», конечно, перевёрнуты, как у всех детей). Спрашиваю, ты что, читать умеешь? Нет, говорит, читать даже папа не умеет, только деда. Пошли гулять, пишу на асфальте «кот», спрашивает: «Где?» Ну ясно. Ей четыре года и два месяца, а я в пять лет догадалась, что первая и вторая буквы на газете «Правда» – это буквы «п» и «р», а третью – «а» – все дети, если не совсем дикие, знают.
Этой газетой был оклеен потолок в деревенской избе, и я, лёжа на печке (в эвакуации), смотрела на неё долгими днями. Спускаться вниз мне запретил 8-летний Бронислав, сын хозяев. Когда он был в школе, я выходила во двор в его старых валенках и однажды видела ярко-красную лису, которая прыгала на ослепительном снегу. А также брала его книжки и нечаянно выучила стишок из «Азбуки», за что мне от Бронислава досталось. Может быть, тогда я осознала важность учения вообще.

Ночью во сне Лёля говорит: «Я люблю только двое мальчиков – Олега Шарахова и Мишу Громова». Олегу она сразу призналась, а он пожаловался воспитательнице. Дева вздыхает: «Я целый день на стуле сидела за это!» Утром просит для Олега конфету. «Но ведь ты на стуле сидела из-за него». – «Нет, мама, это я Мишу Громова ударила, за это и сидела». Я решила не вмешиваться в эти дела, а то ум за разум зайдёт. Через пару дней сказала: «Диму Клюкина не люблю. Снимет штаны и хо-одит. Или компот в еду налил». Ну что ж, и я таких не очень…
Папа Серёжа повёл её в книжный магазин. Лёля смотрит на стенд с книгами и говорит задумчиво: «Вон ты, папа, а вон Пушкин». Серёжа проследил за её взглядом, там стояла книга с портретами Гоголя и Пушкина. С поэтом у неё давний роман. Гуляли возле памятника. Она на трёхколесном велосипеде объехала его раз пять, постоит, рассмотрит и снова кружит. Потом началось: «Он давно стоит? А когда к нам придёт? Он что, умер?!» Плачет: «А почему меня не позвали?!» Говорю, нас с тобой тогда на свете не было. «А кто был? Другие люди? И где они, эти люди? Кончились?» О господи, сынишка мой по этому поводу сокрушался, теперь дочь (потом ещё и внука придётся утешать).
Влюбилась дева в новое занятие. Придёт из садика – и сразу карандаш в руку, а я должна ей задавать слова, то есть буквально диктанта требует. Ещё смешно, как гостей переписывает. Пришел Юра Щекочихин, от его фамилии она хохотала до потери сознания, потом пишет «Юра» раз десять (фамилию не рискнула вывести). Пришел её любимый «дядя с бантиком» – так она Славу Зайцева называет. Его именем целый лист исписала. «Скажи ему, что он красивый», – шепчет мне. «Он знает», – шепчу ей. В эти дни он как раз разложил свои рисунки (костюмы к спектаклю) по всей квартире, и мы прыгали через них. Дева нашла его фамилию и сказала: «Вот она, «зэ», как будто давно искала эту букву.
Показывает в книжке слова «в лесу», спрашивает, почему «в» отъехало? Это всё же странно: в таком возрасте ну прямо в грамматику головой ныряет. Какое ей дело до предлогов? Мой ответ: а это такие дети есть, «мелочные», каждую букву и запятую сосчитают. Сынок у меня был нормальный, ничем таким не интересовался.
Лёля вдруг заговорила языком казармы: «Это тебе не дом! Что ты копаешься? Остальные тебя дожидаться должны? Будешь со мной на гулянье за руку стоять!» Ещё принесла из сада игру. Кидает небрежно мяч, я не поймала, она ликует: «Это был арбуз! Арбуз ты не ешь!» Снова кидает мимо, кричит: «Это вишни! Вишни ты не ешь!» Игра мне показалась иезуитской: все дружно радуются, когда ребёнок что-то «не ест».
…Звонит мне от бабушки, сама набирает номер: «Мам, ты где?» Ехидно отвечаю: «На работе». Слышу её голос: «Как же я набрала наш дом, а она говорит «на работе»?» Мама мгновенно включается в игру: «Наверное, уже ушла». Лёля долго думает, потом озадаченно спрашивает: «Бабушка, а я – где?» Мы с мамой смеёмся, тут и дева начинает хохотать. Узнала ещё один вид игры – словами. Зовёт: «Деда! Деда! Дедушка!» Дед глуховат: «А? Чего?» – «Ну ты подумай! – качает головой. – Только на третий раз отзывается!» – говорит точь-в-точь в манере бабушки.

«Три дня до садика! Осталось зубному показаться и к Романовой», – так детки говорили нашими голосами. Слово «романова» у нас следовало за любым недугом: кашель? кромановой! животик? кромановой. Так завидно это вспоминать. Теперь не то: поиск доктора, запись, очередь, деньги…
Лёля стоит у двери в комнату своего брата: «Можно, я к Алику войду? Я не буду дышать микробами. Буду молчать. Как памятник буду стоять». Нам нужна причина, чтобы повидать, навестить кого-то, детям причин не нужно. Увидеть друг друга, подержать за руку – и они душевно сыты.
…Одна минута в лифте – время для короткого скетча. «Елена Сергеевна, какая у вас сумка красивая. Давно вы её купили?» – «Мы её давно не купили. Мы её завтра купили». – «И сколько стоит?» – «Тридцать, пятнадцать». – «Как дорого! А где вы деньги взяли?» (Молчит. Не знает, где их «берут».)
Стоим дома у окна вдвоём, смотрим на ливень. Лёля: «Ну в Москве-то зачем такой дождь нужен? Ведь здесь ничего не растёт, поля там, лес, пшеница!» Пересказала это в редакции. Слава Голованов: «Вот! Даже ребёнок понимает, что в хозяйстве у нас бардак!»
Входит ко мне, лицо строгое: «Мама, я ведь могу застрелиться!» – «С чего вдруг?» – «У Алика в углу ружьё стоит!» – «А вон утюг на подоконнике, обжечься не хочешь? А ванну набрать и утонуть – тоже интересно». Думает. Рассмеялась. Она знает, что ружьё театральное, из фанеры. Просто этюд сыграла.
Крутится, не может заснуть, гладит мою руку: «Вот девочка чай попросила, ей мама спокойно дала» (сейчас заведёт свою поэму, это уже третий заход, а мне некогда, полон дом народу). Отнимаю свою руку и слышу: «Государыня моя, румяная, сердитая, дай мне спокойно мою радость». Первое слово – из былины, остальные – из сказок, отовсюду набрала. Выглаживает, наполняет речь образами, интонации немыслимые включает.
В магазине даю ей чек: «Иди получи карандаши «Искусство». Бежит и возвращается с криком на весь магазин: «Карандаши из чего?» (Первый слог сочла за предлог, а я радуюсь.)
…Взяла у Алика гитару, бренчит на ней и поёт слова своего сочинения: «Как бы не было горя, Будет она не спеша, Как бы не было счастья, Будет она хороша. И продолженье окончено, Песня уже вдалеке, Некуда, некуда плакать, Если в хорошей семье». Алик и его приятель Алёша Птицын (человек-оркестр) взяли песню в свой репертуар. Пели на школьных вечерах, никто ничего не заметил, песня как песня.
В Юрмале очень красивая старая дама, архитектор, подруга моей свекрови, услышав эту песню, сказала: «Как это верно, дитя, именно в хорошей семье часто некуда плакать». Вот на фотографии Лёля – в бумажной шляпке с бумажными цветами. Это с того волшебного праздника в Юрмале: весь день кругом море цветов, живых, бумажных, матерчатых, восковых, всяких, и дети – в них и среди них, как у себя дома. Живут же люди.

Сержусь на Алика, плохо поговорили, у окна вытираю глаза. Лёля тут как тут: «Мамочка, чего ты плачешь?» – «Ничего, девочка. Просто так». – «Просто так не плачут. Плачут, когда чего-нибудь надо». Суждение мне так понравилось, а тут как раз по радио передавали «Юмор в коротких штанишках», я и послала открытку. Скоро приходит ответ, что Лёля победила в их конкурсе и ей пришлют приз. И правда, прислали детские книжки с автографами. «Скажи им спасибо, – говорит дочь. – Я им тоже что-нибудь пошлю». И долго приставала, что мы «радиу» подарим. Там ещё была прелестная фраза ребёнка: «Когда собака рот закрывает, у неё нос получается».
Вчера уже в темноте я постояла возле неё, а уходя погладила её ручку. Думала, она спит, вдруг вопрос шёпотом: «Любишь мою руку?» – «Да». Вздыхает: «Вот и бабушка любит мою ручку, ножку, спинку, только меня не любит». – «Почему ты так решила?» Отвечает базарным голосом: «А чего же она сказала «дура проклятая»?» Плачет, а я смеюсь. Да, бабушка может. Человек добрейший и деликатный в высшем смысле, она может этак по-простому врезать в лоб. То дева в ботинках пробежала по чужому полотенцу на пляже, то суп уже со сметаной обратно вылила в кастрюлю, да мало ли что за жизнь набирается. Я не записала, что за номер она в тот раз выкинула.
…Смотрит в зеркало на свою забинтованную голову (компресс на ухе): «Вот так и на войне: раненого поймают, завяжут и несут куда-то».
Дневник – семейный документ. Фиксирую: в 4 года 9 месяцев дочь самостоятельно «перешла через десяток», как это называют в школе. Никто с ней в школу не играл. Просто объявила, что 7 и 7 будет 14. «Смотри, мам, один прибавить, это восемь, два – девять… а семь это 14».
Часто просит ей не мешать: «Я уроки учу, вот сучу их, тогда пойдём». Просит дать ей в сад совочек, а то копать нечем. «А что вы копаете? У вас там и песка-то нету». Этот восторг на лице трудно забыть: «Мы пыль копаем, мамочка! А под ней – земля! А под ней песок попадается!» Эх, мужички наши, четыре доски скрепить и кузов песка привезти, какие труды… И что интересно, окна садика на Моссовет выходят, мимо садика дядьки с кейсами заседать несутся. И не видят сотню детей в пыли.
С утра начала длиннющее стихотворение Сурикова «Вот моя деревня… вот качусь я в санках…» Там 22 строфы! Но она на середине запнулась… и включила абракадабру: «И всю ночь мне снятся чудные дела, а Иван-царевич это будто я… дивный сад горит… нежно дерево стоит. На сучке там клетка золота висит… жар-птица… звон… стража». Остановить этот поток нельзя – она снова начнёт.
Можно направить в другое русло. «Спеть тебе «Яблочко», как моряки поют?» – спрашиваю небрежно. Глаза – по ложке, ждёт песню с жадностью. Пою: «Эх, яблочко, куды котисся…» Вздыхает: «Эх, не пришлось мне увидеть моряков… живыми».

Нинэль ЛОГИНОВА