– Катенька, а ты кого больше любишь – маму или папу?
– Деду.
– А кем ты будешь, когда станешь большой?
– Инженером-радиотехником. Как деда. И муж у меня будет – Вовочка.

Тут все взрослые начинали хохотать до упада, а я пожимала плечами: чего смешного-то?

Я не ложилась спать, пока дедушка не укачает меня, не расскажет сказку. Помню «Кота в сапогах» в дединой обработке.

– Жил был котик. Когда он шёл гулять, то надевал сапожки. Котик был хороший, слушался бабушку и всегда просился на горшочек.

Деда старался достоверно передать шум ветра в лесу, скрип качающихся деревьев и голоса заблудившихся в лесу героев.
– У-у-у! Ого-го-о! Залез тогда Мальчик-с-пальчик на высо-о-о-окую ель. И видит: далеко-о-о-далеко горит огонёк, а наверху ветер так и свищет: фщ-щ-щ…

Деда подвывал и присвистывал, цокал языком – как идёт лошадка – и причмокивал, как возничий.

Когда я плакала, он просто физически страдал. Не обращая внимания на запреты бабушки и мамы, носил меня по комнате и пел:

Птичка под моим окошком
Гнездышко для деток вьёт.
То соломку тащит в ножках,
То пушок в носу несёт.

– Смотри, дед, сядет она тебе на шею, тогда почирикаешь! – бурчала бабушка.
– Э-э-эх, понимала бы чего, Макаренко в юбке! Ишь, не берут на ручки… Справились с маленькой, бессовестные. Да, Катичка? Пойдём огоньки смотреть. Во-он фонарики зажглись на улице, смотри, какие жёлтенькие.

В ясли дедушка меня не отдал. «Через мой труп!» А зачем? Он же лучшая нянька на свете.
– Ну, Катичка, одевайся на прогулку! – командовал деда, и взгляд его был многообещающим. Я пулей срывалась с места.
– Только не долго! – грозила бабушка с кухни. – А то знаю я вас.
– Ах, Ма-ар-риванна, моя Мар-риванна, я никогда не забуду тебя! – пел деда, театрально разводя руками.
– Иди, иди, артист погорелого театра!

Птичий рынок. Ух, как много там было разных красивых рыбок, птичек, кисок, собачек! Мы на всех смотрели, гладили и счастливые возвращались домой с полными карманами морских камушков и ракушек.

Но и дома нам всегда было чем заняться. Например, мне разрешалось помогать деде в работе над какой-то его немыслимой радиоконструкцией, и я не дыша держала пинцетиком проводок, пока не затвердеет оловянный шарик, оставленный его паяльником.

Когда нам надоедало паять, строгать и сверлить, мы вычёсывали кота. Груня был толстым и увесистым. Деда держал его, а я ножничками состригала с шикарных «штанов» шарики свалявшейся шерсти. Она не выбрасывалась, а складывалась в пакетик, как ценное сырье. Деда взвешивал её на аптекарских весах:
– Семьдесят восемь с половиной грамма! Скоро будем с Катичкой прясть!

Он пристроил к спинке стула гребёнку, на которую надевалась кошачья куделька, веретеном мне служил большой красный сувенирный карандаш «Гигант». И я пряла.
– Удивительная усидчивость, – шептались мама и бабушка. – И какая ровная нитка, ты только посмотри! Татунюшка наша хлопотунюшка! Умница.

А как мы смотрели по телевизору «Неуловимых», сидя рядышком на тахте! И радовались, что ещё не конец фильма, будет продолжение, и есть время поставить чайник. Как мы слушали радиопостановки и концерты! Бывало, деда наденет мне свои наушники: «Лунная соната!» – и улыбается, наблюдая за моим восторгом.

Деда учил меня рисовать. «Шедевры» он аккуратно складывал в папку для бумаг. Всякий раз, когда хотел пополнить коллекцию, говорил:
– О, как уже много! Скоро откроем выставку.

Это меня подогревало, и я с пущим рвением налегала на карандаш.
– Чаще смотри на натуру, – говаривал деда, – не увлекайся фантазёрством. А бабушка придёт и ахнет: кто же это так нарисовал? А это – Ка-а-а-тичка. И обрадуется!

Я рисовала целые заросли грибов, кошек в юбочках, деревья и всевозможные узоры, узоры, узоры. Помню, деда достал из-за гардероба большущий лист картона бежевого цвета, выдал мне свои личные кисти, и я нарисовала свою первую Большую Картину.

Когда меня везли в сад на пятидневку, я надевала дедушкино кашне. И каждый раз, отправляясь с группой на прогулку, внюхивалась в пушистый ворс и думала о пятнице. Дни тянулись долго.

И вот мы подружкой Алёной стоим и смотрим на прохожих сквозь квадратики сетки-рабицы. Крупные снежинки мельтешат в свете изогнутого фонаря. Ребята расходятся по домам. То и дело слышится счастливое: «До свида-а-а-нья!» А про нас забыли.

И вдруг – деда! Я кидаюсь на шею своему освободителю, и, приплясывая, мы идём мимо воспитательницы. Деда степенно приподнимает шапку: «Всего хорошего!» Мы обходим детсадовский забор, и я вижу припавшую к сетке Алёнку, всю заснеженную и грустную. Тогда деда достает из кармана мои любимые ириски «Кис-кис» и вкладывает мне в руку:
– Пойди, угости девочку.

Я в своём счастье великодушно отдаю и свою конфетку.
– Ну, пока?
– Пока, – вздыхает Алёнка и ещё мужественнее глядит в ту сторону, откуда должна показаться её мама.

Мы с песней маршевым шагом направляемся к метро. А снег всё идет, и на шапке у деды сугробик.

В год перед школой мы сняли дачу под Москвой. В середине лета я стала совершенно чёрной от загара. В одних трусиках гонялась за бабочками на опушке, на лету срывая головки ромашек. Однажды, глядя на полуживую бабочку в моих руках, деда сказал:
– Лучше отпусти, у неё, наверное, детки есть, они плачут, маму зовут.

С тех пор я разлюбила ловить бабочек.

Река была в пяти минутах ходьбы от домика. Крутая тропинка бежала вниз между кустов малины и бузины, и в конце её вечером всегда можно было видеть деду в клетчатой рубашке с закатанными по локоть рукавами, тихо сидевшего на деревянных мостках. И дымок папиросы, и его удочки, отражающиеся в воде, и большой рыбацкий ящик с лямкой через плечо. Деда давал удочку и всегда очень радовался, когда мне везло.

А осенью он повёл меня в школу. Не знаю, кто из нас больше волновался – я или деда. На школьном дворе было торжественно и страшно от многолюдья. Я помню, как он переживал, передавая меня в руки учительницы, и махал вслед. Недолго я проучилась в этой школе, родителям дали отдельную квартиру в одной из новостроек Москвы. В декабре я переехала в Гольяново и пошла в школу рядом с домом. Первое время очень тяжело переживала разлуку с дедушкой, скучала. Бывало, сяду в кресло носом к спинке и скулю несколько часов кряду. Но деда неизменно приезжал по воскресеньям, нагруженный подарками и сластями. Потом всё реже и реже, а я потихоньку привыкла на новом месте, обзавелась подружками. Позже ездила к деде лишь по праздникам.

Состарился и умер кот Груня, смерть которого деда едва пережил. Целый месяц к старику ходила медсестра делать уколы, и в доме пахло валокордином. Вздыхала на кухне бабушка. Заглядывала в комнату, спрашивала: «Володь, не хочешь чего-нибудь?» Но деда ничего не хотел. Он стал сентиментален, часто плакал, когда по телевизору показывали что-нибудь трогательное.

В хорошую погоду подолгу сидел у подъезда и рассказывал друзьям-пенсионерам необыкновенные истории из своей жизни. Про то, как работал шифровальщиком в Финляндии при советском посольстве, как в Средней Азии строили первые радиостанции, про войну, голод, разруху. Теперь слушатели могли сколько угодно наслаждаться его импровизированными моноспектаклями. Иногда он замыкался в себе и подолгу не двигался с места, сидя в кресле на балконе.

Я выросла и пошла работать на фабрику. Времени стало в обрез – всё дела, дела… На визиты и вовсе не хватало сил. Потом деды не стало.

Теперь у меня свои дети и муж Володя. Так летит время! У нашего кота смешное имя – Бублик. Когда я хожу за мясом для него, и в магазине вдруг кто-то скажет продавцу: «Барышня, не сочтите за труд», – я рефлекторно поворачиваю голову и ищу газами этого человека. Вдруг он похож на деду?