Придя домой обедать, Венька, как всегда, бдительно пересчитал мух на липкой ленте. Вчера было семь, сегодня двенадцать: плюс пять! Облепленная чёрными пятнышками лента покачивалась посреди потолка.

У вас может сложиться превратное мнение о Веньке: мол, лодырь, мух считает. А вы поживите в деревне, окружённой фермами: Венька возит туда зелёнку и сено на тракторе «Беларусь». Как приходит бабье лето – особенно такое тёплое, щедрое к их «стране Мурлындии», как нынче, – нету спасу от осенних злых жирных двукрылых. Никакие москитные сетки и пластины не помогают.

Обед готовила бабка, всегда один и тот же: зелёные щи и запечённую золотистыми кружочками, залитую яйцом картошку. Если было мясо – с мясом. Бабка на такой простой сытной еде дожила до восьмого десятка, пилила Веньку за холостое положение, управлялась по хозяйству. О таких говорят: «Ничё, шустрая, бегает ещё». Недавно врачи поставили ей возрастные отклонения, но отклонения были какие-то необычные, весёлые.

Любое услышанное слово немедленно трансформировалось в её голове в песню, чаще всего в нескромную частушку. Услышит рекламу – дребезжащим голоском подхватит:
Моя милка как-то сдуру
Накупила мыла «Дуру»,
Буду в баню с ей ходить,
Буду «Дурой» дуру мыть!

Передавали прогноз погоды – шпарила про погоду, которая важней всего в доме. Шла передача, как учить подрастающее поколение Родину любить, и звучала знакомая фамилия – маршировала по избе:
– Арьтилиристы, Сталин дал указ! Арьтилиристы, зовёт Отчизна нас!

Венька выключал телевизор, который опасно влиял на бабку: как можно учить патриотизму? Извращение какое-то. Это то же самое, что его, Веньку, заставлять любить единственного родного человека – бабку. А ещё люльку, в которой его качали, баньку, в которой с детства мылся, кривую берёзу у баньки.

«Повезло вам с бабушкой, – говорил врач. – Какая она у вас… оптимистка».

Внука младенцем подбросили ей при разводе родители-кукушки. Несколько раз навещали – уже с новыми дражайшими половинами. Маленький Венька прятался от них в чулане, а бабка находила и вытаскивала на белый свет, подталкивала костяшками в спину:
– Поздоровайся, Венюша, родные ведь матерь с отцом. Ласковое телятко двух маток сосёт.

Она его звала «бычок» за упрямство, воспитанием не допекала – в деревне не до того. Когда Венька падал и ушибался, или большие ребята обижали и он басом ревел, размазывая грязь по щекам, – смеялась:
– Ничё, парень, реви шибче – пописяешь меньше, и грудка шире будет.

Сжатые золотые поля. Небо – будто разлили густую синьку, в которой бабка полощет кроватный подзор. Рассеялась дымка, висевшая всё лето над деревней, и, если встать на холме, видно кольцо речки, по которой тянутся границы района. Венька в перекур рассказывал: мол, воздух в сентябре хрустально-прозрачен оттого, что улеглась цветочная пыльца. Его подняли на смех:
– Пустобрёх, пыльцу выдумал.

Он завёлся с полоборота:
– А зачем, зачем такая ясность на десятки километров вокруг?
– Зачем. Гхм. Осень, положено. Весной зелено, зимой бело, летом воздух тяжёлый, парной от земли… А осенью, значит, природа чистится.
– Так и я о том: от пыльцы чистится, ясно?
– Пасмурно. А Венина-то пыльца не стоит выкушанного яйца!

Веньку мужицкая едкая вредность приводила в бешенство и бессильное изумление – ну, братцы, невозможно же пробить эту корку. Задубевшую кору головного мозга. Лицо у него багровело так, что пальцем надави – брызнет кровь. Веснушки, наоборот, бледнели – будто лицо пшёнкой обсыпали.

Что за народ – начисто лишён логики и понимания причинно-следственных связей. И желания высунуть нос за собственный забор. Недавно был уволен председатель – честный мужик, не лизун. За то и пострадал. А колхозники хоть бы хны: мы люди маленькие, аналогично зарплате. Ничё-о, не под дождём – посидим и подождём: что из всего этого выйдет? Запасёмся попкорном. Досиделись, дождались…

Не народ у них в районе, а тазик с желе. Тряхни, наклони таз – послушной массой переползут в нужную сторону. Поверни эдак – покорно плюхнутся в другую.

Бригадир примирял спорщиков:
– Брось, Вениамин, они шутят. Забавляются, что вспыхиваешь как солома.
– За такие шутки в зубах бывают промежутки.

Бригадира у них сильно уважали. По слухам, у него в шифоньере до сих пор стояла запечатанная «бескозыркой» советская «Пшеничная» за 6 рублей 20 копеек – нечеловеческая, железная воля у мужика! Предлагали: на аукцион выставь – с руками оторвут.

Веньку водка отвращала. Это раньше философствующие пьяницы с глазами кроликов кричали Ин вино веритас! Нынче, с кроличьими глазами, шатаются по деревне и выкрикивают совсем другие слова. Венька мат с детства не переваривал, его даже называли «кисельная барышня».

Бабка объясняла так: «Это, Венюша, грязь из людей выходит. Скопится грязь-то, негде помещаться – вот она, чтобы человек не захлебнулся, через рот и льётся наружу».

– Какие люди и без охраны. Ну-к, сверни, – велел Венька дружку Антохе.

Был вечер – ласковый, тёплый. Серая Антохина «шестёрка» скакала по полевой дороге: торопились в райцентр слушать Галю. Вообще-то на самодеятельный концерт, там много певуний, но в деревне все говорили: «Слушать Галю». У учётчицы Галины голос, как у Фроси Бурлаковой: когда в клубе выступала – в правлении было слышно. Пела шлягеры и народные песни, но особенно у неё получались романсы.

«Моя любовь не струйка дыма…» Или: «Догорает румяный закат…»

Галя была некрасивая: рубленое лицо, низкий лоб, нос топориком. А пела волшебно, душа у зрителей подхватывалась, устремлялась в небо, распускалась гигантскими невидимыми цветами. Веньке мерещилось: гостиная, рояль, свечи, мундиры и белые платья, за окном метель или белой акации гроздья душистые…

На смотре художественной самодеятельности директор областной филармонии сразу позвал Галю в штат. При одном условии: нужно снять штаны.

Как у всякой неординарной личности, у Гали был свой бзик: она ненавидела юбки. Но не будешь же петь «Сирень-черёмуху» или «Струйку дыма» в штанах. Галя нехотя надевала сарафан или блестящее платье, но непременно поддёргивала подол так, чтобы торчали брюки – по-другому никак. Ну и осталась блистать в районе.

– С Галькой хочу замутить, – Антоха кивнул на заднее сиденье: там прыгала нарядная коробка шоколадных конфет. – В прошлый раз ромашек нарвал – ничего, приняла.
– Не выгорит, – подверг Венька сомнению предстоящее мероприятие.
– Да ладно. Можно подумать, к ней очередь выстроилась. Мы в гаражах поспорили: девка или уже баба? А может, вообще мужик? Блин, хоть бы ноги не кривые и не мохнатые.

У Веньки почему-то испортилось настроение.

– Сверни, Антоха.

У кромки леса белел «опель» и копошились две фигурки. Набивали соломой мешки, укладывали в багажник.

– Причаль к сладкой парочке. Ща должок тебе верну.

Венька ещё с лета был должен Антохе за телефон. В обед на полевом стане взял у того «самсунг» – свой разрядился. Крича глухой бабке, потянулся к подносу с хлебом. И шут его знает, как вышло: аппарат, как живой, сам из рук выпрыгнул – булькнул прямо в ведёрную кастрюлю с дымящимся огненным рассольником. Закон подлости: нет бы, упал в холодный компот – можно выловить, высушить…

«Опель» был знакомый – дачники. Прижились, купили избу, утром уезжали в город, вечером возвращались – но их всё равно звали «дачники». Грядки у них были расчерчены и посажены по науке – ни травинки. Туда даже выйти скучно, не посидишь на мягкой травке-муравке. По Венькиному разумению, на межах и между грядок должна быть живая растительность – иначе какой же это огород? Это и не огород вовсе, а фабрика выращивания овощей.

И всегда оба одеты как на картинке из журнала мод, даже когда навоз разбрасывали или картошку копали. Брючки, курточки, бейсболки – всё светленькое. Деревенские-то надевали последнюю рвань: а чего, здесь все так.

Белый цвет особенно шёл ей: к задорному носику, к кудрявым волосам. И всегда на затылке уложен красивый тугой колосок, из которого выбиваются прозрачные волосинки. Веньке каждый раз хотелось потрогать – колючие или пушистые?

Однажды он постучался к ним рано утром – в их огород пробрался бабкин поросёнок и мог нанести поруху. Он надеялся увидеть её припухшей, растрёпанной, в халатике каком-нибудь. Она действительно была в халате – но в таком хоть на бал. Стёганый нежно-голубой, под ним белела кружевная сорочка – пышнее, чем бабкин подзор. Волосы распущены по плечам – волосок к волоску, да что же ты будешь делать. Можно подумать, она встала из-за зеркала – но дверь открылась сразу, на пухлой щеке розовел рубец от подушки. И какая она была до невозможности хорошенькая: ротик буквой «о», смоченные слюнкой зубки посверкивают – так бы губами и впился в их тепло и мягкость, вволю похозяйничал.

Пока разговаривали, Веньку сильно нервировала задёрнутая шторка на окне. Проклятое услужливое воображение тут же дорисовало двуспальную кровать, две подушки с выемками от голов. Муж приподнялся на локте, с нетерпением откинул одеяло, блестит в полутьме глазами… Чёрт, надо, надо жениться!

Она чем-то была похожа на Венькину девушку. Та всё птицей рвалась уехать в Москву. Сжимала ручки у груди: «Ну пожалуйста, пожалуйста! Что им стоит: такая маленькая я – и такая большая Москва, неужели не найдётся местечка?»

Она и правда была славная, миниатюрная, как Дюймовочка. Видимо, столица её услышала: хмыкнула, потеснилась, подвинулась. Дюймовочка уехала, по слухам, устроилась официанткой в ресторан: такая малипусенькая – таскала тяжёлые подносы. Сердце у Веньки долго саднило, потом ранка затянулась. И вот опять колотится: «тук, тук» – при виде городской, да ещё замужней…

«Шестёрка» лихо развернулась. Венька вынул из бардачка тёмные очки, напялил на нос для солидности. Хорошо, что оба на концерт надели костюмы. Вышел.

– Тэк-с, граждане, чем занимаемся? Расхищаем колхозную собственность?

Муж, крупный лобастый блондин, выпрямился с мешком, полным соломы. Она улыбалась, стягивала с рук перчатки: приняла вопрос за шутку.

– Улыбочки а-атставить. Дело серьёзное, пахнет уголовкой. Не читали в районной газетке? Один деятель тоже сена хотел из тюка надёргать – надёргал на штраф в пол-лимона.

Венька врал, но врал хорошо, уверенно, усталым голосом, будто уже до смерти надоело хватать за руку воришек на колхозных полях. Она ещё улыбалась, но улыбка уже сползала. Потому что – кто же знает этих законников-кнопкодавов: принтер гудит, указы и акты множатся, мечутся, принимаются чуть не по десятку в день, один другого прекраснее и удивительнее, хоть стой, хоть падай – впору себя ущипнуть.

Она возразила:
– Какая же это собственность? Рулоны ведь увезли – подбираем что упало. Всё равно сгниёт.
– Сгниёт, не сгниёт – не ваша забота, поле удобрит. По-вашему, колхозные удобрения можно воровать?

Она обернулась на мужа. Веньке не нравилось, что тот до сих пор не проронил слова и не отрываясь, прищурившись, смотрит на Веньку.

– Хорошо, мы вытряхнем обратно.
– Э, граждане, не спешите. Дружненько садимся в машинку и с полным багажником вещдока едем в правление оформляться. Хотя, в принципе, можно и здесь вопрос решить, – Венька тоже прищурился, засмотрелся на далёкое небо.

Она поняла, усмехнулась:
– На бутылку? Сколько?
– Погоди, – у мужчины прорезался голос. – Ты не видишь, это жулики, прохвосты, на понт берут.
– Женя, давай не будем связываться, – попросила она.
– Женя, – пропищал-передразнил Венька, – давай будем тырить солому по-тихому, – его до глубины души возмутила «бутылка».

Глаза у Жени превратились в щёлки. Он взял Веньку за плечо, развернул и слегка подтолкнул к машине.

– В правление так в правление. Садись, едем.
– Руки убрал!

Такого поворота Венька не ждал. На той неделе отлично же всё получилось. Тогда он наткнулся на незнакомого мужика с тележкой: триммером косил сочный клевер – кроликам, наверно. «Пять тыщ, – постановил Венька, – и больше не попадайся. Скажи спасибо, что легко отделался». Вообще-то клевер был ничейный, дикий, самосев на поляне…

Так их и надо, городских, хитро сделанных. И всё-то у них получается: у себя в городах хозяйничают и к деревне лапы тянут. Длинный рубль заколотят – и на природу, на культурный отдых с шашлыками. Ему было обидно за простодырую деревню.

– Едем! – лобастый вёл упирающегося защитника колхозной собственности за шкирку. А поскольку он был выше на полголовы, Венька иногда перебирал ногами в воздухе. На глазах у неё: как пацанёнок, которого ухватили за ухо.
– Руки, я сказал! – Венька, лягаясь, удачно угодил мужику в коленную чашечку… И через секунду носом упёрся в стерню, лобастый сидел на нём верхом.
– Свяжу голубчика – и в полицию.
– Женя! – вскрикнула подруга жизни.

Это Антоха сзади подскочил, дощечкой ладони рубанул лобастого по шее. И они начали кататься по жнивью, дачница только айкала.

Венька потерял всякий интерес к происходящему – будто ложкой душу вычерпали. Сел, свесив тяжёлые кисти рук с расставленных коленей, смотрел на сине-золотой горизонт. Не хватало ещё вдвоём на одного…

С полевой дороги к ним неслась бригадирская «Нива». Похоже, у бригадира в телефоне настроена геолокация: чуть где горячая точка – он тут как тут.

Разнял драчунов («Брейк!»), вник в суть конфликта. Укорил:
– Что же ты, Вениамин? Товарищам мешок соломы пожалел.
– Четыре, – буркнул Венька. – Четыре мешка. И они мне не товарищи.
– Ну четыре, капля в море, от нас не убудет. Эдак ты нам всех приезжих распугаешь. А новые люди – это школы, садики, больницы, – голос бригадира крепчал, наливался громкостью, будто лекцию в клубе читал. – Это телефонизация: хватит на крышу с телефоном лазить. Дороги, газификация, магазины, наконец. А то что – трижды в неделю лавка приезжает. Ты, Вениамин, извини, иногда ведёшь себя совершенно как петух в курятнике.

И – лобастому:
– Вам соломка куда нужна?
– В теплицу на перегной.
– Хорошее дело. Видел, вторую тепличку ставите. Поликарбонат на шестёрку брали? – голос даже несколько суетливый – а нормальный, спокойный ведь мужик.

Блин, да сколько можно деревне перед городом польку-бабочку выплясывать? А петуха Венька бригадиру ещё припомнит.

Они трое, беседуя, уходили к автомобилям, на друзей не оглянулись. Про Венькин «штраф» мужик ничего бригадиру не сказал, но от этого не было легче.

Дальше ехали молча – а о чём говорить?

– Пересекусь с этим борзым, потолкую, – пообещал Антоха. Он обирал с себя солому, растопыренными пальцами, как расчёской, разгребал копну волос, осторожно трогал скулу. – Сильно фингал-то заметно? Эх, на концерт опоздали. Я к Гальке, а тебя куда?

Венька вместо ответа развернулся, ухватил с заднего сиденья конфеты и вышвырнул за опущенное стекло как можно дальше.

– Гальку не трогай, ясно? Узнаю – берегись.
…Он шагал прочь – по золотому полю под синим небом.

Моя любовь не струйка дыма,
Что тает вдруг в сиянье дня.
Приноровился в такт шагам:
Но вы прошли с улыбкой мимо
И не заметили меня,
И не заметили меня…

Антоха, подобрав коробку, смотрел вслед.